Уже не чересчур трезвый, Шустик прибыл в хмурую столицу нашей Родины; продолжение последовало немедленно, и когда через день они с приятелем отправились в Колонный зал, выносить можно было уже их самих.
Приятель имел твердое намерение почитать над гробом из коллекции, но Шустик его отговорил.
Отстояв на холодке очередь скорбящих (свезенных по разнарядке с учреждений), друзья-добровольцы вошли наконец в траурное помещение. Там играла приятная музыка, причем не фонограмма, а вживую.
Шустик, сам профессиональный музыкант, от этого невероятно оживился и завертел головой, и увидел в глубине небольшой оркестр, а во главе оркестра - дирижера, своего товарища по музучилищу.
- Володя-я! - радостно закричал Шустик. - Приве-ет!
И замахал руками, и прямо из очереди к генсекову телу полез обниматься с дирижером. Напарнику еле удалось его перехватить - и еще долго потом он объяснял скрутившим Шустика гэбешникам, что это не чужеродная провокация, а честное родимое пьянство.
Но Шустицкому, по выходе от тела, друг заявил строго:
- Ты наказан. Я не возьму тебя на похороны.
И не взял!
И наказанный Шустик пропустил главную метафору эпохи застоя - он не увидел, как гроб с Генсеком сорвался напоследок с веревок и на глазах у планеты с грохотом обрушился в яму.
Гигант
Лучшую "отходную" Брежневу соорудила, говорят, многотиражка Ленинградского мясокомбината.
На всю полосу, в черной рамке, красовался парадный портрет Генсека с наградами до пупа, а сверху, без лишних слов, сияло название газеты: "Мясной гигант".
Продолжение следует
На дворе стояли унылые времена последнего "совка" - что-то андроповско-черненковское… N. ехал тряским небыстрым автобусом из Ростова в Горловку, уснул, проснулся и увидел нечто, от чего похолодел сладким холодом. На окраине Горловки, на жилом доме огромными буквами было написано: "Победа коммунизма невозможна".
Несколько секунд N. пребывал в сладком обмороке, потом очнулся и вчитался в окончание фразы: "…невозможна без электрификации".
И подпись основоположника.
Ну слава богу.
Желание быть испанцем
Шел восемьдесят четвертый год.
Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии, на Соборной площади в Кремле, строго анфас, плечом к плечу, стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко.
Рядом со стройным Хуаном Карлосом стояла прекрасная королева София - возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!
Два - и два других рядом.
Меня охватил антропологический ужас.
Я не был диссидентом, я был читатель "Литературки", тихий либерал советского покроя, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют - эти, а не те.
В одну секунду я стал антисоветчиком - по эстетическим соображениям.
Мало выпил…
В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт, Пшехасу… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, - причем я даже спортом никогда не занимался! Один идиотский молодежный энтузиазм…
Кутх случился с нами субботу, а ранним воскресным утром мы выпали на трассу Джава - Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик - торговый люд ехал на рынок.
Не взяв ни рубля, нас, вместе с рюкзаками, втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.
А я был совершенно непьющий, о чем честно предупредил ближайшего грузина.
- А, не пей, просто подержи, - разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.
И встав в рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:
- За русско-грузинскую дружбу!
И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.
Чья-то заботливая рука всунула в мою растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полным.
- Я больше пить не буду! - крикнул я.
Грузин пожал плечами: дело хозяйское, - и сказал:
- За наших матерей!
В Цхинвали меня сгружали вручную - как небольшую разновидность рюкзака.
Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за тридцать лет, я думаю: может быть, я все-таки мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?
Свадьба бабушки и дедушки
…состоялась, пока я был в армии.
Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении бумаг у бабушки попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка - никакой бабушке не муж, а просто сожитель.
В двадцать пятом году они забыли поставить государство в известность о переменах в личной жизни - государство все равно должно было вот-вот отмереть, по случаю победы коммунизма… Но коммунизма не случилось, и в 1981-м лечить постороннего старика в партийной больнице отказались наотрез. И отец написал за родителей заявления, и понес их в ЗАГС.
Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! Бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего - проверили еще.
Как вступающим в брак в первый раз им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.
Литературный процесс
"Крыса", впоследствии превратившаяся в "Опоссума", была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый - я был еще и жутко упрямый.
Я писал всё новые тексты и, как подметные письма, оставлял их на редакционных столах. Начавши с "Юности" и "Нового мира", в надежде славы и добра я быстро докатился до "Искателя" и "Сельской молодежи"…
Литконсультанты, как от преждевременных родов, берегли меня от ранних публикаций, за что сегодня я им очень благодарен. Но тогда, в середине восьмидесятых, при получении очередного "отлупа" только напитывался тайной злобой.
Рецензии, надо сказать, я получал и впрямь удивительные. "Вызывает раздражение финал, в котором герой противен", - сообщал один специалист по литературе. Другой (в этой же связи) прямо просил меня ничего больше не писать. Третий (году эдак в восемьдесят четвертом) сетовал на невысокий уровень авторских обобщений.
За высокий уровень обобщений в восемьдесят четвертом году я бы уехал в Мордовию, лет на пять.
Консультант Боброва, обратив внимание на непривлекательность главного героя, посоветовала сделать героем кого-нибудь посимпатичнее - и, как для вступления в комсомол, дала рекомендацию эпизодическому персонажу.
Гораздо позднее я узнал об отзыве Николая Первого на "Героя нашего времени" - и был поражен сходством рекомендаций: государь император прямо советовал молодому литератору не морочить себе голову Печориным, а взять в герои, в государственных интересах, доброго Максима Максимыча.
Я, конечно, не Лермонтов (да и Боброва не Романов), а все равно приятно…
Иногда казалось: этих редакторов выводят в специальных питомниках. В каком-то смысле, впрочем, так оно и было: товарища Свиридова, помню, партия бросила на руководство журналом "Крокодил" непосредственно из системы МВД.
Ко времени нашего знакомства этот сумрачный здоровяк числился автором восьми книг, но, по моим наблюдениям, сам читал с трудом. Система МВД наложила на его интеллект неизгладимый отпечаток.
Иногда на тов. Свиридова нападали гуманитарные настроения.
- Заведу собаку, - сообщил он как-то, зайдя в отдел. - Пса. Настоящий друг. Придешь домой - он тебе рад, хвостом виляет… Настоящий друг!
- А если укусит? - уточнил подчиненный.
- Убью нахуй… - без секунды раздумья ответил тов. Свиридов.
Когда однажды на "планерке" я упомянул ассонансную рифму, тов. Свиридов прямо попросил меня не умничать.
Но не одним МВД жива была советская литература - юного Мишу Ляшенко в "Литгазету" отрядил комсомол. Однажды Миша взялся отредактировать мой афоризм…
Первоначально сие нехитрое изделие выглядело так: "Окурок - это сигарета с богатым жизненным опытом". Миша пообещал довести шутку до кондиции и погрузился в работу. Через полчаса напряженного литературного труда мой "окурок" стал "сигаретой, видавшей виды".
Объяснять посланцу ВЛКСМ, чем парадокс отличается от описи, я не стал - и попросту сбежал из редакции, пока это не опубликовали под моей фамилией…
Блестящий дебют
Впрочем, вышеописанный комсомольско-милицейский фон был все-таки именно фоном, на котором еще ярче выделялись профессионалы. Меня "давали читать наверх", амортизировали отказы, говорили слова ободрения, предлагали приходить еще…
И я приходил, и доприходился: друг-редактор Виталий Бабенко пристроил в журнал "Искатель" мой большой рассказ!
И вот, представьте себе, через какое-то время я обнаруживаю, что "Искателя" с моим рассказом нет в киосках! Предыдущие номера есть, следующие есть, а тот, где дебютировал я, как корова языком слизала! И киоскерши говорят: ну что вы, этого номера давно уж нет, все только его и спрашивают…
Я задыхался от сердцебиения: первая публикация - и сразу такой успех!
Есть такое понятие: проснуться знаменитым. Я несколько дней подряд знаменитым - засыпал. А через неделю, совершенно случайно, узнал: именно в этом номере "Искателя", впервые в СССР, был опубликован роман классика английского детектива Хедли Чейза…
Из-за чего, разумеется, и случился ажиотаж.
Можно так поступать с человеком, я вас спрашиваю?
Автор "Литгазеты"
Существо всеядное, чего я только в те годы не писал - даже, наглец, переводил Шекспира: десять штук главных сонетов, как с куста! "Измученный, я призываю смерть…"
Смерти я не хотел - хотел жизни и славы!
Первой публикацией, в феврале 1984 года, стал мой стихотворный фельетон (почему-то это называлось - пародия). Я открыл "Литературную газету" - и увидел свою фамилию, набранную типографским шрифтом.
Йес-с-с!
Я закрыл газету, переждал сердцебиение - и открыл снова. Фамилия была на месте. Этот фокус я проделал в тот день еще несколько раз: никак не мог нарадоваться.
Потом я ехал в метро - и если видел у кого-то в руках "Литературку", то старался понять, не заветную ли полосу изучает пассажир. Если да - начинал ревниво всматриваться в лицо…
И горе было этому человеку, если он не смеялся!
Первый успех страшно меня ободрил, и я быстро затоварил редакцию "Литературки" своими пародийными упражнениями. Из счастливого стахановского состояния меня вывел заведующий "шестнадцатой полосой" Павел Хмара, обративший мое внимание на то, что мои шутки по силе комизма не дотягивают до эпиграфов.
И тогда я принес Хмаре практически заявление в суд.
Искусство поэзии
История этого сюжета такова.
Роясь "в окаменевшем говне" корифеев советской литературы, я наткнулся на очередной опус Сергея Михалкова. Изделие называлось - "Советы начинающему поэту".
Я прочел михалковские советы и испытал чувство, пережитое Остапом Бендером наутро после того, как, вслед за Пушкиным, он написал "Я помню чудное мгновенье".
Я уже читал это, - правда, в гораздо более изящном изложении. И вспомнил, где я это читал! И достал с родительской книжной полки томик Библиотеки всемирной литературы, и принес в "ЛГ" "Два документа и элегию".
Документ № 1.
Раймон Кено, перевод Мих. Кудинова ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово,
Возьмите мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного звезд, немножко перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз, и два,
И много, много раз все это.
Теперь - пишите! Но сперва
Родитесь все-таки поэтом.
Документ № 2 выглядел так.
Сергей Михалков СОВЕТ НАЧИНАЮЩЕМУ ПОЭТУ
Как мне помочь своим советом
Тому, кто хочет стать поэтом?
Чтоб написать стихотворенье,
Помножь желанье на терпенье…
Для экономии места опускаю десяток наспех зарифмованных банальностей. Заканчивалось стихотворение так:
Вот мой совет. Но и при этом
Сперва, мой друг, родись Поэтом!
Элегия (уже моего производства) была совсем короткой:
Лысеют бывшие ребята,
Бурьяном зарастает сквер,
А дядя Степа - плагиатор,
Хоть в прошлом - милиционер…
Сегодня, с высоты знания предмета, я думаю, что обвинение в плагиате было не по адресу. Наш гимнописец, скорее всего, не читал ни Раймона Кено, ни даже собственный текст в журнале "Аврора". Сварганил все это какой-нибудь бойкий литературный негр с михалковских плантаций…
Хмара вернул мне мой листок и сказал:
- Замечательно.
Я спросил: как насчет того, чтобы это напечатать? Павел Феликсович посмотрел на меня, как на тяжелобольного, и сказал:
- Виктор! Это Михалков.
Я сказал: ну и что?
Хмара посмотрел на меня так, как будто я только что на его глазах, с рожками на плоской голове, вышел из летающей тарелки.
- Вы молодой человек, - задумчиво обронил Павел Феликсович, - у вас все только начинается…
Сказавши это, Хмара замолчал, но отчего-то я понял его в том смысле, что если произведение будет напечатано, у меня тут же все и закончится. За окном стоял восемьдесят четвертый год. Не вполне оруэлловский, но все же.
В общем, конечно, я нарывался - и не исключено, что нарвался бы, но тут случилась перестройка. Яд, накопленный мною к двадцати восьми годам, понадобился аптеке, и меня начали помаленьку публиковать…
"Забавная история…"
За двухстраничный рассказ на радио платили двадцать рублей - отличные деньги, по советским временам! На бойком отхожем промысле промышляли стаи юмористов.
Игорь Иртеньев каждое воскресенье, с утра, не приходя в сознание, шарашил пару-тройку "радийных" рассказов, после чего целую неделю бесплатно писал стихи, впоследствии сделавшие его классиком.
Такое соотношение труда и заработной платы мне очень нравилось, но протиснуться в советский эфир я так и не сумел, хотя формула успеха была раскрыта, по знакомству, Львом Новоженовым.
- "Радийный" рассказ, - учил он, - это забавная история, приключившаяся с хорошим человеком…
Засим следовал пояснительный список запретов.
Нельзя было писать рассказ про старушку: среди слушателей имелись старушки, и они могли обидеться. Среди слушателей также имелись: военные, рабочие, колхозники, учителя, врачи, горожане, селяне, местные, приезжие… И все они могли обидеться!
Хорошему человеку, с которым приключилась забавная история, надлежало быть просто хорошим человеком, палка-палка-огуречик, без социального наполнения. В идеале, следовало избегать какого бы то ни было смысла вообще. Что же до смыслов политических - тут все было заминировано по периметру!
- На нашей полосе, - инструктировал Павел Хмара, - ни в каком контексте не могут появиться слова: "Андропов", "тюрьма", "КПСС"…
Черт возьми. А такие смешные слова!
Светлый путь
Иногда, впрочем, цензурный бетон давал течь в самых неожиданных местах.
На исходе брежневской эпохи в газете "Вечерний Киев", среди невинной юмористической ерунды, был напечатан многотысячным тиражом афоризм Владимира Голобородько: "Прошел путь от спермы до фельдмаршала".
Через неделю Голобородько выгнали из партии.
Для усиления комического эффекта судьба позаботилась, чтобы его звали - Владимир Ильич.
Градация времен деградации
На рабочем столе у предшественника Хмары, Ильи Суслова, заведовавшего полосой сатиры и юмора "Литгазеты" в ее лучшие годы, лежали три папки с текстами.
На первой было написано "Может быть".
На второй - "Никогда".
На третьей - "Что вы, вообще никогда!".
Самые отменные тексты, разумеется, находились в третьей папке…
Фамильные драгоценности
Илья Суслов и К° вообще любили играть с огнем.
Как-то раз (наверное, в память о записных книжках Ильфа) в "Клубе 12 стульев" объявили внутриредакционный конкурс на лучшую фамилию. Ветер легенды донес до меня две из них.
Серебряную медаль взял индейский вождь Неистребимый Коган. А первое место занял - Пал Палыч Смертью-Храбрых!
Спустя пару эпох
…по редакции журнала "Итоги" (лучшего журнала свободных девяностых) пронеслась эпидемия, виной которой стал поэт и эссеист Лев Рубинштейн: в небольшую, но беспрецедентную голову Льва Семеновича пришла фамилия чеченского террориста - Ушат Помоев!
В результате, в течение пяти минут, коллективным мозгом редакции была рождена такая "новость дня":
"В следственном изоляторе "Лефортово" ведутся предварительные допросы таких известных террористов, как Ушат Помоев, Рулон Обоев, Квартет Гобоев, Улов Налимов, Букет Левкоев, Рекорд Надоев, Отряд Ковбоев, Подрыв Устоев, Черёд Застоев, Подшум Прибоев, Погром Евреев, Поджог Сараев, Захват Покоев, Исход Изгоев, Подсуд Злодеев, Обвал Забоев, Угон Харлеев, Загул Старлеев, Удел Плебеев, Камаз Отходов, Развод Супругов, Разгром Шалманов, Друган Братанов, Забег Дебилов, Учёт Расходов, Парад Уродов, Разбор Полётов.
В качестве подозреваемых задержаны также гражданки Чеченской республики Сиди Покудова и Вали Отседова. По некоторым сведениям, среди арестованных имеется также воевавший на стороне боевиков абхазский снайпер Партучёба…"