Все рассказы о коменданстве в Бугульме - Ярослав Гашек 2 стр.

Долго размышлял я, пока наконец не вспомнил, что в Бугульме есть большой женский монастырь Пресвятой богородицы, где монашенки томятся от безделья: только молятся да сплетничают друг про друга.

Я составил следующее официальное предписание игуменье монастыря:

"Военная комендатура г. Бугульмы. №3896.

Действующая армия.

Гражданке игуменье монастыря

Пресвятой богородицы.

Немедленно направьте пятьдесят монастырских де­виц в распоряжение Петроградского кавалерийского полка. Пошлите их прямо в казармы.

Главный комендант города Гашек".

Предписание было отослано. Не прошло и получаса, как из монастыря донесся необычайно гулкий, могучий трезвон. Гудели и рыдали все колокола монастыря Пре­святой богородицы, и им отвечали колокола городского храма.

Вестовой доложил, что старший священник главно­го собора с местным духовенством просят принять их. Я согласился, и в канцелярию сразу ввалилось несколько бородатых попов. Их главный парламентер выступил вперед:

- Господин товарищ комендант, обращаюсь к вам не только от имени местного духовенства, но и от всей православной церкви. Не губите невинных дев - невест Христовых! Мы только что получили весть из монас­тыря, что вы требуете пятьдесят монахинь для Петро­градского кавалерийского полка. Вспомните, что есть над нами господь!

- Над нами, между прочим, только потолок,- отве­тил я.- Что же касается монашенок,- приказ должен быть выполнен. В казармы нужно их пятьдесят. Если же окажется, что там хватит тридцати, остальных двадцать я отошлю обратно. Но если пятидесяти будет недоста­точно, возьму из монастыря сто, двести, триста. Мне все равно.

А вас, господа, ставлю в известность, что вы вмеши­ваетесь в служебные распоряжения, по сему случаю я должен наложить на вас взыскание. Каждый из при­сутствующих должен будет доставить сюда три фунта восковых свечей, дюжину яиц и фунт масла. Вас же, гражданин старший священник, уполномочиваю выяс­нить у игуменьи, когда она пришлет мне своих пятьде­сят монашенок. Скажите ей, что они действительно очень нужны и что они вернутся обратно. Ни одна не пропадет.

В скорбном молчании покидало православное духо­венство мою канцелярию. В дверях старший, с самыми длинными усами и бородой, обернулся ко мне:

- Памятуйте: есть над нами господь!

- Пардон,- ответил я,- вы принесете не три, а пять фунтов свечей.

Был ясный октябрьский день. Ударил крепкий моро­зец и сковал проклятую бугульминскую грязь. Улицы начали заполняться людьми, которые спешили к храму. Торжественно и величаво звонили колокола в городе и в монастыре. Это был уже не набат, как незадолго перед тем, сейчас они созывали православную Бугульму на крестный ход.

Лишь в самые тяжкие времена устраивался в Бугульме крестный ход: когда город осаждали татары, когда свирепствовали чума и черная оспа, когда разразилась война, когда застрелили царя, и... вот теперь.

Колокола звонят жалобно, как будто собираются расплакаться.

Вот открываются монастырские врата. В них появ­ляется процессия с иконами и хоругвями. Четыре ста­рейшие монахини во главе с игуменьей несут большую тяжелую икону, с которой испуганно взирает пресвятая богородица. За иконой- череда монашенок, старых и молодых, все в черном. Звучит скорбное песнопение.

...И повели его, чтобы распять его...

Там распяли его и с ним двух других по ту и по другую сторону...

Тут из храма выходит бугульминское духовенство в ризах, расшитых золотом; за ним с иконами православ­ный люд.

Оба шествия сливаются воедино, раздаются возгласы:

"Христос живет! Христос царствует! Христос по­беждает!"

И все это множество людей затягивает псалом:

В день скорби моей взываю к тебе...

Крестный ход огибает храм и направляется к ко­мендатуре, где я подготовил уже приличествующую случаю встречу. Перед домом поставлен накрытый бе­лой скатертью стол, на нем каравай хлеба и солонка с солью; в правом углу икона с горящей перед нею свечой.

Когда голова процессии приближается к комендатуре, я важно выхожу навстречу и прошу игуменью принять хлеб-соль в знак того, что не питаю никаких враждебных умыслов. Предлагаю православному духовенству также отведать хлеба-соли. Подходят один за другим и прикла­дываются к иконе.

- Православные,- произношу торжественно,- бла­годарю вас за прекрасный и необычайно заниматель­ ный крестный ход. Мне пришлось видеть его впервые в жизни, и он произвел на меня незабываемое впечатление. Я вижу здесь поющую массу монахинь, это напоминает шествия первых христиан во времена императора Неро­на. Может быть, кто-нибудь из вас читал роман Сенкевича "Quo vadis?".

Не хочу долго злоупотреблять вашим терпением. Я просил всею пятьдесят монашенок, но уж если здесь собрался весь монастырь, дело пойдет гораздо быстрее. Прошу барышень-монашенок отправиться со мною в ка­зармы.

Люди стоят передо мной с обнаженными головами и поют:

Небеса проповедуют славу божию,

и о делах рук его вещает твердь...

Выступает вперед игуменья - старенькая, подборо­док у нее трясется - и спрашивает:

- Во имя господа бога, что мы там будем делать? Не губи душу свою!

- Православные! - кричу я в толпу.- Там нужно вымыть полы и привести все в порядок, чтобы можно было разместить Петроградский кавалерийский полк! Идемте!

Крестный ход поворачивает за мной, и к вечеру - при таком-то количестве старательных рук! - казармы блистали образцовой чистотой.

Вечером молодая монашенка принесла мне маленькую иконку и письмо от старушки игуменьи с одной лишь простой фразой: "Молюсь за вас".

Теперь я сплю спокойно, потому что знаю, что еще и сейчас под старыми дубовыми лесами Бугульмы стоит монастырь Пресвятой богородицы, где живет старушка игуменья, которая молится за меня, грешного.

СТРАТЕГИЧЕСКИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

В конце октября 1918 года ко мне в комендатуру по­ступил приказ Революционного Военного Совета Восточ­ного фронта: "Шестнадцатый дивизион легкой артил­лерии в походе. Подготовьте сани для отправки дивизио­на на позиции".

Эта телеграмма повергла меня в страшное замеша­тельства Что может представлять собою такой дивизи­он? Сколько тысяч людей в его составе? Где я возьму такую уйму саней?

В военных делах я был полнейший профан. В свое время Австрия не предоставила мне возможности полу­чить настоящее военное образование и всеми силами со­противлялась моему стремлению проникнуть в таинство военного искусства.

Еще в начале войны меня исключили из офицерской школы 91-го пехотного полка, а потом спороли и нашивки одногодичного вольноопределяющегося. И в то время, как мои бывшие коллеги получали звания кадетов и пра­порщиков и гибли, как мухи, на всех фронтах, я обжи­вал казарменные кутузки в Будейовицах и в Мосте на Литаве. А когда меня наконец отпустили и собрались отправить с "маршкумпачкой"на фронт, я скрылся в стогу и пережил таким образом три "маршкумпачки".

С тех пор счастье мне улыбалось. Во время похода к Самбору я присмотрел для господина поручика Лукаша квартиру с очаровательной полькой и великолепной кух­ней - и меня сделали ординарцем. Когда же, позднее, в окопах под Сокалем, у нашего батальонного командира завелись вши, я обобрал их с него, натер своего началь­ника ртутной мазью - и был награжден большой се­ребряной медалью "За храбрость".

Но при всем этом никто не посвящал меня в тайны военного искусства. Я и до сих пор не представляю себе, сколько полков в батальоне и сколько рот в бригаде. А теперь в Бугульме я должен был знать, сколько по­требуется саней для отправки на фронт дивизиона лег­кой артиллерии. Ни один из моих чувашей этого также не знал, за что я присудил их условно к трехдневному заключению. Если в течение года они каким-нибудь путем разузнают это, наказание с них снимется.

Я велел позвать городского голову и строго сказал ему:

- Ко мне поступили сведения, что вы скрываете от меня, сколько человек входит в дивизион легкой артиллерии.

В первый момент у него просто язык отнялся. Потом он упал на колени и, обнимая мне ноги, запричитал:

- Ради господа бога не губи меня! Я никогда ничего подобного не распространял!

Я поднял его, угостил чаем, махоркой и отпустил, за­верив, что убедился в его полной невиновности в данном случае.

Он ушел растроганный и вскоре прислал мне жаре­ной свинины и миску маринованных грибов. Я все это съел, но все еще не знал, сколько же людей в дивизионе и сколько для них потребуется саней.

Пришлось послать за командиром Петроградского кавалерийского полка. В разговоре я попытался неза­метно подвести его к нужной теме.

- Это просто удивительно,- начал я,- что Центр все время изменяет количественный состав в дивизионах легкой артиллерии. Особенно сейчас, когда создает­ся Красная Армия. В связи с этим возникает масса вся­ких неудобств. Вы не знаете случайно, товарищ коман­дир, сколько раньше было солдат в дивизионах?

Он сплюнул и ответил:

- Вообще-то мы, кавалеристы, не имеем дела с ар­тиллерией. Я, например, сам не знаю, сколько у меня дол­жно быть солдат в полку, потому что не получал на этот счет никаких директив. Мне был дан приказ создать полк, ну, я его и создал. У одного есть приятель, у дру­гого - тоже приятель, вот так понемногу и набралось. Если людей будет слишком много, назову хотя бы бригадой.

Когда он ушел, я знал ровно столько же, сколько и раньше, и в довершение всех несчастий получил из Симбирска еще одну телеграмму:

"В связи с критиче­ской ситуацией на фронте вы назначаетесь командую­щим фронтом. В случае прорыва наших позиций на реке Ик сосредоточьте полки на позиции Ключево - Бугульма. Создайте Чрезвычайную комиссию для охраны горо­да и держитесь до последнего солдата. Эвакуацию города начать с приближением противника на расстояние пяти­десяти верст. Мобилизуйте население в возрасте до пя­тидесяти двух лет и раздайте оружие. В последний мо­мент взорвите железнодорожный мост через Ик и у Ключева. Пошлите на разведку бронепоезд и взорвите пути..."

Телеграмма выпала у меня из рук. И лишь немного опомнившись от потрясения, я дочитал ее до конца:

"...Подожгите элеватор. Что нельзя будет вывезти - уничтожьте. Ожидайте подкреплений. Позаботьтесь о размещении войск и обеспечении их довольствием. Орга­низуйте военную подготовку и регулярную доставку бое­припасов на позиции. Приступите к изданию газеты на русском и татарском языках для информации и успокое­ния населения. Назначьте Революционный Комитет. Не­выполнение приказа или отклонения от него караются по законам военного времени.

Революционный Военный Совет Восточного фронта".

Это было под вечер, но я не зажигал огня. Сидел в кресле... И когда в окно моей канцелярии заглянул месяц, он увидел человека, сидящего в кресле с телеграм­мой в руках и тупо уставившегося в темноту.

В таком же положении застало меня и утреннее солн­це. К утру этого не выдержала даже икона, висевшая в углу: слетела со стены и раскололась. Стоявший перед дверью на посту чуваш заглянул в комнату и укоряюще погрозил ей пальцем.

- Вот сволочь, упала и человека разбудила!

Я достал из кармана фотографию моей покойной ма­тушки. Из глаз у меня полились слезы, и я зашептал: "Милая мамочка! Когда мы несколько лет тому назад жили с тобой на Милешовской улице в доме № 4 на Краловских Виноградах, тебе и в голову не могло прийти, что через пятнадцать лег твой бедный сыночек должен будет сосредоточивать полки на позиции Ключево - Бугульма, взрывать железнодорожные пути и мосты, поджигать эле­ватор и держаться при обороне города до последнего сол­дата, не говоря уже о всяких других вещах... Зачем не стал я бенедиктинским монахом, как хотелось тебе, ко­гда я впервые провалился в 4-м классе? Жил бы себе припеваючи... Служил бы обедни да потягивал церков­ное винцо..."

И как бы в ответ что-то вдруг подозрительно загрохо­тало в юго-восточной части города, затем еще и еще раз... - Здорово шпарит артиллерия! - обратился ко мне вестовой, только что прибывший с фронта.- Каппелевцы перешли Ик и вместе с польской дивизией жмут нас на правом фланге. Тверской полк отступает.

Я отправил на фронт следующий приказ: "Если части генерала Каппеля форсировали Ик и вместе с польской дивизией подходят к нашему правому флангу, форсируй­те Ик с другой стороны и двигайтесь к их левому флангу. Посылаю Петроградскую кавалерию в тыл противника".

Я вызвал командира Петроградской кавалерии.

- Наши позиции прорваны,- сообщил я ему.- Тем легче вам будет пробраться в тыл противника и захва­тить всю польскую дивизию.

- Ладно,- ответил командир петроградских кавале­ристов, козырнул и ушел.

Я отправился на телеграф и дал в Симбирск телеграм­му: "Большая победа. Позиции на реке Ик прорваны. На­ступаем со всех сторон. Кавалерия в тылу противника. Много пленных".

СЛАВНЫЕ ДНИ БУГУЛЬМЫ

Наполеон был болван. Сколько, бедняга, трудился, чтобы проникнуть в тайны стратегии! Сколько всего изу­чал, прежде чем додумался до своего "непрерывного фронта". Учился в военных школах в Бриенне и в Пари­же... Изобрел досконально разработанную собственную военную тактику... А в конце концов дело закончилось поражением под Ватерлоо.

Ему многие подражали и всегда получали взбучку. Сейчас, после славных дней Бугульмы, победы Наполео­на, от осады мыса Лаквилетты до сражений под Мантуей Кастильоне и Асперн, кажутся совершеннейшей ерундой.

Я уверен, что, если бы Наполеон под Ватерлоо посту­пил подобно мне, он наверняка разбил бы Веллингтона.

Когда Блюхер врезался в правое крыло его армии, он должен был распорядиться, как я у Бугульмы, когда корпус добровольцев генерала Каппеля и польская ди­визия оказались у нас на правом фланге.

Почему он не приказал своей армии врезаться в ле­вый фланг Блюхера, как это сделал я в своем приказе Петроградской кавалерии?

Петроградские кавалеристы творили подлинные чуде­са. Поскольку русская земля необозрима и какой-ни­будь лишний километр не имеет никакого значения, они домчались до самого Мензелинска и под Чишмами и бог знает где еще зашли в тыл противника и гнали его перед собой, так что его победа обернулась пораже­нием. К сожалению, большая часть вражеских войск стянулась к Белебею и Бугуруслану, а меньшая, подго­няемая сзади Петроградской кавалерией, оказалась в пятнадцати верстах от Бугульмы.

Вэ ти славные дни Бугульмы Тверской Революцион­ный полк во главе с товарищем Ерохимовым неустанно отступал перед потерпевшим поражение противником.

На ночь он обычно размещался по татарским дере­вушкам и, уничтожив там подчистую всех гусей и кур, отступал дальше, постепенно приближаясь к Бугульме; затем останавливался в новых деревнях, пока наконец в полном порядке не вступил опять в город.

Ко мне прибежали из типографии с сообщением, что командир Тверского полка Ерохимов грозит заведую­щему револьвером и требует напечатать какой-то при­каз и объявление.

Я взял с собой четверых чувашей, захватил два брау­нинга, кольт и отправился в типографию. В канцелярии я увидел сидящего на стуле заведующего типографией, а напротив, на другом стуле,- Ерохимова.

Положение печатника было не из приятных, посколь­ку Ерохимов держал револьвер у его виска и твердил:

- Напечатаешь или нет?

Напечатаешь или нет? Я услышал мужественный ответ заведующего:

- Не напечатаю, голубчик, не могу!

Тогда его "собеседник" с револьвером начал упра­шивать:

- Напечатай, душенька, миленький, голубчик! На­печатай! Ну, япрошу тебя!

Увидев меня, Ерохимов, в явном смущении, подошел ко мне, сердечно обнял, пожал руку и, подморгнув за­ведующему, сообщил:

- А мы тут ужа с полчаса беседуем. Давненько я его не видел.

Заведующий сплюнул и проворчал:

- Хороша беседа!

-Я слышал,- обратился я к Ерохимову,- что вы

хотели дать что-то напечатать: объявление какое-то, или приказ, или еще что-то в этом роде... Не были бы вы так любезны дать мне познакомиться с текстом?

Я взял со стола бумагу, которой так и не удалось про­честь жителям Бугульмы. А они, несомненно, были бы чрезвычайно удивлены тем, что приготовил для них Еро­химов, так как текст был следующего содержания:

"Объявление № 1

Возвращаясь во главе победоносного Тверского Ре­волюционного полка, настоящим ставлю в известность, что принимаю власть над городом и окрестностями в свои руки. Создаю Чрезвычайный Революционный Три­бунал, председателем которого являюсь я. Первое заседа­ние состоится завтра. Будет разбираться дело особой важности. Перед Чрезвычайным Революционным Трибу­налом предстанет комендант города товарищ Гашек как контрреволюционер и союзник врага. Если он будет при­говорен к расстрелу, приговор будет приведен в испол­нение в течение 12 часов. Предупреждаю население, что всякая попытка к сопротивлению будет караться на месте.

Ерохимов, комендант города и окрестностей".

К этому мой друг Ерохимов хотел присоединить еще приказ:

Приказ № 3

Чрезвычайный Революционный Трибунал Бугульмин­ского округа сим извещает, что бывший комендант горо­да Гашек, на основании приговора Чрезвычайного Ре­волюционного Трибунала расстрелян за контрреволю­цию и заговор против Советской власти

Ерохимов, председатель Чрезвычайного Революционного Комитета".

- Это на самом деле только шутка, голубчик,- вкрадчиво сказал Ерохимов.- Хочешь револьвер? Возьми его. В кого мне стрелять?

Его уступчивость показалась мне подозрительной. Обернувшись, я увидел, что четверо моих чувашей с грозным и непреклонным видом направили на него дула своих винтовок.

Я приказал им опустить винтовки и принял револьвер от Ерохимова. А он, уставившись на меня своими дет­скими голубыми глазами, тихонечко спросил:

- Я арестован или на свободе?

Я рассмеялся.

- Вы просто дурак, товарищ Ерохимов! За шутки не арестовывают. Вы же сами сказали, что это только шут­ка. Я должен был бы арестовать вас за другое - за ваше позорное возвращение. Поляки разбиты нашей Петро­ градской кавалерией, а вы отступали перед ними вплоть до самого города. Могу вам сообщить, что из Симбирска получена телеграмма с приказом Тверскому полку, что­ бы он добыл новые лавры на свое старое революцион­ное знамя.

Револьвер, который вы мне сдали, я вам возвращу, но при одном условии - что вы со своим полком немед­ленно покинете город, обойдете поляков и приведете пленных. Но ни одного пленного не смеете пальцем тро­нуть! Мы не можем срамиться перед Симбирском. Я уже телеграфировал, что Тверской полк взял много плен­ных.

Я ударил кулаком по столу.

- А где твои пленные? Где они?-И, размахивая перед ним кулаком, я зло и угрожающе выкрикнул: - Погоди! Ты у меня допрыгаешься! Может, хочешь еще что-то сообщить перед тем, как отправиться за пленны­ми?.. А ты знаешь, что я теперь командующий фрон­том, высший начальник?

Ерохимов стоял, как вкопанный, и только моргал гла­зами от волнения. Опомнившись наконец, он отдал честь и отчеканил: