Прапорщик начал искать у меня недовесы. Делал он это ретиво, но безрезультатно, и вот почему. В самом начале своей хлеборезной карьеры я отобрал из полутора тысяч оловянных полковых тарелок с десяток наиболее легких - и, пометив их, в артистическом беспорядке разбросал по хлеборезке. Взвешивая масло, Кротович ставил первую попавшуюся на противовес - и стрелка зашкаливала на двадцать лишних граммов.
Кротович презрительно кривился, давая понять, что видит мои фокусы насквозь.
- А ну-ка, сержант, - брезгливо сипел он, - дайте мне во-он ту тарелку!
Я давал "во-он ту", и стрелку зашкаливало еще больше.
Прапорщик умел считать только на один ход вперед. При встрече с двухходовкой он переставал соображать вообще.
Генеральский замер
Впрочем, чего требовать от прапорщика? Однажды в наш полк прилетел с проверкой из Москвы генерал-лейтенант Кочетков, будущий замминистра обороны СССР. Генерал проверял работу тыловой службы, и к его появлению на наших столах расстелились скатерти-самобранки. Инжирины плавали в компоте среди щедрых горстей изюма!
Это был день еды по Уставу - первый и последний за время моей службы.
В тот исторический день генерал размашистым шагом шел к моей хлеборезке, держа на вытянутых руках чашку с горкой мяса ("чашкой" в армии почему-то зовется миска). За московским гостем по проходу бежали: комдив, цветом лица, телосложением и интеллектом заслуживший прозвище Кирпич, несколько "полканов", пара майоров неизвестного мне происхождения - и прапорщик Кротович.
Кинематографически этот проход выглядел чрезвычайно эффектно: генерал был здоровенный детина, и семенившие за ним офицеры едва доходили высокому начальству до погона, не говоря уже о Кирпиче, обитавшем у генерала в районе диафрагмы.
Единственным, кто мог тягаться с генералом длиной, был Кротович, но в присутствии старших по званию прапор съеживался в мошку.
И вот весь этот звездопад обрушился ко мне в хлеборезку, - и, приставив ладонь к пилотке, я прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на них не сильнее, чем танк на стрекот кузнечика. Он прошагал к весам, водрузил на них чашку с мясом и уставился на стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. "Пустую чашку!" - приказал генерал, и я, козырнув, шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но перед моим носом, стукнувшись боками, в дверь пролезли два майора.
Мне скоро было на дембель, а им еще служить и служить…
Через несколько секунд майоры вернулись, держа искомое четырьмя руками. В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. За их спинами виднелось перекошенное лицо курсанта, который только что собирался из этой чашки поесть.
Чашка была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на двести лишних граммов.
- А-а, - понял наконец генерал. - Так это ж с бульоном… Ну-ка, - сказал он, - посмотрим, сколько там чистого мяса!
И перелил бульон из правой чашки - в левую, в противовес!
Будущий замминистра обороны СССР… - есть еще вопросы по обороноспособности?
Теперь вместо лишних двухсот граммов - двухсот стало недоставать. Генеральский затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я глянул на шеренгу старших офицеров. Все они смотрели в багровеющий генеральский затылок, и видели сквозь него одно и то же: отправку в Афган… В хлеборезке царил полный ступор, и я понял, что час моего Тулона - настал.
Я шагнул вперед и сказал:
- Разрешите, товарищ генерал?
Не рискуя ничего объяснять, я вылил за окошко коричневатый мясной навар и поставил чашку на место. И весы наконец показали то, что от них и требовалось с самого начала: 400 граммов.
Внимательно рассмотрев местонахождение стрелки, генерал-лейтенант Кочетков обернулся, посмотрел на меня со своей генерал-лейтенантской высоты и задал вопрос, выдавший в нем стратегическую жилку.
- Армянин?
- Никак нет, еврей, - ответил я.
- А-а, - сказал он и, не имея больше вопросов, нагнулся и вышел из хлеборезки.
Следом пулями вылетели Кирпич, несколько "полканов", пара майоров и прапорщик Кротович.
Последним выходил замполит полка, майор Найдин. Внезапно остановившись в дверях, замполит похлопал меня по плечу и, сказавши: "Молодец, сержант!", - подмигнул совершенно воровским образом.
В присутствии генерала из Москвы разница между хлеборезом и замполитом полка стиралась до несущественной. Надувая столичное начальство, мы делали одно большое общее дело.
Осенний пейзаж
Но что генерал! Осенью того же 1981-го по округу пронеслось: в Забайкалье летит товарищ Устинов.
Этот Устинов был министром обороны Советского Союза, и с его просторных погон к той осени уже третий год лилась кровь Афганистана, но летел маршал не в Афганистан, а на учения в Монголию. Монголия же в те ясные времена входила в Забайкальский военный округ СССР… Как говорила мужу леди Макбет, "о вещах подобных не размышляй, не то сойдешь с ума".
Устинов летел на учения - с промежуточной посадкой в штабе округа, откуда в любую секунду мог обрушиться на наши образцово-показательные головы.
Полк прекратил свое существование как боевая единица и переквалифицировался в ремонтное управление. На плацу целыми днями подновляли разметку и красили бордюры, в казармах отдраивались такие медвежьи углы, в которые ни до, ни после того не ступала нога человека. Я неделю напролет белил потолок. В последний день перед прилетом министра всё в полку посходило с ума - майоры собственноручно отдраивали двери, а командир полка носился по гарнизону, как муха по каптерке.
Рядового, замеченного в перекуре, могли, я думаю, запросто пристрелить на месте.
Но главное было - борьба с осенью. Плац подметали дважды в день, но через час он снова был завален палой листвой. Так продолжалось до решительного дня, и на рассвете этого, выйдя на плац, я увидел на дереве якута.
Якут сидел на осине и обрывал с осины листву.
На якуте была шинель и шапка с красной звездой.
На соседних осинах сидели другие якуты, все в шинелях и со звездами на шапках…
Моя бессонная крыша накренилась и поехала прочь.
Только через несколько секунд я вспомнил про Устинова, борьбу с осенью и про то, что наша третья рота укомплектована в Якутии. Но несколько этих секунд я прожил в вязком тумане личного сумасшествия.
Да! - маршалу не объяснишь, почему плац в листве. Маршал увидит расхождение между Уставом и пейзажем - и огорчится. А когда маршалы огорчаются, полковники летят в теплые страны.
- Осень, товарищ маршал!
Это довод для гражданского ума, не вкусившего нормативной эстетики Устава, а маршал, пожалуй, решит, что над ним издеваются. В армии не существует демисезонной формы одежды! Деревья должны либо зеленеть, либо стоять голыми. Плац должен быть чист. Личный состав - смотреть программу "Время". Даже если телевизор, по случаю чемпионата мира по хоккею, унесли из роты в штаб полка.
- Рота, рассесться перед телевизором в колонну по шесть!
- Нет телевизора, товарищ прапорщик!
Пауза три секунды. Слышно, как под фуражкой пытается проложить себе путь внеуставная извилина. Тщетно…
- Что по расписанию?
- Просмотр программы "Время"!
- Рассесться в колонну по шесть!
Сидим в колонну по шесть и полчаса смотрим на пустую полку и штепсель.
Привет от Кафки.
А Устинов в наш полк так и не приехал.
"Под колпаком"
Фамилия полкового особиста была - Зарубенко. Капитан Зарубенко. С учетом специфики работы звучит, согласитесь, выразительно…
А специфика эта была такова, что, хотя капитан несколько месяцев копался в моей судьбе, как хирург в чужих кишках, я до сих пор не представляю его в лицо. Просто однажды в спортзале повар Вовка Тимофеев сказал мне:
- Зёма, ты это… следи за языком.
- А что случилось? - поинтересовался я.
- Ничего, - ответил Вовка. - Просто думай, что говоришь. Считай, что я тебя предупредил.
- Ну, а все-таки? - спросил я. Потом спросил то же самое еще раз.
- Капитан Зарубенко тобой интересуется, - пробурчал наконец Вовка. - Что-чего - не знаю, но интересуется.
Кто такой этот Зарубенко, я толком не знал, но Вовка мне напомнил.
Год назад один из наших, стоя на посту у знамени части, слышал (и в ужасе рассказывал потом в караулке), как некий загадочный капитан орал на командира полка, обкладывая его тяжелым матом. Полковник, чья крепенькая фигурка наводила ужас на окрестности плаца, стоял перед капитаном навытяжку - и молчал.
Человек легкомысленный, я успел позабыть о Вовкином предупреждении, когда в одно весеннее утро меня, отсыпавшегося после продуктовых баталий, разбудил батальонный замполит капитан Хорев и предложил прокатиться в штаб дивизии.
- Зачем? - спросил я.
- Не знаю, - соврал капитан, и мы поехали.
В штабе дивизии капитан Хорев скрылся за какой-то дверью и бодро доложил какому-то полковнику, что младший сержант Шендерович по его приказанию доставлен. Но даже этот доклад не замкнул в моей авитаминозной башке логической цепочки.
Доставленного пригласили присесть и рассказать о себе: кто, да откуда, да кто родители…
Я бы рассказывал полковнику свой семейный эпос до самого дембеля, если бы не майор. Майор этот с самого начала сидел в углу кабинета, имея при себе цепкий взгляд и черные петлицы артиллериста. Артиллеристом майор был, видать, замечательным: он начал бомбардировать меня вопросами - и попадать в самые незащищенные места.
Только тут до меня наконец дошло, что это допрос. Лицо Вовки Тимофеева всплыло в бедовой голове вместе с фамилией Зарубенко.
Дивизионный майор знал обо мне все.
Я вертелся, как плевок на сковородке, постепенно проникаясь уважением к собственной персоне: за время службы я, оказывается, неплохо подразложил личный состав части! Помимо пересказа своими словами решений ХХ съезда КПСС (ужас-ужас), мне инкриминировалась любовь к Мандельштаму - я зачем-то читал кому-то его стихи…
"Держу пари, что я еще не умер…"
По счастью, в соседних показаниях была зафиксирована любовь к Маяковскому, и за это Мандельштама мне скостили, баш на баш. Уточнять, что моя любовь относится ко временам "Флейты-позвоночника", я не стал.
"Будьте добры, причешите мне уши"…
Кстати, об ушах. Как всякого на моем месте, меня, разумеется, чрезвычайно занимал главный вопрос: кто стукачок? И моя любознательность была удовлетворена тут же, самым замечательным образом.
…Кажется, летом 1981-го в наш полк прибыл свежеиспеченный замполит Седов. Родом он был из Москвы, чем, видать, и породил в моей расшатанной психике некоторую ностальгию. Говорю это исключительно в оправдание собственной лопоухости.
Так вот, о лопоухости!
За полгода до допроса я сидел в Ленинской комнате и читал свежую "Литературку", в которой некто, как сейчас помню, Н. Машовец топтал ногами автора Чебурашки. Я читал, ужасаясь.
Мирное ушастое существо при ближайшем рассмотрении оказалось безродным космополитом, дезориентирующим советских детей. Бдительный Машовец сообщал всем заинтересованным органам, что прочел детскую книгу Эдуарда Успенского от корки до корки и не нашел в ней ни одного стихотворения о Родине, о хлебе, о гербе.
Это был перебор даже по тем пещерным временам.
- Бред! - сказал я, зачем-то вслух.
- Что бред? - с готовностью поинтересовался лейтенант Седов, на мое еврейское счастье зашедший в Ленинскую комнату - видимо, почитать классиков на сон грядущий.
И я рассказал ему, что именно и почему считаю бредом.
И когда через полгода, на допросе, полковник-замполит сообщил мне, что в придачу ко всем своим грехам, я неуважительно отзывался о гербе страны, у меня в голове наконец замкнуло, и я сказал:
- Ну, тут лейтенант Седов все перепутал!
- Ничего он не перепутал! - оборвал меня полковник - и осекся под взглядом майора. На сердце у меня стало легко: я знал, откуда дует этот вонючий ветерок.
- Перепутал, перепутал, - сказал я.
Допрос ни шатко ни валко тянулся еще полчаса, но майор все ощутимее терял ко мне интерес и вскоре ушел. Как это ни прискорбно для моего самолюбия, на полновесного идеологического диверсанта я не потянул.
Оставшись со мной с глазу на глаз, полковник помягчел, а потом, по случаю ухода особиста, начал приобретать черты настолько человеческие, что я, осмелев, спросил его напоследок: что он думает о замполите, который стучит на солдат?
- Дерьмо он, а не замполит! - с чувством ответил полковник. - Но ты, сержант, тоже хорош: ты же думай, кому что говоришь!
В точности повторив совет Вовки Тимофеева, полковник отпустил меня восвояси. Выходя, я посмотрел табличку на двери и ахнул: допрашивал меня - полковник Вершинин. О, господи… В Москву, в Москву!
Через несколько дней в полк из отпуска вернулся мой стукачок-землячок. Увидев меня, он радостно протянул ладошку:
- Здравствуй!
- Здравия желаю, - ответил я.
Седов удивился.
- Ты не подаешь мне руки?
Я был вынужден подтвердить его подозрение.
- Почему? - спросил он.
- А вы сами не догадываетесь, товарищ лейтенант?
И он догадался.
- А-а, - протянул как бы даже с облегчением, - это из-за докладной?
- Из-за докладной, - подтвердил я. Слово "донос" мои губы не выговорили: трусоват был ваня бедный.
- Так это же моя обязанность, - объяснил Седов, как будто речь шла о выпуске боевого листка. - А вдруг ты завербован?
Я заглянул ему в глаза. В них светилась стеклянная замполитская правота. Он не издевался надо мной и не желал мне зла. Он даже не обижался на мое нежелание подать ему руку, готовый терпеливо, как подобает идеологическому работнику, преодолевать мои интеллигентские предрассудки.
- Видишь, - сказал он, - проверили, отпустили; все в порядке. Поздравляю.
В слове "проверили" был какой-то медицинский оттенок. Меня передернуло.
- Разрешите идти?
Он разочарованно пожал плечами:
- Идите.
И я пошел - по возможности подальше от него.
С отдаленностью, впрочем, мне помогли: за возвращением с допроса последовало скорое снятие меня с лейтенантских сборов - и короткая преддембельная ссылка из образцовой "брежневской" части на задворки дивизии, на хлебозавод.
Так и не став советским офицером, я вернулся домой на две недели раньше срока, - за что моя отдельная благодарность лейтенанту Седову, капитану Зарубенко, майору-артиллеристу и всем остальным бойцам невидимого фронта…
Крыса и опоссум
В юности я мучил литконсультантов стихами.
Личного опыта у меня не было, в сущности, никакого, и версификации были безнадежно вторичными… За опытом судьба отправила меня в Забайкальский военный округ, и насчет дозировки никто не спрашивал.
Когда я оклемался, ни о какой поэзии речи уже не шло - то, что я начал писать по возвращении "на гражданку", было в чистом виде ябедой на реальность. Мне казалось важным рассказать о том, что я увидел. Я был уверен, что, если рассказать правду, что-то в мире изменится.
Кстати, я уверен в этом и сейчас.
И вот как все начиналось…
Весной 1982-го личный состав армейского хлебозавода, куда я был сослан из образцовой "брежневской" дивизии (за пропаганду решений ХХ съезда КПСС), поймал здоровенную крысу. Это событие на целые сутки изменило привычную иерархию; крыса встала ступенькой ниже последнего салаги, и возможность безнаказанно замучить ее до смерти внезапно объединила всех, включая лейтенанта, начальника хлебозавода…
Спустя полгода я вынул из забайкальского апреля тот памятный день и положил его на лист бумаги. Я был молод, и следует снисходительно отнестись к моему острому желанию увидеть рассказ напечатанным.
Я начал ходить по редакциям.
В журнале "Юность" я получил на "Крысу" рецензию, которую до сих пор считаю образцовой: "Очень хорошо, но вопрос о публикации не встает". По молодости лет, я попытался получить объяснение обороту "не встает" и услышал в ответ, что если встанет, то мне же хуже.
Засим мне негромко, но внятно объяснили, что такое Главное политуправление Министерства обороны - и что оно со мной сделает за эту "Крысу".
Аналогичные разговоры со мной вели и в других редакциях, а в одной прямо предложили рассказ спрятать и никому его не показывать. Но не убедили.
Тут я подхожу к самой сути истории.
В те годы я дружил с очаровательной девушкой. Ее звали Нора Киямова, она была переводчиком с датского и норвежского. По дружбе и, признаться, симпатии я давал ей читать кое-что из того, что писал в те годы. Дал прочесть и "Крысу".
- Слушай, - сказала Нора. - Хочешь, я покажу это Ланиной?
Ланина! Журнал "Иностранная литература"! Еще бы я не хотел…
Через неделю Нора сказала:
- Зайди, она хочет тебя видеть.
Я зашел в кабинет и увидел сурового вида даму. Несколько секунд она внимательно разглядывала меня из-за горы папок и рукописей. Мне было двадцать пять лет, и я весь состоял из амбиций и комплекса неполноценности.
- Я прочла ваш рассказ, - сказала Ланина. - Хороший рассказ. Вы хотите увидеть его напечатанным?
- Да, - сказал я.
- В нашем журнале, - уточнила Ланина и поглядела на меня еще внимательнее.
- Но…
- Это будет ваш перевод.
- Как перевод? - спросил я. - С какого?
- С испанского, - без колебаний определила Ланина. - Найдем какого-нибудь студента из "Лумумбы"… Где у нас хунта?
- Гватемала, - сказал я, - Чили. Гондурас.
Я был грамотный юноша.
- Вот, - обрадовалась Ланина, - Гондурас! Прекрасно! Переведем рассказ на испанский, а оттуда обратно на русский. Солдаты гондурасской хунты затравили опоссума. Очень прогрессивный рассказ. Ваш авторизованный перевод.
Дорого я бы сейчас дал, чтобы посмотреть на выражение своего лица - тогда.
- Ну? - спросила она. - Печатаем?
Я ответил, что никогда не бывал в Гондурасе. Я спросил, кто такой опоссум.
- Не все ли вам равно? - резонно поинтересовалась Ланина.
Я сказал, что мне не все равно, не говоря уже об опоссуме. Я забрал рукопись и ушел. Я был гордый дурень.
Спустя много лет я узнал, что Ланиной уже нет на свете. Я вспомнил ту нашу единственную встречу - и вдруг остро пожалел о неосуществленном переводе с испанского. Сейчас я думаю: может быть, Ланина просто шутила? Говорят, это было в ее стиле - вот так, без единой улыбки…
Но то она, а я? Почему я не ударил по гондурасской военщине? Какая разница, Иван или Хуан? Как я мог пройти мимо этой блестящей игры? Дурак, дурак!
…Когда в 1983-м я выходил из ее кабинета, Ланина предложила мне не торопиться и подумать. Что я и сделал.
Сделал, правда, спустя шестнадцать лет, - но ведь лучше поздно, чем никогда. И потом, Татьяна Владимировна сама просила не торопиться с ответом.