- Извините, но это неудобно. Они уже заснули. Вообще, я думаю, что управлюсь сама…
Она быстро повернулась и ушла. "Рубаха-парень" сжался и, превратившись в "меланхолика", обратился к группе дам, сидевших в углу около пальмы.
Я подошел к ним, опустился на стул и, свеся голову, вздохнул.
- Я вам не помешаю?
Дамы умолкли и взглянули на меня.
Я подпер подбородок рукой и задумался.
Все молчали.
Я провел рукой по волосам, будто отгоняя мучительные мысли, и прошептал:
- Как тяжело!
- Что… тяжело? - спросила участливо одна из дам.
- Это все… Этот блеск и шум… К чему он? В жизни человека на каждом шагу самообман!
Две дамы встали и сказали третьей:
- Пойдем, mesdаmes. Вы не видели новую картину в кабинете? Пойдем посмотрим.
Я остался с четвертой дамой. Чутье мое подсказывало, что я наделал ряд ложных шагов и поэтому являлась настоятельная необходимость загладить все это…
Выручить должен был "рубаха-парень", но с примесью старческих покровительственных ноток, свойственных пожилому бонвивану, общему любимцу.
- Прыгаете все? - спросил я равнодушно.
- Как… прыгаю?
- Еще не замужем?
- Нет, я девушка.
- А-а… Сердечко-то, наверно, ток-ток делает…
Я засмеялся добрым старческим смешком.
- Женишка вам найти надо. Хе-хе. Буду приходить детишек нянчить. Да вы не краснейте - мне ведь можно извинить…
- Я замуж не хочу.
- Ах вы, моя козочка! Она не хочет замуж!.. Видели вы такое? Небось, когда этакий, какой-нибудь черноусый паренек прижмет к себе покрепче да поцелует…
- Послушайте! Я не привыкла, чтобы мне так говорили…
- Хе-хе! Глазеночки, как мышонки, бегают. Ну да молчу, молчу. Я ведь, мои ангелок, приличия знаю и ничего такого не скажу и не сделаю. Пошутить могу, но уж, например, рыбу с ножа есть не буду!
Читатель, вероятно, заметил, что я уже несколько раз упоминал об этом неумолимом условии, предъявляемом хорошим тоном человеку из общества. Дело в том, что из всего сложного кодекса светских условностей я знал только одну эту условность и, признаться, берег ее до ужина про запас, - чтобы за ужином одним этим приемом исправить все предыдущие ложные и неправильные шаги.
Увидев меня, распоряжающимся рыбой только при помощи вилки, всякий сразу бы понял, что все предыдущие слова и действия были только чудачеством пресыщенного аристократа.
Поэтому я очень обрадовался, когда хозяин вышел из карточной комнаты и пригласил всех к столу.
III
Я сел очень удачно: напротив хозяйки и наискосок от девицы, которая знала меня за добродушного чудаковатого старика.
Я ловил на себе их презрительные, сердитые взгляды и думал: "Ничего, миленькие. Светское воспитание не в том, что я заговорил насчет женихов или там хотел помочь хозяйке по хозяйству! А вот нож для рыбы, хе-хе… Посмотрим, многие ли из вас будут обходиться "без помощи ножа…"
Скажу прямо и откровенно: это был мой единственный ресурс, единственная надежда исправить первое неудачное впечатление, которое я иногда произвожу на людей.
От закуски я отказался и, напустив на себя манеру № 3 (сдержанный аристократизм), стал ожидать рыбы.
После закуски подали какую-то зелень и жареных птиц.
Мой сосед, отставной полковник, спросил меня:
- А вы почему же не кушаете?
- Спасибо, не хочется. Вообще, знаете, эта бурная светская жизнь утомляет…
- Да-а, - сказал полковник.
- И потом, мы, светские люди, прямо-таки окружены условностями. Того нельзя, этого нельзя. Вы знаете, до чего дошла светская изощренность?..
- До чего?
- Немногие это знают, но это верно: вы можете представить, что рыбу теперь едят только одной вилкой…
- Да это уже всем известно! - возразил полковник.
Я тонко улыбнулся.
- Не всем-с. Вот посмотрим-с, когда подадут рыбу.
- Да ее сегодня, вероятно, не будет, - возразил полковник. - Смотрите, уже подают пломбир.
Я побледнел.
- Как? Значит, рыбы не будет?
- Не знаю, - пожал плечами полковник. - Разве что вам ее подадут после пломбира.
Сердце мое упало.
"Господи, - подумал я, - стоит ли знать все тонкости и ухищрения светской жизни, если их нельзя применить. К чему моя воспитанность, мой лоск? Все пошло прахом!"
Расстроенный, я отказался от пломбира, извинился перед хозяевами ("аристократ" и отчасти "меланхолик") и, не досидев до конца ужина, ушел.
* * *
Теперь шумиха светской жизни не привлекает меня.
Одураченный хиромант
- Тебе нужно непременно пойти к хироманту, - сказал мне дядя. - Он удивительно верно предсказывает настоящее, прошедшее и будущее… Мне, например, он предсказал, что я умру через 15 лет.
- Не могу сказать, чтобы это было "удивительно верно", - возразил я. - Подождем!
- Чего подождать?
- Да 15 лет. Если он окажется прав - так и быть, пойду к нему.
- А если он сам умрет до этого? - сказал дядя.
Я призадумался. Действительно, смерть этого удивительного человека поставила бы меня в безвыходное положение… Стоило ему только протянуть ноги, как я оказался бы совершенно слепым человеком, не могущим заглянуть в свое будущее и вспомнить далекое и близкое прошлое.
"Кроме того, - пришла мне в голову мысль, - мне есть полный расчет узнать время своей смерти. Вдруг да я умру недели через три? А у меня как раз в банке лежит тысчонка рублей, с помощью которой я мог бы должным образом скрасить свои последние предсмертные дни".
- Ладно, пойду, - согласился я.
Хиромант оказался чудесным человеком: без всякой гордости и заносчивости - как, в сущности, и подобает человеку, отмеченному Богом.
Он скромно поклонился и сказал:
- Хотя будущее и скрыто от пытливого взора людей, но есть на человеческом теле такой документ, по которому опытный, знающий глаз прочтет все, как по книге…
- Неужели?
- Такой документ - ладонь руки! Нет на земном шаре двух одинаковых ладоней у разных людей, и линии руки отражают все: характер, привычки, поступки и наклонности человека!
Сердце мое задрожало.
"Черт возьми! - подумал я. - А я только вчера потихоньку утащил у приятеля сигару, которую тот собирался закурить. Правда, этот поступок заключал в себе элементы чистейшей шутки, но если проклятая рука покажет самый факт, не осветив его с настоящей точки зрения, - в каком позорном положении окажусь я, похититель сигар… Сумею ли прямо посмотреть в глаза хироманту?"
Я визгливо засмеялся.
- Презабавную я вчера шутку выкинул… Мы чуть не померли со смеху! Вынул мой приятель сигару, полез за спичками, а я - фью! Взял да и утащил ее. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что это была шутка?
Хиромант с некоторым изумлением взглянул на меня и сказал:
- Итак, позвольте вашу руку.
- Вот вам моя рука, - взволнованно протянул я руку. - Говорите все как есть! Если мне угрожает что-нибудь ужасное - пожалуйста, не стесняйтесь! Я приготовился к самому худшему!
Он взял остро отточенный карандаш и стал водить им по целому хаосу линий и черточек на моей ладони.
- Не волнуйтесь! Я скажу все с самого начала. Скажу, например, сколько вам лет… Гм… Вам уже исполнилось двадцать четыре года!
- Совершенно верно! - подтвердил я.
Проницательность этого человека стояла вне сомнений: мне действительно исполнилось двадцать четыре года пять лет тому назад; он был бесспорно прав.
Я сгорал желанием слышать дальнейшее.
- Вы родились на севере, в богатой аристократической семье.
- Пожалуй, это и верно, - задумчиво сказал я. - Ежели Севастополь считать в отношении Центральной Африки севером, то оно так и выйдет. Что же касается отца, то вы, называя его аристократом, ни капельки не польстили покойнику: он щедро раздавал всем окружающим деньги, полученные от торговли в бакалейной лавке, презирал мелочность и был, по-моему, настоящим аристократом духа. Спасибо вам за добрую память!
- Теперь перейдем к характеру… Характер вы имеете угрюмый, мрачный, мизантропический и склонны видеть все в темном свете. Очень интересуетесь медицинскими науками.
Второе было изумительно верно: еще вчера расспрашивал я у знакомых - не знает ли кто средства от насморка, мучившего меня вторую неделю… Что же касается характера - я был немного огорчен… "Никто из читателей, - подумал я, - не мог получать определенного удовольствия от юмористических рассказов, написанных угрюмым, мрачным мизантропом". А я-то думал о себе как о беззаботном гуляке, юмористе и мастере на всякие штуки.
- Какая линия говорит о характере? - отрывисто спросил я.
- Вот эта.
- Жаль, что не эта, - вздохнул я. - Не та, которая левее. Эта как будто имеет более веселое, извилистое направление.
- Это линия жизни. Вы имеете две счастливые планеты…
- Две? Маловато. Прямо, знаете, не обойдешься с ними. А как насчет семейной жизни?
- У вас есть двое детей, которых вы очень любите, и жена, которая доставляет вам очень много хлопот и неприятностей.
Я был поражен до глубины души.
- Ну? Где та линия, которая говорит об этом?
Он указал.
Я промолчал, но мне сделалось крайне неловко за свою руку. Она в настоящем случае лгала бессовестно, определенно и бесспорно: ни детей, ни жены у меня не было! Линия ясно красовалась на моей ладони и как будто нагло лезла в глаза. Никогда я не видел более лукавого создания.
Я чувствовал себя обманщиком в отношении того честного человека, который в настоящий момент простодушно доверял моей фальшивой руке, и я сказал:
- Ничего… Пойдем дальше.
- Пойдем дальше, - согласился хиромант. - У вас в жизни было большое тяжелое горе, которое вы еле перенесли… Было оно, позвольте… на котором году? Да! На двенадцатом. Я ясно вижу, на двенадцатом.
Действительно, я после некоторого напряжения памяти вспомнил, что на двенадцатом году со мной кое-что случилось: однажды, валяясь в сене, я потерял прекрасный костяной перочинный ножик и тридцать копеек наличных денег, выпавших из кармана. Но плохо же знал мою натуру хиромант, если думал, что я еле-еле перенес это горе! Ого! Признаться, я перенес потерю, не моргнув глазом. И в тот же день утащил у старшего брата такой громадный ножик, что он совершенно утешил меня.
В этом месте моя ладонь бессовестно преувеличивала и раздула факт; и чем дальше, тем она больше кривлялась, выдумывала небылицы и возводила на меня разные поклепы.
Кто, например, просил ее утверждать, что я сидел два года в тюрьме? Когда это было?
И мне долго пришлось разглагольствовать перед доверчивым хиромантом об освободительном движении, о жертвах революции, чтобы хотя чем-нибудь скрасить свою неприглядную моральную физиономию.
А рука осмелела и разошлась вовсю.
- Вы жили три года в Америке и потеряли там все свое состояние!
"Да, - усмехнулся я про себя. - Ты бы еще что-нибудь выдумала, голубушка… Ты бы еще отметила на себе, что я покушался на самоубийство".
Рука явно издевалась надо мной.
- Двадцати одного года вы покушались на самоубийство, но неудачно.
"Я думаю, что неудачно, - подумал я, - иначе бы я не сидел здесь. Да и не покушался я вовсе. И в мыслях не было!"
- Какая это линия свидетельствует о самоубийстве? - угрюмо спросил я.
- Вот видите - эта. Отсюда - досюда.
Мне было смертельно стыдно за свою собственную руку. Если бы мне подвернулся тот самый ножик, который был мною в свое время утерян в сене и потерю которого моя ладонь раздула до размеров чего-то тяжелого, смертельно холодящего сердце, - я, не колеблясь, начертил бы этим ножиком на ладони новые линии, которые имели бы большую совесть и скромность и не подводили бы своего хозяина.
А рука в это время выдумывала все новое и новое, а хиромант добросовестно передавал все это мне, а я злился и нервничал…
Смотря с ненавистью на свою ладонь, я думал:
"Где я тонул? Когда я тонул? Зачем тебе нужно было сообщать об этом? Лжешь ты, что у меня жестокий, придирчивый характер!"
Потом рука ударилась в другую крайность: она стала бессовестно передо мной заискивать и грубо, примитивно льстить мне.
- Ум ваш склонен к великим изобретениям… Все окружающие любят вас и считают человеком с зачатками гения! На тридцатом году вы сотворите произведение искусства, которое прогремит! Женщины бегают за вами толпой!
"Нет, - горько усмехнулся я про себя. - Теперь уж, голубушка, не поправишь дела… Навыдумывала, наплела всяких гадостей, да и на попятный".
Гадко! Позорно! Стыдно!
________________________________
У нее не было никакой логики. Одна линия указывала, что я человек слабый, склонный к заболеваниям и простудам. А рядом тянулась такая же другая линия, которая с пеной у рта опровергала первую и вопила, что никогда она не видела человека здоровее меня.
- Ты корыстолюбив, скуп и имеешь большие деньги, - сообщила ехидно ладонь и в подтверждение этого выпячивала отвратительную изогнутую черту.
- Нет, - говорила другая, прямая, как стрела, черта, сжалившись надо мной. - Он щедр, бросает деньги, не считая их, и умрет в крайней бедности.
Я сидел, не смея взглянуть на хироманта. Я был красен как рак.
"Что он обо мне подумает?"
________________________________
Когда я уходил, хиромант взял плату, еще раз взглянул на мою руку и дружелюбно посоветовал, отметив карандашом какое-то место:
- Остерегайтесь в своей жизни огня, пожаров и лошадей.
Я их и так остерегался, но после этого предупреждения решил держать ухо востро и при первой же возможности удирать от огня во все лопатки. Лошади тоже не внушали мне доверия. Я решил в будущем, прибегая к услугам этих животных, помещаться так, чтобы между мной и лошадью всегда сидел извозчик. Пусть уж лучше лошадь его растерзает, чем меня.
Уходя, я чувствовал перед хиромантом такую неловкость за все выходки моей ладони, что, желая загладить все это, сказал:
- Со своей стороны советую и вам остерегаться некоторых вещей… Я хотя и не хиромант, но кое-что в этих делах маракую… Остерегайтесь взбесившихся слонов, кораблекрушений, наводнений и брошенных в вас бомб. Тогда проживете настолько долго, насколько вас хватит! Прощайте.
________________________________
Теперь я с совершенно новым чувством смотрю на свою ладонь. Я ее и ненавижу, и презираю, и… боюсь.
Я ведь бываю везде, посещаю все места, которые считаю необходимыми, и она будет тоже неотвязно таскаться за мной, шпионить, выслеживать, записывать на своей лживой поверхности все, что со мной случится, и при этом приврет, раздует, исказит так, что мне стыдно будет потом человеку в глаза глядеть… Ужасно неприятно!
Волчья шуба
Конспект:
Пианист Зоофилов взял на время у чиновника Трупакина волчью шубу… Пообещав вернуть шубу через неделю, Зоофилов не только не вернул ее, но вместо этого продал ее татарину, а деньги с приятелями пропил в трактире. Трупакин был чрезвычайно огорчен поступком Зоофилова.
I
В жестокий декабрьский мороз пианист Зоофилов сидел в комнате своего знакомого чиновника Трупакина и говорил ему так:
- Не можете ли вы, миленький, одолжить мне на неделю вашу волчью шубу… Мне нужно ехать на концерт в Чебурахинск, а пальтишко мое жидкое. До Чебурахинска на лошадях еще верст тридцать. Сделайте доброе дело - одолжите шубу на недельку.
- А вдруг она пропадет? Вдруг вы ее потеряете?
- Ну что вы… Как можно!
- А вдруг мне самому понадобится?
- Да ведь у вас другая есть, новая.
Чиновник Трупакин прикусил сухими губами сизый ус, посмотрел в окно и сказал:
- Так-то оно так. Это верно. Добрые знакомые всегда должны помогать друг другу. Слава богу - не звери же мы, в самом деле. Хорошо, Стефан Семеныч. Я вам дам шубу. Человек не собака, и замерзать ему невозможно…
Глаза пианиста заблистали радостью.
- Даете? Ну, вот - спасибо!
- Уж раз сказал, что дам - то дам. Отчего же… Ведь шубы от этого не убудет. Не правда ли?
- Конечно, конечно.
- Я и сам так думаю. Марья Семеновна!
Чиновник Трупакин обратился к вошедшей жене:
- Вот, Мари, пианист наш замерзнуть в своей турне боится. Дай ему шубу волчью.
- И прекрасно, - сказала жена. - Все равно так лежит.
- Я и сам так думаю. А то что ж человека морозить - звери мы, что ли?
- Я вам очень, очень благодарен, Исай Петрович!
- Ну, какие там благодарности… Все мы должны помогать друг другу! Не дикари ж, в самом деле, не звери. Хе-хе! Слава богу, крест на шее есть.
В кабинете зазвонил телефон.
- Алло! - сказал Трупакин, беря трубку. - Вы, Анна Спиридоновна? Как поживаете… Что? Спасибо. Что? Зоофилов у меня сейчас сидит… Да… Какой случай: морозы адские, а ему в концерт ехать нужно. Так уж он у меня волчью шубу берет. Да и пусть. Лучше уж пусть она живую душу греет, чем даром лежит. Не дикари, слава богу… Что? Прощайте.
Трупакин повесил трубку и доброжелательно взглянул на Зоофилова:
- Сегодня хотите забрать? Сейчас я вам это и устрою. Палашка! Послушай, Палашка, достань из сундука шубу и, завернув в простыню, отдай барину. Он, видишь ли ты, Палашка, попросил ее одолжить на время, потому что ехать барину нужно, а дедушка-мороз, хе-хе, кусается. Да почему, думаю себе, не дать? Сем-ка я выручу хорошего человечка.
Трупакин добродушно засмеялся, и морщинки веселой толпой сбежались около его глаз. Разогнав эту самовольную сходку, Трупакин покачал головой, вздохнул и промолвил:
- Ах, как было бы хорошо, если бы все люди помогали друг другу. Жилось бы слаще и теплее. Уходите? Ну, всех вам благ. Шубочку-то не забудьте захватить. Когда едете? Послезавтра? Ну-ну…
Зоофилов еще раз поблагодарил Трупакина в самых теплых выражениях и, захватив волчью шубу, ушел.
А Трупакин решил съездить в клуб.
Оделся, вышел и сел на извозчика.
- Ну что, ездишь? - спросил извозчика, когда лошадь тронулась.
- Езжу.
- Это, брат, хорошо. Летом-то небось вашему брату легче…
- Да оно как будто послободнее.
- Зимой холодно ведь, чай?
- Да, холодно.
- То-то и оно. Бедному человеку, братец ты мой, зимой зарез.
- Верно. В самую точку будет сказать.
- Да-а, братяга. Тут ко мне вот один музыкант ходит. Такой, братец ты мой, что сплошная жалость возьмет на него глядеть. Морозы-то большие, а ему, слышь, ехать нужно музыкарить. Что ж ты думаешь - дал я ему шубу свою волчью. На, мил человек. Мне не жалко. Верно?
- Да-с.
- То-то и оно. Тут, брат, уж сквалыжничать нечего. Не людоеды, слава богу. В груди-то тоже сердце есть. Не правда ли?
- Верно. Бедному человеку зачем не спомочь.
- То-то и оно. Дал я ему волчью шубу. На, носи. Сам, брат, Христос заповедал помогать страждущим. Не так ли?
Извозчик в ответ на это помолчал и потом шмыгнул носом так сильно, что лошадь побежала вскачь.