Она поднесла свечу ближе к бойнице, и высветилась ее скупая усмешка. Я рассмеялся, просунул руку в крест и коснулся ее щеки. Талия вздохнула, взяла меня за пальцы и жестко прижала мою ладонь к губам - а через секунду оттолкнула мою руку и отошла от света.
- Не прячьтесь, - сказал я. - Пожалуйста, не надо.
- Хорош выбор - прятаться или нет. Я живу в окаянном склепе.
Я не знал, что ей ответить. Ни разу прежде не жаловалась затворница на свой выбор - поселиться вдали от мира в Песьих Муськах, - хотя иные проявленья ее веры могли казаться… ну, в общем, абстрактными.
- Я в смысле - от меня не прячьтесь. Дайте посмотреть.
- Ты хочешь посмотреть? Увидеть хочешь?
Я кивнул.
- Дай свечи.
Через крест я передал ей четыре зажженные свечи. Когда я выступал перед ней, она просила расставить их в шандалах по всему помещению, чтобы лучше видеть, как я танцую, жонглирую или хожу колесом, но себе в келью никогда не требовала больше одной. А сейчас, с четырьмя, я лучше разглядел всю келью - каменное ложе с соломенным тюфяком, скудные пожитки, разложенные на грубом столе. И саму Талию - она стояла в драной холщовой рясе.
- Смотри, - сказала она. И стянула рясу через голову, и одеянье упало на пол.
В жизни я не видел ничего красивее. Она была моложе, чем я воображал. Худая, но - женственная. Лицо у нее было, как у шкодливой Богородицы, словно бы скульптор, вырезая его, вдохновлялся желаньем, а не преклоненьем. Волосы ее были длинны и цвета оленьей кожи, и свечной свет играл в них так, что было ясно - единственный луч солнечного света взорвет ее прическу золотым огнем. К лицу моему прилил жар, а другой прилив я ощутил в своих портах. Мне сразу стало возбужденно, непонятно и стыдно - все сразу. Я отвернулся от бойницы и вскричал:
- Нет!
Вдруг она оказалась у меня за спиной, а ее рука - у меня на плече. Она погладила меня по затылку.
- Карман. Милый мой Карман, не надо. Все хорошо.
- По-моему, Сатана и Богородица бьются у меня в теле не на жизнь а на смерть. Я не знал, что вы такая.
- Какая? Женщина?
Рука ее была тепла и крепка. Она разминала мне плечо сквозь крест в стене, и я обмяк от ее касания. Мне хотелось обернуться и посмотреть, выбежать в коридор, уснуть - или же проснуться. Мне было стыдно, что Сатана меня навестил среди ночи и навеял потный сон соблазна.
- Ты же знаешь меня, Карман. Я тебе друг.
- Но вы затворница.
- Я - Талия, твой друг, который тебя любит. Повернись, Карман.
И я повернулся.
- Дай мне руку, - сказала она.
И я дал.
Она возложила ее на свое тело, а своими руками коснулась моего, и я, прижавшись к холодному камню, через крест открыл новую вселенную - тело Талии, свое тело, любовь, страсть, свободу. И мир этот был до опупения лучше окаянных песнопений и жонглирования. Когда прозвонил колокол к вечерне, мы отвалились от креста, изможденные, и, задыхаясь, расхохотались. А, ну и зуб у меня откололся.
- Стало быть, один Сатане, любый? - сказала Талия.
Придя назавтра с провиантом для затворницы, я увидел, что она ждет меня, прижавшись лицом к кресту бойницы. Вылитая горгулья с ангельским лицом - такие украшали главный вход в Песьи Муськи, только они, похоже, плакали, а эта ухмылялась.
- Ну что, на исповедь сегодня не ходил?
Я содрогнулся.
- Нет, матушка, я почти весь день работал в скриптории.
- Карман, мне кажется, я бы предпочла, чтоб ты не называл меня матушкой, если можно. С учетом нового уровня, на который вышла наша дружба, это слово… я не знаю, кажется пресным.
- Хорошо, ма… э… госпожа.
- Госпожа еще куда ни шло. А теперь отдай мне ужин и попробуй протиснуться лицом в отверстие, как я.
Скулы Талии были зажаты сторонами крестовой бойницы, что была чуть шире моей ладони.
- Не больно? - У себя на руках и прочих местах я весь день находил царапины от наших вчерашних приключений.
- Не бичевание Святого Варфа, но да, немного саднит. Тебе ведь нельзя исповедоваться в том, чем мы занимались - и чем занимаемся, правда, любый? Ты ведь сам это знаешь?
- Тогда мне прямая дорога в ад?
- Ну… - Она отстранилась от бойницы и закатила глаза, как бы отыскивая ответ на потолке. - Не тебе одному. Давай мне ужин, парнишка, и суй лицо в бойницу, мне надо тебя кое-чему научить.
Так продолжалось недели и месяцы. Из посредственного акробата я стал одаренным гимнастом, а Талия, казалось, вновь обрела хотя бы клочок той жизни, которую, по-моему, утратила. Она была святой не в том смысле, которому обучали священники и монахини, - ее переполняла иная духовность, она внушала другое благоговение. Ее больше интересовала жизнь здесь, этот миг, а не вечность, до которой не дотянешься крестом на стене. Я обожал ее и хотел, чтобы она вышла из кельи - в широкий мир, со мной. А потому начал замышлять ее побег. Но я был всего лишь мальчишкой, а она совершенно спятила, поэтому - не судьба.
- Я спер зубило у каменщика - он шел строить собор в Йорк. Времени уйдет много, но если будешь долбить один камень, летом можно убежать.
- Моя свобода - ты, Карман. Только такую я себе и могу позволить.
- Но убежать мы можем вместе.
- Это будет потрясно, только я не могу. Так что подтянись-ка и засунь свою оснастку в крест. У Талии для тебя особое угощенье.
Мало на чем я мог настаивать, если моя оснастка попадала в крест. Очень отвлекался. Но я учился и, хотя исповедь мне запретили - сказать правду, я не особенно об этом жалел, - делился полученным знанием.
- Талия, должен признаться - я рассказал сестре Никки о человечке в лодке.
- Правда? Рассказал или показал?
- Ну, наверное, показал. Только она туповатая. Заставляла меня показывать не раз и не два - и попросила прийти на галерею, чтобы я ей опять показал сегодня после вечерни.
- Ох уже это счастье тупоумия. Но все равно грех жадничать тем, что знаешь сам.
- Я так и подумал, - с облегчением ответил я.
- Кстати, о человечке в лодке - мне кажется, по эту сторону стены один не слушался, и теперь его нужно хорошенько высечь языком.
- Слушаюсь, госпожа, - рек я, протискиваясь щеками в бойницу. - Подать сюда негодника, будем наказывать.
Так и шло. Насколько мне известно, я был единственным человеком с мозолями на скулах, но руки и хватка у меня были крепки, как у кузнеца: мне приходилось подтягиваться на кончиках пальцев, чтобы пристроить себя к кресту. Так я и висел, по-паучьи распростершись на стене, а меня - неистово и по-дружески - обхаживала затворница, когда в коридор проник епископ.
(В коридор проник епископ? Епископ проник в коридор? Ты вдруг решил описывать деянья и позиции пристойными околичностями - после того, как уже признался, что вы со святой женщиной взаимно осквернили друг друга через окаянную дыру в стене? Вообще-то нет.)
В этот ебаный коридор вошел настоящий, блядь, епископ этого уебищного Йорка, а с ним мать Базиль, еть ее в рыло, со свечою в блядском фонаре.
Поэтому я перестал держаться. К несчастью, Талия держаться не перестала. Судя по всему, у нее хватка тоже стала крепче после стольких свиданий на стене.
- Ты что это, к дьяволу, делаешь, Карман? - спросила затворница.
- Чем ты занимаешься? - спросила мать Базиль.
Я висел, более-менее пришпиленный к стене в трех точках, и одна была босиком.
- Аххххххх, - рек я. Думать мне было затруднительно.
- Потрави немного, парнишка, - сказала Талия. - Это скорее танец, чем перетягивание каната.
- Тут епископ, - сказал я.
Она рассмеялась.
- Так скажи, чтоб вставал в очередь, я им займусь, когда мы закончим.
- Нет, Талия, он на самом деле тут.
- Ох, драть, - рекла она, выпуская мой отросток.
Я свалился на пол и быстро перекатился на живот.
В кресте виднелось лицо Талии.
- Добрый вечер, ваша милость. - Широченная ухмылка. - Не желаете ли чуточку о камень подолбиться до вечерни?
Епископ так быстро развернулся, что с него чуть митра не слетела.
- Повесить его, - сказал он. Выхватил у матери-настоятельницы фонарь и вихрем вымелся в коридор.
- А блядский бурый хлеб, что вы тут подаете, смердит козлиной мошонкой! - крикнула ему вслед Талия. - Даме полагается кормежка получше!
- Талия, прошу тебя, - молвил я.
- Я не про тебя, Карман. Ты подаешь к столу отменно, это хлеб дерьмовый. - И настоятельнице: - Мальчик тут ни при чем, достопочтенная матушка, он любый.
Мать Базиль схватила меня за ухо и выволокла в коридор.
- Ты любый, Карман, - сказала затворница.
Мать Базиль заперла меня в своем чулане, а где-то среди ночи приотворила дверь и сунула мне корку хлеба и горшок.
- Сиди тут, пока епископ утром не уедет, а если спросят - тебя уже повесили.
- Хорошо, Преподобная.
Наутро она пришла за мной и украдкой вывела через часовню. Она была сама не своя - я никогда ее такой не видел.
- Ты был мне вместо сына, Карман, - сказала она, поправляя на мне одежку. Повесила мне через плечо котомку, что-то сунула в нее. - Больно мне тебя отсылать.
- Но, матушка…
- Нишкни, парнишка. Отведем тебя в амбар, повесим перед парочкой крестьян, а потом отправишься на юг - там найдешь труппу скоморохов, они тебя возьмут.
- Прошу прощения, Преподобная, но если меня повесят, кем меня возьмут скоморохи? Куклой в кукольный театр?
- На самом деле я тебя не повешу, но смотреться будет хорошо. Надо, парнишка, епископ распорядился.
- С каких это пор епископ приказывает монахиням вешать людей?
- С тех пор, как ты трахнул затворницу, Карман.
При этих словах я вывернулся из-под руки матери-настоятельницы, пробежал через весь монастырь по знакомому коридору, к келье. Крестообразной бойницы больше не было - ее заложили камнем и замазали известкой.
- Талия! Талия! - звал я. Орал, бил кулаками по камням, пока не потекла кровь, но ни звука не раздалось из-за стены. Вообще ни звука.
Сестры оттащили меня, связали мне руки и вывели в амбар, где меня и повесили.
Явление седьмое
Брат-изменник
Вечно ли я буду одинок? Затворница говорила, что такое возможно, - когда пыталась утешить меня, если я жаловался, что сестры Песьих Мусек меня отталкивают.
- Ты наделен остроумьем, Карман, но чтобы стрелять остротами и подпускать колючки, ты должен отстраниться от мишени. Боюсь, ты вырастешь одиноким человеком - даже в обществе собратьев.
Вероятно, она была права. Быть может, именно поэтому я вырос таким законченным женоугодником и красноречивым рогоставом. Под юбками податливых и понимающих ищу лишь поддержки и утешенья. А посему, бессонный, я направился в большую залу искать успокоенья у дев, там ночующих.
Огонь еще пылал - перед отходом ко сну в очаг навалили бревен размером с быка. Моя милая Пискля, частенько раскрывавшая странствующему дураку душу и что только не, заснула в объятьях своего мужа, который, храпя, нещадно ее тискал. Язвы Мэри было не видать - несомненно, она где-то обслуживала ублюдка Эдмунда, - а прочие мои обычные красотки смотрели десятый сон в опасной близости от мужей или отцов и допустить к себе одинокого шута не могли.
А! Но вот новая девушка - на кухне она лишь вторую неделю, звать Тэсс, Кейт или, возможно, Фиона. Волосы смоляные, сияют, как намасленное железо; молочная кожа, щеки розой натирали - она улыбалась моим шуточкам и дала Харчку яблоко, хотя он не просил. Я был умозрительно уверен, что обожаю ее. На цыпочках я прошествовал по камышу, устилавшему пол (Кукана я оставил у себя - бубенцы у него на колпаке не помогают в романтике украдкой), возлег с нею рядом и собственной персоной внедрился к ней под одеяло. Ее разбудил нежный тычок в бедро.
- Привет, - сказала она.
- Привет, - молвил я. - Ты же правда не папистка, душечка?
- Исусе Христе, нет. Урожденная друидка.
- Слава богу.
- Что ты делаешь у меня под одеялом?
- Греюсь. Я ужасно замерз.
- А вот и нет.
- Бр-р-р. Околеваю.
- Тут жарко.
- Тогда ладно. Я просто дружить пришел.
- Может, хватит меня пихать вот этим?
- Извини - он сам так делает, когда ему одиноко. Может, ты его погладишь?
И она, хвала милостивой богине леса, его погладила - робко, сперва чуть ли не с почтением, словно ощущала, сколько радости он может принести всем, кто войдет с ним в непосредственный контакт. Умеет дева приспосабливаться, не склонна к приступам истерии и стыдливости - а вскоре нежная крепость ее хватки выдала, что и в обращении с мужской анатомией у нее есть опыт. В общем, ни дать ни взять красотка.
- Я думала, у него будет колпачок с бубенчиками.
- Ах да. Ну, если дать ему переодеться где-нибудь в укромном месте, я уверен - это можно устроить. У тебя под юбкой, например. Перекатись-ка на бок, милочка, не так будет очевидно, если станем нежиться латерально.
Я высвободил ее груди из платья - выпустил пухлых розовоносых щеночков порезвиться при свете очага. Сейчас опытный жонглер ими дружелюбненько займется - я уже подумал было зарыться в их мягкость щеками и побормотать им что-нибудь нежное, но тут явился призрак.
На сей раз дух был плотнее. В чертах его угадывалось до крайности привлекательное существо женского полу - до ее отправки в еще не открытую страну, вне всяких сомнений, близким родственником, утомившимся от ее раздражающей натуры. Тень плавала над спящей фигурой Кутыри, подымаясь и опадая на сквозняке кухаркиного храпа.
- Извини, что нависаю, пока ты имаешь прислугу" - рек призрак.
- Имание пока не началось, навье. Я едва взнуздал кобылку перед моклой срамной скачкой. Теперь сгинь.
- Тогда ладно. Извини, что мешаю твоим попыткам имания.
- Это я-то кобыла? - спросила Возможно Фиона.
- Вовсе нет, солнышко, ты ласкай себе дурачка, а призраком я сам займусь.
- Куда ж без окаянного призрака, а? - заметила Возможно, для пущей убедительности сжав мой отросток.
- Если живешь в замке, где вся кровь голубая, а убийство - любимое развлечение, то никуда, - промолвил призрак.
- Ох да отъебись же ты, - сказал я. - Зримая ты вонь, парящая докука, туманная зануда! Я несчастен, грустен и одинок, я пытаюсь хоть толику утешенья и забвенья себе заиметь в объятьях этой… э-э…
- Кейт, - подсказала Возможно Фиона.
- Правда?
Она кивнула.
- Не Фиона?
- Кейт с того дня, как папаша привязал меня пуповиной к дереву.
- Ой, это худо. Извини. А я Карман по прозванью Черный Дурак, очприятно. Поцеловать тебе ручку?
- Без костей, стало быть, а? - спросила Кейт, усугубив вопрос щекоткой моей трещотки.
- Едрическая сила, вы когда-нибудь заткнетесь? - рявкнул призрак. - Я тут вас преследую.
- Валяй, - рекли мы.
Призрак выпятил груди, откашлялся, схаркнув крохотным туманным лягушонком, который тут же с шипеньем испарился от жара очага, и произнес:
- Насмешка подлая второго чада
Отравит ясный взор облыжным ядом,
Узы родства нам рассечет и спрячет -
Тогда безумец поведет незрячих.
- Что? - рекла бывшая Фиона.
- Что? - рек я.
- Удручающее пророчество, нет? - рек призрак. - Что, не поняли? Щепоть загробных обиняков, чтоб стало понятно, что нас ждет.
- Ее же нельзя убить еще раз, да? - спросила псевдо-Фиона.
- Любезный призрак, - рек я. - Если несешь ты предостереженье - излагай. Ежели требуешь действий - говори прямо. Если желаешь музыки - играй. Но клянусь облитыми вином яйцами Вакха, лучше не морочь нам голову - делай дело и вали смело, пока железный язык времени не слизал мою поебку из сострадания, потому что она передумает.
- Тебе призрак не дает покоя, дурак. Я тут твоими делами занимаюсь, не чьими-то. Чего изволишь?
- Изволю желать, чтоб ты сгинул и чтоб Фиона не рыпалась, а Корделия, Харчок и Едок вернулись ко мне. Ну что - можешь сообщить, как мне всего этого добиться? Ну как, трепливый ты всплеск воздусей?
- Это можно, - отвечал призрак. - Ответ найдешь у ведьм Большого Бирнамского леса.
- А может, сам мне скажешь? - осведомился я.
- Дууууудки, - взвыл призрак, весь из себя призрачный и бесплотный, и с сим растаял без следа.
- От нее мороз по коже, ну? - спросила бывшая Фиона. - Ты как-то размяк в своей решимости, я так скажу.
- Призрак меня вчера вечером спас, - промямлил я, стараясь вдохнуть жизнь в тщедушного и усохшего.
- А малыша вот прикончил. Ступай в постельку, шут, король завтра выезжает, у меня поутру до чертиков работы, надо приготовиться.
В печали я смотал оснастку и угрюмо поплелся к себе в надвратную сторожку паковать вещички к последнему выезду из Белой башни.
А вот по фуфловым фанфарам на заре я скучать не стану, точно могу сказать. И язви в звенья сучьи цепи проклятого разводного моста, которые лязгают по всей моей квартире, не успеет еще петух покликать зорю. Такой хай стоит, что можно подумать - на войну идем. Сквозь стрельчатую бойницу я видел выезд Корделии - она покидала замок с Французом и Бургундом, по-мужски стоя в стременах, словно ехала на охоту, а не оставляла навсегда родительский дом. И, к чести ее, ни разу не оглянулась - да и я ей не помахал. Даже после того, как она переехала реку и скрылась из виду.
Харчок же был не так ветрен - его выводили из замка на веревке, он все время останавливался и оглядывался, пока латник, к которому его привязали, не дергал за другой конец. Видеть такого поношенья своего подручного я не мог и на стену не вышел. А добрел до ложа и лег, прижавшись лбом к холодному камню. Лежал и слушал, как по мосту подо мной топочет остальная знать со свитами. К бесам Лира, к бесам знать, к бесам окаянную Белую башню. Ничего любимого у меня больше не осталось - или скоро не останется, а будет лишь то, что помещается в котомку и вешается на крюк. Кукан пялился на меня сверху, издевательски щерился кукольным ртом.
Вдруг - стучат. Словно выбираясь из могилы, я добрел до двери. За нею стояла она - свежая и красивая, в руках корзинка.
- Фиона!
- Кейт, - ответила Фиона.
- Знамо дело, упрямство тебе к лицу даже при свете дня.
- Кутырь шлет тебе соболезнования насчет Едока и Харчка и вот просила передать сладких пирожков с молоком, чтоб утешился, только говорит, напомни ему, пусть не вздумает сам из замка уезжать, не попрощавшись, а еще - что ты хам, дурак лоскутный и пестрый негодяй.
- Ах, милая Кутырь, плод плотского соитья людоеда и воплощенной доброты.
- А я и сама с утешеньем - могу закончить то, что ночью начала. Пискля велела у тебя спросить про человечка в челноке.
- Фу ты ну ты, Фи, какие мы вдруг шалабайки, а?
- Друидки, красавчик. Не забывай: что ни осень, мы целку жжем, лишняя осторожность не повредит.