- Мы на углах поставим сторожей: на одном я встану, на другой Димона поставим. Если вдруг трамвай покажется, мы его остановим. Как Раймонда Дьен. А ты тем временем быстренько заснимешь собаку на рельсах и возьмешь Таньку на поводок - и мы освободим пути.
Иннокентий еще колебался, когда Димон, выслушав историю с собачьим кормом, сказал:
- Нельзя всю жизнь дрожать за собаку. Рано или поздно, но эта мина на рельсах сработает. Так что надо брать этого партизана с поличным!
Слова Димона все решили. Засада с видеокамерой была устроена в доме напротив - там у Гербалайфа нашелся знакомый сосед, и новая разоблачительная кассета была получена, а копия ее отправлена Могильщику на просмотр. После этого профессора еще раз пригласили в то же самое кафе, но в этот раз уже без Лики Казимировны - ее не захотели нервировать. Говорил с профессором Димон.
- Значит так, профессор. Надоели вы нам, уж извините, и в нашем доме вам больше прием не вести. Могли бы мы вас и по-простому выставить, как вы людей выставляете, но уж решили последний раз поступить с вами по полной гуманной программе, по совести то есть. По нашей совести, не по вашей. Иннокентий выкупает у вас назад свою квартиру за те же пять тысяч долларов, за которые он ее продал, и вы на веки вечные из нашего двора выметаетесь и по нашей улице больше не ходите и не ездите. Вы меня поняли?
- Да вы с ума сошли! - взвизгнул Магилиани. - Конечно, я сам собираюсь продать эту контору - мне не нравится это место, этот двор и этот дом! И его жильцы! Но не за такие же смешные деньги продавать такую недвижимость!
- Ну почему же смешные? Пять тысяч - хорошие деньги. Вы свою безопасность в эту сумму оценили недавно, сами же предлагали пять тысяч долларов за первую видеокассету. Кто ж виноват, что вы не унялись и нам пришлось снять вторую?
- Я не понял, с кем имею дело. Вы оказались умнее, чем я предполагал!
- Профессор, а так ошиблись! - покачал головой Димон.
Иннокентий сказал профессору успокаивающе:
- Да вы не сомневайтесь, профессор, пять тысяч долларов у меня есть! Я их получил за лучший собачий портрет - "Собачка с девочкой" называется и за текст к нему - "Воскрешение Кутьки".
Магилиани только злобно сверкнул в его сторону глазами.
- Значит так, есть у меня знакомый риэлтер, и он нам все это дело оформит законнейшим образом. А после подписания всех документов на квартиру, - сказал Димон, - вы, профессор, навсегда скроетесь из жизни обитателей знакомого вам дома на Кузнечном. И если вы нам больше о себе не станете напоминать - мы о вас тоже не вспомним.
- На фига надо-то, - сказал Гербалайф.
- Согласны, профессор? - спросил Иннокентий.
Магилиани кивнул.
- Да нет, вы не кивайте - вы скажите ясно и членораздельно: "Я согласен!"
- Записываете? - спросил Магилиани.
- Запоминаем! - усмехнулся Димон.
- С помощью техники… - проворчал Магилиани. - Ладно, ваша взяла. Я согласен!
* * *
Вот так Иннокентий, бывший бомж и безработный, получил назад свою трехкомнатную квартиру на первом этаже родного дома. Всего за пять тысяч долларов. За те самые, за которые у него когда-то ее купил, если так можно выразиться, другой "профессор", специализировавшийся не на воскрешении собачек, а на выманивании жилья у пьяниц. Тут же по совету Димона и с его помощью, аппаратура-то ведь ему принадлежала, Иннокентий открыл ателье "Лицо собаки". И поскольку во двор еще долго приходили люди, обманутые профессором Магилиани, а все они были владельцами собак самых разных пород, их внимание, конечно, привлекли и новая вывеска возле дверей, и реклама, вывешенная в окнах ателье. И новое дело начало процветать с первого же дня: Иннокентий снимал и портреты хозяев с их собаками, и одних собак, снимал и видеофильмы. Работы было много, но ему помогали Гербалайф с Димоном: Гербалайф стал принимать посетителей, договариваться о съемках и выписывать квитанции. А все денежные дела в ателье вел Димон, поскольку Иннокентий с Гербалайфом сами себе не очень доверяли - боялись снова начать пить. Но пока они держались. Со временем вместо окон с решетками в ателье появились скромные витрины (с сигнализацией), а в них - большие портреты собак, иногда вместе с владельцами. Портреты время от времени менялись. И только один оставался неизменно и красовался в самой первой от входа витрине: увеличенный портрет с обложки журнала "Собаки и люди" - прижавшиеся мордой к лицу улыбающиеся Кутька и Кира.
История четвертая
Черные розы для Юсуфа
Часов этак в шесть вечера в квартире Агнии Львовны Пчелинцевой раздался телефонный звонок.
- Мама, добрый вечер! - голос Надежды звенел и дрожал. - Артем вам не звонил?
- Нет. А должен был?
- Да, он обещал позвонить вам, как только освободится - у него на службе какое-то совещание. Как вы себя чувствуете, мама?
- Да вроде бы ничего, спаси Господи. Что-то случилось, Наденька?
- Да, случилось. Мама, Артем задерживается на работе, Катя с Марком еще не вернулись из Испании, и я просто не знаю, что мне делать… С Наташкой плохо, мама!
- Заболела?
- Нет, она здорова…
- Двоек опять нахватала? - с облегчением спросила Агния Львовна.
- Нет, хуже, гораздо хуже! У нее беда личного характера, и лучше все рассказать при встрече. Мама, я вас очень прошу, вызовите такси и приезжайте! Я в панике и не знаю, что мне делать, Наталья в ужасном состоянии!
- Еду.
- Постойте, мама, а деньги-то на такси у вас есть? А то я встречу вас у подъезда и расплачусь.
- Есть деньги, есть, не волнуйся! - Агния Львовна дала отбой и тут же набрала номер вызова такси. Ей повезло: диспетчер пообещала, что машина будет через двадцать минут, а это значит, что через полчаса можно уже выходить из дома. Как раз есть время собраться и предупредить подруг. Она уложила в хозяйственную сумку кошелек, складной зонтик, вязанье, ночную рубашку, книгу, очки для чтения, зубную щетку, таблетки от давления, непочатую бутылочку корвалола, баночку с поливитаминами, бутылочку с капсулами "гинкго билоба" - новомодное средство для сосудов, которое все три подруги стали употреблять в последнее время, коробочку с таблетками специального аспирина для сосудов, теплую кофту и дорожный молитвослов. Ну, кажется, ничего не забыла… Она надела пальто, теплые зимние сапоги, а любимые зеленые туфли сунула в специально лежавший под вешалкой болоньевый мешочек и, оставив дверь своей квартиры открытой, позвонила в две соседние двери на площадке. Дома оказалась только Лика Казимировна.
- Ой, что случилось, Агуня? Ты куда это собралась на ночь глядя?
- Еду к детям, там неприятности с Натальей. А ты, Лика, сделай одолжение, возьми Таньку и посиди с ним у меня возле телефона: если дети будут звонить, скажи, что я уже выехала.
- Куда, в больницу?
- Типун тебе на язык! Наталья дома, но у нее там какая-то беда случилась. Какая, пока не знаю. Наденька сказала, что это что-то личное.
- Господи, из-за личных дел сопливой девчонки ты несешься на край города в седьмом часу вечера? - Для Лики Казимировны все, что находилось на Московском проспекте за Московскими воротами, было уже окраиной. - Ехала бы завтра с утра!
- Ликуня, это же моя внучка! Опомнись, дорогая, как это я могу остаться дома до завтра? Да я от одних мыслей до утра не доживу!
- Верно, не доживешь… Ладно, езжай с Богом, а я пойду сторожить твой телефон. И сколько ты мне возле него сидеть прикажешь?
- Я тебе позвоню от детей и отпущу тебя домой.
- Все ясно! Титаник, пошли! - Лика Казимировна захлопнула свою дверь, дважды повернула ключ в замке и зашла в квартиру подруги: Титаник, прекрасно знавший дорогу, трусил впереди.
Подхватив сумку, оказавшуюся почему-то тяжелой, - наверное, в кошельке опять скопилось много мелочи, - Агния Львовна стала спускаться по лестнице.
- Агуня! - раздалось сверху.
- Да? - Агния Львовна подняла голову.
- Ты когда вернешься? - Лика Казимировна снова вышла на площадку и перевесилась через перила.
- Понятия не имею! Сегодня уж наверняка останусь там ночевать.
- А ты все свои лекарства захватила? "Тромбоасс" взяла?
- Да-да, взяла… Лика, не задерживай меня и не наклоняйся так низко - голова закружится! Я же тебе сказала, оттуда позвоню!
И Агния Львовна вышла из подъезда, хотя ей вдогонку еще неслись какие-то напутственные слова подружки.
Такси, как это ни странно, уже ожидало у ворот, а пожилой таксист стоял рядом с машиной и даже предупредительно открыл дверцу для Агнии Львовны.
- Прошу, сударыня!
- Благодарю вас! - и, усаживаясь, добавила: - Как приятно слышать это нормальное русское обращение к женщине!
- А некоторые не понимают и обижаются. Куда едем?
- Московский проспект сто девяносто три. Угол Ленинского, - сказала она, когда оба уселись.
- Напротив "балеринки"? - "Балеринкой" таксисты называли памятник Ленину на Московской площади: бронзовый Ильич работы Аникушина и впрямь будто готовился исполнять какой-то пируэт на пьедестале.
- Да, как раз напротив и во дворе.
- Вы, конечно, не из партийных и не обиделись за вождя?
- Ну что вы!
- А некоторые бабушки-"лимонки" обижаются.
Агния Львовна знала, что "лимонками" в народе зовут старушек, поддерживающих партию Эдуарда Лимонова, но вести дискуссию на политические темы ей сейчас совсем не улыбалось; да ей и жаль было стареньких коммунисток, сослепу да от обидной жизни вступивших в партию "лимоновцев", поэтому она сделала вид, что перебирает лекарства в сумке, и ничего не ответила. Таксист, убедившись, что пассажирка явно не склонна к разговорам, тоже умолк и включил радио. Агнии Львовне повезло: исполняли музыку к кинофильму "Титаник", и это была вполне терпимая музыка, она не мешала думать. Тем более что ее очень любила Лика: когда-то Лика Казимировна спасла из лужи тонущего слепого щенка, приютила его и назвала, по совету подруги Варежки, Титаником; теперь у нее жил уже третий щенок, но и его по традиции назвали Титаником.
Домчались они довольно быстро, большинство машин сейчас шло по другой стороне Московского проспекта, в центр - люди ехали веселиться.
- Во двор, пожалуйста, если не трудно.
- Без проблем! Заедем, тут хороший проезд. Въехали во двор, подкатили к подъезду. Пока Агния Львовна расплачивалась с таксистом, вылезала из машины и вытаскивала свою увесистую сумку, Надежда уже успела спуститься вниз и выскочила из подъезда в одной накинутой на халат шубке.
- Ох, слава Богу, вы приехали, мама! - сказала она, целуя Агнию Львовну и забирая у нее сумку.
- Так что случилось-то?
- Ох, не спрашивайте! Такая беда, такая беда! В лифте Надежда поставила сумку на пол, нажала кнопку седьмого этажа и громко заплакала. Агния Львовна обняла ее, похлопала по плечу и сказала:
- Ну, полно, полно… Ты хоть в трех словах объясни мне суть дела.
- Мама, вчера вечером Наташкин друг Юра погиб, под электричку попал!
- Боже мой, какой ужас! Юрик Ахатов?
- Да.
- Насмерть?!
- Насмерть. Мама, вы представляете, какой это для нее удар?
- Конечно, представляю, ведь они с детского сада дружили! С ума сойти можно!
- Вот она и сходит. А я совершенно не представляю, чем ей помочь! Только плачу вместе с нею, а она от этого еще пуще заливается слезами…
- Ох, беда какая! Хорошо, что ты догадалась меня вызвать: ее сейчас ни на минуту нельзя одну оставлять, будем плакать с нею по очереди.
- Вот и я так подумала.
- Как же это случилось?
- Они всем классом ездили за город, в Кавголово, на трамплины. Катались на лыжах. Он отстал: бегал покупать в ларьке кока-колу, а тем временем подошел поезд. И вот когда он бежал по платформе, тут электричка тронулась, и он с обледенелой платформы сорвался прямо под последний вагон!
Тут лифт остановился. Агния Львовна решительно нажала кнопку первого этажа, и они снова поехали вниз.
- Упокой… - начала было Агния Львовна, снова подымая руку ко лбу, но Надежда остановила ее.
- Мама, нам за него нельзя молиться.
- Это почему?
- Он в ислам перешел.
- Что за вздор! Хотя да, его отец ведь татарин.
- Ну да. Вся их семья теперь правоверные мусульмане. Вот ему и дали имя Юсуф. Я сначала даже понять не могла, о ком Наташка рыдает и бормочет: "Юсуф, Юсуф…" Потом уж она мне сказала, что Юрик теперь Юсуф, а не Юрий. Это для нее еще один удар, ведь за него даже нельзя молиться, нельзя и панихиду заказать.
- Панихиду - нельзя, но келейно молиться можно и нужно.
- Надо Наташке сказать, для нее это будет утешение. А хоронить его будут по мусульманскому обряду. Ребята уже сказали ей по телефону.
- Ох, беда, беда! Надюша, а он что… прямо на глазах у ребят погиб?
- Нет, нет! Это пассажиры последних вагонов рассказывали потом, они все видели: как он поскользнулся, руками только успел взмахнуть, бутылки с колой выронил и исчез. А наши ребята все сели в один из первых вагонов. Электричка вдруг дернулась и остановилась. Кто-то в последнем вагоне рванул стоп-кран. Поезд долго стоял, пока приехала скорая, милиция. По радио объявили, что произошел несчастный случай, и просили пассажиров сохранять спокойствие. Потом, спустя минут двадцать, по радио объявили, что тех, кто знает Юрия Ахатова, просят выйти из вагона и подойти к милиционерам: это у Юрика в кармане куртки нашли его паспорт, ему ведь уже четырнадцать было…
- Уже четырнадцать БЫЛО. А пятнадцать не будет… - проговорила шепотом Агния Львовна и тоже, наконец, заплакала.
Лифт остановился на первом этаже. В подъезде никого не было, и Агния Львовна попросила:
- Не нажимай пока кнопку, давай тут постоим, и ты мне до конца все расскажешь. Тебе не холодно?
- Да что вы, мама, какой холод! Мне не до холода… - Под накинутой шубкой Надежда дрожала всем телом. - Ну вот, ребят всех допросили, сняли показания и отпустили. Но тело Юрика Наташка не видела: ребята молодцы, они ее не пустили, хотя она рвалась: на опознание пошли только двое старших, мальчик и девочка, у которых уже были паспорта.
- И как же она до дома добралась после всего этого?
- Подружки ее проводили до самых дверей и сдали мне с рук на руки.
- Это они тебе все рассказали?
- Нет. Они даже из лифта не выходили, кнопку держали: увидели, что я открыла дверь, поздоровались-попрощались и тут же уехали. Я только успела заметить, что лица у них тоже несчастные и заплаканные. Да мне не до расспросов было - я подхватила Наташку и в дом повела.
- Понимаю…
- Вчера она так рыдала, так рыдала, мама, что я дала ей снотворное и легла с нею спать. Всю ночь она, не просыпаясь, то и дело принималась стонать и всхлипывать. Сегодня я ее в школу не пустила и сама не пошла на работу.
- Она хоть ела что-нибудь?
- Ни крошки! Ни вчера, ни сегодня… Только воду пила. Ну что, поднимемся в квартиру, мама? Нельзя Наташку надолго одну оставлять.
- Да, поедем.
Они поднялись на лифте, и Надежда ключом открыла дверь. В квартире пахло валерианкой и звучал тенор.
- Паваротти? - удивилась Агния Львовна и вопросительно поглядела на невестку.
- "Памяти Карузо", - шепнула та. - Наташка без конца слушает.
Агния Львовна подумала, что Паваротти - это не так плохо, хоть это и не самая веселая его вещь.
- Ты поди-ка, Надюша, приготовь нам с Наташкой что-нибудь поесть.
- Так она же не ест ничего, мама!
- Ш-ш-ш… А ты все равно приготовь на всякий случай.
- Поняла, мама! Пиццу с молоком будете?
- Ох уж эта ваша пицца…
- Так Наташка же ее любит… Вдруг она захочет поесть?
- Ну ладно, приготовь пиццу.
Надежда пошла на кухню, а Агния Львовна аккуратно и неспешно разделась и переобулась в свои зеленые туфли. Потом она позвонила к себе домой и отпустила Лику и Титаника с поста, предупредив, что останется ночевать у детей и вообще неизвестно сколько у них пробудет. После этого она перекрестилась, сказав: "Благослови, Господи!" - и пошла в комнату внучки. Постояла недолго возле дверей, послушала доносящийся из-за них рыдающий голос Лучано Паваротти, дождалась конца песни, постучала и, перекрестившись, сразу же вошла.
Наталья сидела за письменным столом, заваленным какими-то пестрыми безделушками, а перед нею стояла фотография Юрика Ахатова в рамке; на рамку был намотан черный Наташкин шелковый шарфик и завязан на углу большим грустным бантом; рядом, в маленькой фарфоровой, синей с золотом, вазочке стояли три высохшие почти до черноты темно-красные розы. Паваротти снова запел "Памяти Карузо".
- Наташенька!
Внучка обернулась. Лицо у нее было распухшее от слез и совершенно мокрое, даже пряди волос свисали вдоль щек мокрыми сосульками.
"Плачет - это хорошо!" - подумала Агния Львовна.
- Булочка! - жалобно воскликнула Наталья и протянула к Агнии Львовне руки. Бабушка быстро подошла к ней, обняла и прижала ее голову прямо к сердцу. Внучка заплакала горько и громко, и в этом положении обе они оставались до тех пор, пока всхлипывания Наташи не стали реже и не перешли, наконец, в глубокие и редкие вздохи. Тогда только Агния Львовна отстранила внучку, чтобы посмотреть на ее красное лицо, на котором всегда сияющие серые глаза превратились теперь в две узкие щелочки между слипшимися ресницами.
- Бедная моя детка! Мама мне все рассказала…
- Булочка, что мне делать? Так больно, так больно вот тут! - Наталья прижала к середине груди обе руки.
- Прежде всего сейчас мы с тобой пойдем умоемся - я с дороги, а ты с горя. Паваротти пусть пока отдохнет немного, ладно? Потом я что-нибудь перекушу: дома я поесть не успела, а мне пора лекарство принять. Я буду ужинать, а ты посидишь рядом и все мне расскажешь по порядку.
Наташа неуклюже поднялась со своего вертящегося стула, цепляясь за бабушку, и та, поддерживая внучку за талию, повела ее в ванную комнату. Там она своими руками долго умывала ей лицо холодной водой, а потом осторожно промокала полотенцем воспаленную розовую кожу.
- Ну вот, а теперь - на кухню! Пошли поглядим, что там твоя мама приготовила.
- Булочка, я есть совсем не могу!
- Детка, да о чем речь? Разве же я изверг какой - затыкать человеку в горе рот куском пиццы?
- Почему именно пиццы? - удивилась Наталья.
- Да у мамы ничего готового под рукой не оказалось. Я ее спросила, покормит ли она меня, а она говорит, ничего нет, кроме пиццы: отец вчера купил для Наташки, а она не ест. Все понятно: ты есть не можешь, мама расстроилась и не может готовить - так уж придется мне давиться пиццей!
- Ты не любишь пиццу, Булочка?
- Я больше пироги люблю.
- Кто ж их не любит…
Они подошли к кухонному столу; на нем уже стояла пышущая жаром толстая "американская" пицца с ветчиной и сыром, две тарелки и две кружки.
- Мама, я есть не буду! - возмущенно воскликнула Наталья, отодвигая свой прибор.