- Ты всегда должен помнить и никогда не забывать, что ты, будучи Шутом Черным, шутом темным, Королевским Шутом, патентованным дураком и Олухом Царя Небесного, призван был сюда вовсе не для этого. Ты здесь для того, чтобы услаждать меня. Меня! Поэтому когда сложишь с себя все титулы, дурак останется, и он - отныне и навсегда - мой дурак.
- Батюшки, да во Франции ты хорошо устроишься - там противность почитается за добродетель.
- Мой!
- Отныне и навсегда, миледи.
- Можешь поцеловать мне руку, дурак.
Йомен отпустил меня, и я склонился к ее руке. Но принцесса ее отдернула, развернулась, опахнув меня полою платья, и двинулась прочь.
- Извини, я тебя разыграла.
Я улыбнулся в пол.
- Вот сучка.
- Мне будет не хватать тебя, Карман, - бросила она через плечо и поспешила вдоль по коридору.
- Так возьми меня с собой! Возьми нас обоих с Харчком. Француз, тебе же пригодится блистательный шут и огромный неуклюжий мешок ветров, а?
Но принц покачал головой - и, на мой вкус, в глазах его читалось чересчур много жалости.
- Ты шут Лира - с Лиром тебе и быть.
- Твоя жена только что другое сказала.
- Ничего, научится, - ответил принц. Он развернулся и направился вслед за Корделией. Я кинулся было за ними, но капитан зацепил меня за руку.
- Отпусти ее, парнишка.
Следом из залы вышли сестры с мужьями. Не успел я и рта раскрыть, как капитан мне его плотно закупорил ладонью и поднял над полом. Я брыкался. Корнуолл потянулся к кинжалу, но Регана урезонила его:
- Ты только что заполучил себе королевство, мой герцог, а вредителей истреблять - холопья потеха. Пусть жалкий дурень маринуется в собственной желчи.
Она меня хотела. Это ясно.
Гонерилья даже не глянула мне в глаза - поспешила мимо, а супруг ее Олбани лишь покачал головой, проходя. Сотня блистательных острот скончалась от удушья у меня на языке под толстою перчаткой капитана. Лишенный сим дара речи, я потряс герцогу своим гульфиком и попробовал исторгнуть из недр выхлоп, но, увы, заднепроходная труба моя не нашла в себе ни единой ноты.
И тут, словно бы боги решили мне на выручку прислать свое смутное и вонючее воплощение, в дверях возник Харчок. Шел он несколько прямее, чем было ему свойственно. Не сразу я понял, в чем дело: кто-то накинул ему на шею петлю, приделанную к копью, которое острием едва ли не вонзалось ему в затылок. Следом в коридор вышел Эдмунд. Он держал другой конец копья, а по бокам шли два латника.
- Капитан, значит, с тобой тут развлекается, Карман? - поинтересовался Харчок, не ведая, какая опасность нависла над ним самим.
Куран уронил меня на пол, но придержал за плечи, чтоб я не кинулся на ублюдка. Отец и брат Эдмунда маячили у него за спиной.
- Ты был прав, Карман, - сказал ублюдок, чуть подталкивая Харчка острием, чтобы вернее дошло. - Убить тебя будет довольно, дабы навсегда скрепить мое неблагоприятное положение, а вот заложник - это пригодится. Мне так понравилось твое представление в зале, что я убедил короля предоставить мне собственного шута, и гляди, что он мне подарил. Отправится с нами в Глостер, чтобы ты наверняка не забыл о своем обещании.
- Незачем тыкать в него копьем, ублюдок. Он сам поедет, если я скажу.
- Мы едем на каникулы, Карман? - спросил Харчок. Струйка крови уже стекала у него по шее.
Я подошел к гиганту.
- Нет, паренек, - сказал я, - ты поедешь вот с этим вымеском. Делай, как он скажет. - Я повернулся к капитану. - Дай мне нож.
Капитан окинул взглядом Эдмунда и двух латников, уже взявшихся за рукояти мечей.
- Даже не знаю, Карман…
- Дай нож, блядь! - Я вихрем повернулся, выхватил кинжал из-за пояса Курана, и не успели латники дернуться, разрезал веревку у Харчка на шее и оттолкнул копье Эдмунда.
- Я же сказал, ублюдок, копье тебе ни к чему. - Кинжал я отдал капитану и поманил Харчка, чтоб он нагнулся и я мог посмотреть ему в глаза. - Езжай с Эдмундом и не доставляй ему хлопот. Ты меня понял?
- Вестимо. Ты не едешь?
- Я подтянусь, подъеду. Сперва у меня есть дела в Белой башне.
- Надо побарахтаться? - Харчок понимающе закивал до того энергично, что из его тыквы донесся стук перекатывающегося мозга. - А я помогу, да?
- Нет, паренек, у тебя теперь будет свой замок. И ты станешь там настоящим шутом, а? Надо будет всевозможно прятаться и подслушивать, Харчок, ты же понимаешь, парнишка, о чем я? - Я подмигнул, из последних сил надеясь, что остолоп сообразит.
- А будет ли там подлая ебатория, Карман?
- Еще бы - на это, мне кажется, можно смело рассчитывать.
- Шибенски! - Харчок хлопнул в ладоши и станцевал джигу, припевая: - Подлейшая ебатория самого гнусного пошиба, подлейшая ебатория самого гнусного…
Я посмотрел на Эдмунда.
- Даю тебе слово, ублюдок. Но обещаю тебе и другое - если Самородка хоть как-то обидят, я прослежу, чтоб призраки загнали тебя в могилу.
На этих словах в глазах мерзавца вспыхнул ужас, но Эдмунд его подавил и осклабился в своей обычной хамской манере:
- Его жизнь висит на твоем слове, холоп.
Ублюдок повернулся и важно зашагал по коридору. Харчок оглянулся на меня, и в глазах его набухли слезы. Он сообразил, что происходит. Я махнул ему - иди уже, мол.
- Я бы завалил тех двоих, если б ты его дерканул, - сказал Куран. Второй стражник согласно кивнул. - Мерзкий болдырь сам напрашивался.
- А раньше ты мне, блядь, не мог сказать, - молвил я.
Тут из залы выбежал еще один стражник и, видя, что с его капитаном только лишь дурак, доложил:
- Капитан, королевский едок… он умер, господин.
Было у меня три друга…
Явление шестое
Дружба и случайный трах
Жизнь - одиночество, изредка нарушаемое богами, которые дразнят нас своей дружбой и случайным трахом. Признаю - я горевал. Может, я и дурак, коли рассчитывал, что Корделия останется. (Ну да, вообще-то я он и есть - не умничайте, это раздражает.) Но все мои зрелые годы она была ударом бича мне по спине, крючком для моих чресл и бальзамом для воображения - мое томленье, мой тоник, лихорадка моя и проклятье. Меня к ней мучительно тянет.
Нет в замке утешенья. Ни Харчка, ни Едока, Лир спятил. Даже в лучшие времена Харчок служил обществом чуть получше Кукана - и был далеко не так портативен, - но я за него все равно беспокоюсь: он же просто огромная детка, ему придется на ощупь жить среди отпетых негодяев и множества острых предметов. Не хватает мне его щербатой ухмылки, в которой все - прощение, принятие, а зачастую и чеддар. А Едок - что я вообще знал о нем? Тщедушный парнишка из Ноздри-Хряка-на-Темзе. Однако если мне требовалось сочувственное ухо, он его предоставлял, хоть частенько от моих горестей его отвлекали шкурные диетические заботы.
Я лежал на кровати у себя в привратной сторожке и разглядывал серые кости Лондона в крестообразные стрельницы, мариновался в собственной тоске, скучал по друзьям.
По своему первому другу.
По Талии.
По затворнице.
Промозглым осенним днем в Песьих Муськах, когда мне в третий раз позволили отнести еду затворнице, мы с ней крепко и подружились. Меня она по-прежнему повергала в священный ужас, и даже за стеной я при ней чувствовал себя низким, недостойным и нечестивым. Но в хорошем смысле. Сквозь крест в стене я передавал ей тарелку грубого бурого хлеба и сыра, сопровождая передачу молитвами и мольбами о прощении.
- Пайка достаточно, Карман. Этого хватит. А прощу я тебя за песенку.
- Должно быть, вы очень праведны и очень любите Господа нашего Бога.
- Господь Бог - дрочила.
- А я думал, Господь Бог - пастырь.
- И пастырь тоже. Нужны же какие-то увлечения. Ты "Зеленые рукава" знаешь?
- Я знаю "Dona Nobis Pacem".
- А какие-нибудь пиратские песни?
- Я мог бы спеть "Dona Nobis Pacem" по-пиратски.
- По-латыни это значит "дай нам мир", ты в курсе?
- Знамо дело, госпожа.
- Как-то неубедительно будет, если пират запоет, чтоб ему дали окаянного мира, нет?
- Наверное. А я вам тогда могу псалом спеть, госпожа.
- Ну ладно, Карман, пусть будет псалом - только с пиратами и реками крови, если знаешь.
Я волновался - мне хотелось понравиться затворнице, и я боялся, что если ей что-то придется не по нраву, меня тут же поразит какой-нибудь ангел-мститель. В Писании ведь всегда так бывает. Но как я ни старался, ни одного пиратского псалма не вспомнил. Тогда я откашлялся и запел единственный, который знал по-английски:
- "Господь мой дрочила, ни в чем я не буду…"
- Погоди-погоди, - перебила меня затворница. - Там разве сказано не "Господь - Пастырь мой"?
- Вообще-то сказано, госпожа, но вы же сами говорили…
Тут она расхохоталась. Я впервые слышал, как она смеется, и прозвучало так, словно меня похвалила сама Дева Мария. Из темной кельи, которую освещала только моя свеча с этой стороны креста, смех ее словно бы охватывал меня, обнимал с головы до пят.
- Ох, Карман, люб ты мне. Тупой как пробка, язви ее, но люб.
Кровь прихлынула к моему лицу. Я возгордился, смутился и пришел в восторг - все сразу. Я не знал, куда себя девать, а потому рухнул на колени и распростерся перед стрельчатой бойницей, вжавшись щекою в каменный пол.
- Простите меня, госпожа.
Она еще немного посмеялась.
- Восстань, сэр Карман из Песьих Мусек.
Я вскочил и уставился во тьму креста в стене - оттуда мерцала тусклая звезда, отражение пламени моей свечи в ее глазу. И я понял, что сам тоже плачу.
- Почему вы меня так назвали?
- Потому что веселишь меня, ты доблестен и заслужил. Мне кажется, мы станем очень добрыми друзьями.
Язык у меня чесался спросить, о чем это она, но лязгнула железная щеколда, и медленно отворилась дверь в коридор с кельей. В проеме стояла мать Базиль с подсвечником в руке. Вид у нее был очень недовольный.
- Карман, что здесь происходит? - грубым баритоном осведомилась мать-настоятельница.
- Ничего, Преподобная. Я только вот затворнице еды принес.
Мать Базиль, похоже, не очень хотела заходить в коридор - словно боялась, что ее увидят из стрельчатой бойницы.
- Пойдем, Карман. Пора творить вечерние молитвы.
Я быстро поклонился затворнице и юркнул в дверь под мышкой у матери-настоятельницы.
Когда дверь за нами закрывалась, из кельи раздался голос затворницы:
- Преподобная, на пару слов, будьте добры.
Глаза настоятельницы расширились, как будто ее призвал к себе сам сатана.
- Ступай к вечерне, Карман. Я задержусь.
Она вошла в тупик коридора и закрыла за собой дверь. Зазвонил колокол к вечерне.
Мне было интересно, что затворница обсуждает с матерью-настоятельницей: может, выводы, к которым пришла за долгие часы молитв, может, жалуется, что я недостоин, и просит больше меня с едой не присылать. У меня только-только появился первый настоящий друг - я ужасно боялся его потерять. Твердя вслед за священником молитвы на латыни, в душе я молился об ином: лишь бы Боженька не отнял у меня затворницу. Когда месса закончилась, я остался в часовне и молился еще очень долго, до самой полунощницы.
Там и нашла меня мать Базиль.
- Карман, кое-что у нас будет иначе.
Душа у меня стекла в подошвы башмаков.
- Простите меня, Преподобная, ибо не ведаю я, что творю.
- Что ты мелешь, Карман? Я не браню тебя. К твоим обрядам я добавляю еще одну обязанность.
- Ой, - рек я.
- Отныне за час до вечерни ты будешь носить затворнице еду и питье и там же, перед кельей, будешь сидеть, пока она не доест. По колоколу на вечерню ты будешь уходить и возвращаться лишь на следующий день, не раньше. Дольше часа там не задерживаться, ты меня понял?
- Да, матушка, но почему только час?
- Если дольше, ты будешь мешать общению затворницы с Богом. Больше того - ты никогда не будешь у нее спрашивать, откуда она, кем была раньше, кто ее родня. Вообще ничего о ее прошлом. А ежели она заговорит об этом сама, тебе надлежит незамедлительно заткнуть пальцами уши и поистине во весь голос запеть: "Ля-ля-ля-ля, я вас не слышу, я вас не слышу". После чего покинуть коридор немедля.
- Я так не смогу, Преподобная.
- Это еще почему?
- Я не смогу откинуть щеколду, если у меня пальцы в ушах.
- Ах, Карманчик, как же я люблю твое остроумие. Мне кажется, сегодня тебе стоит ночевать на каменном полу, ибо ковер не позволяет твоему горячечному воображению благословенно остыть, а для Господа это извращение. Да, и вам с воображением сегодня предписан не только каменный пол, но и легкая порка.
- Слушаюсь, Преподобная.
- Значит, так. Ты не заговариваешь с затворницей о ее прошлом, а если заикнешься - отлучен будешь от Церкви и проклят на веки вечные, безо всякой надежды на искупление. Свет Господа ни за что на тебя не прольется, и будешь обретаться ты впотьмах и боли до скончания времен. А кроме того, я велю сестре Бэмби скормить тебя кошке.
- Слушаюсь, Преподобная, - молвил я. Я так загорелся, что едва не описался. Каждый божий день меня теперь будет осенять слава затворницы.
- Да это просто мандеж змейской чешуи! - воскликнула затворница.
- Нет, госпожа, это анафемски здоровенная кошка.
- Я не про кошку. Час в день? Всего час?
- Мать Базиль не хочет, чтобы я мешал вашему общению с Господом, мадам затворница. - И я склонился перед крестом бойницы.
- Зови меня Талия.
- Не осмелюсь, госпожа. А еще я не должен спрашивать у вас о прошлом или интересоваться, откуда вы. Мать Базиль мне это запретила.
- Тут она права, но Талией меня звать можно. Мы же друзья.
- Слушаюсь, госпожа… Талия.
- И ты мне, Карман, о своем прошлом рассказывать можешь. Поведай, как ты жил.
- Да ведь я, кроме Песьих Мусек, ничего и не знаю - я больше ничего в жизни не видал.
Она рассмеялась где-то в темноте.
- Тогда расскажи, что ты на уроках проходишь, Карман.
И я изложил затворнице, как побивали каменьями Святого Стефана, как преследовали Святого Севастиана, как обезглавливали Святого Валентина, а она в ответ рассказывала мне про тех святых, о которых ничего не говорилось в катехизисе.
- …И вот, - закончила Талия, - так Святого Пупа из Трубоключья до смерти обслюнявили сурки.
- Кошмарнее мученичества и представить себе трудно, - сказал я.
- Есть такое дело, - согласилась Талия. - Ибо слюна сурков - самое пагубное на свете вещество. По этой причине Святой Пуп доныне считается покровителем слюней и халитоза. Ладно, хватит про мучеников, поведай мне о чудесах.
И я поведал. О волшебном несякнущем молочнике Бригитты Ирландской, о том, как Святой Филлан умудрился убедить волка впрячься в телегу со стройматериалами для церкви, когда помянутый волк зарезал быка, о том, как Святой Патрик изгнал змей из Ирландии.
- Ну да, - сказала Талия. - И змеи благодарны ему до сих пор. Но позволь мне просветить тебя касаемо поразительнейшего на свете чуда. Как Святой Кориций изгнал мазд из Суиндена.
- Я ни разу не слыхал про Святого Кориция, - сказал я.
- Так это оттого, что монашки у вас в Песьих Муськах низменны и недостойны про такое знать. Потому ты и не должен никогда делиться с ними тем, что узнаешь от меня. Иначе они впадут в ошеломленье и сдадутся лихоманке.
- Лихоманке чрезмерного благочестия?
- Знамо дело, парнишка. А прикончишь их ты, никто иной.
- Ой, я бы не хотел.
- Разумеется, не хотел. А тебе известно, что в Португалии святых канонизируют канониры - они стреляют ими из пушек?
Так все и шло - день за днем, неделя за неделей. Мы с Талией обменивались тайнами и враками. Вы бы решили, что с ее стороны жестоко сноситься с внешним миром лишь посредством рассказывания всяких глупостей маленькому мальчику, но учтите - мать Базиль мне первым делом рассказала историю про говорящую змею, которая заставила голую парочку слопать червивое яблоко. А мать Базиль епископ сделал настоятельницей. И еще Талия все время учила меня ее развлекать. Объясняла, как людям объединяться одной историей и общим смехом, как сближаться с человеком, пусть вас и разделяет каменная стена.
Первые два года раз в месяц из Йорка приезжал епископ - проверить, как тут у нас затворница поживает, - и Талия, похоже, в такой день как-то падала духом. Будто епископ собирал с нее пенки и увозил с собой. Назавтра же она опять становилась собой, и мы с ней опять смеялись и болтали. А через несколько лет епископ перестал к нам наведываться, и я опасался спрашивать у настоятельницы почему, - чтобы не напоминать лишний раз. Вдруг суровый прелат опять нагрянет высасывать из затворницы душу.
Чем дольше Талия сидела в келье, тем больше нравилось ей выслушивать мои отчеты о мельчайших событиях в мире снаружи.
- Расскажи мне, Карман, какая сегодня погода. Расскажи о небе - и ни единого облачка не упускай.
- Ну, небо сегодня выглядело так, будто кто-то швырял из катапульты огромных овец прямо в ледяной глаз Господу Богу.
- Блядская зима. А вороны в небе летали?
- Вестимо, Талия, будто варвару дали перо и чернила, и он испятнал кляксами сам купол дня.
- Ах, хорошо сказано, любый, совершенно невнятный образ вышел.
- Благодарю вас, госпожа.
Занимаясь своими повседневными делами и учебой, я не забывал отмечать в голове все до малейшей подробности. В уме я сочинял метафоры, чтобы вечером нарисовать затворнице картинки словами - я ей был и свет, и краски.
Казалось, день для меня по-настоящему начинается лишь в четыре, когда я приходил к келье Талии, а заканчивается в пять, со звоном колокола к вечерне. Все до четырех было подготовкой к этому часу, а все после, до отхода ко сну - сладким воспоминаньем о нем.
Затворница научила меня петь не только гимны и хоралы, которые я и так умел с малолетства, а еще и романтические песни трубадуров. Простыми словами и терпеливо она учила меня танцевать, жонглировать и ходить колесом. Ни разу за все эти годы я не увидел ее - лишь очерк профиля в отблеске свечи, во тьме креста.
Я взрослел, щеки мои покрылись первым пушком. У меня сломался голос, и я заговорил так, словно в глотке у меня бился пойманный гусенок и гоготал, требуя ужина. Монахини Песьих Мусек начали замечать меня как-то иначе - я перестал быть для них домашним зверьком, ибо многих ссылали в монастырь, когда они были не старше меня самого. Они со мной заигрывали, просили спеть им песенку, рассказать стишок или байку, и чем неприличнее, тем лучше. А у затворницы их было для меня в избытке. Где она всему этому выучилась, я так и не узнал.
- Вы были комедиант перед тем, как уйти в монахини?
- Нет, Карман, я не монахиня.
- А может, батюшка ваш…
- Нет, мой батюшка тоже не монахиня.
- Я имел в виду - может, он комедиант?
- Милый Карманчик, тебе нельзя спрашивать о моей прежней жизни. Я всегда была тем, что я есть сейчас, а сейчас я все, что тут, с тобой.
- Милая Талия, - молвил я. - Это филигранная фляга драконьей дрочки.
- Поди плохо?
- Вы ж там улыбаетесь, да?