Иванушкин вышел в чёрное утро, умылся снегом, постоял, глядя на луну, - и сколько мог после вчерашнего, начал думать. В итоге получилась у Вади интересная комбинация: вступить в партию, разузнать, где в обкоме лежит капуста, стать первым секретарём, взять два кочна и сделать ноги.
Иванушкин ещё раз умылся снегом и, вернувшись в бойлерную, рассказал Грише о своих номенклатурных планах. В наступившей тишине стало слышно, как Альбине снится ВГИК.
- Гриша, - сказал наконец Вадя, - ты скажи что-нибудь.
Гриша сказал.
- Вот то-то! - обрадовался Вадя. - С добрым утром, Альбина!
Верный товарищ сидела у труб, протирая глазищи.
За завтраком Вадя поведал ей о грядущей партийной карьере.
- Уя-я… - одобрительно протянула Альбина. - Здоровско!
На том и порешили. Купила Альбина Ваде сорочку, галстук и костюм "в мешочек" - и пошёл Иванушкин вступать в партию. Подробностей этого дела я не знаю, и врать не стану, но рассказывают, что поскольку к тому времени все, кто ещё мог, шли оттуда, а Вадя, единственный, - туда, то там несказанно ему обрадовались, даже закричали от радости: во-о-от, а ещё говорят, что рабочий класс отвернулся от партии! Что вы, сказал Вадя, у меня только на партию и надежда. Но ведь вы, спросили его тогда - настоящий рабочий класс? Вадя за это сомнение сильно на них обиделся, попросил принести разводягу и завязать глаза - и с завязанными глазами разобрал им к чёртовой матери весь санузел. Его тут же в партию и приняли.
И началась другая жизнь. По утрам учился он в одной спецшколе руководить народом, днём потихоньку телекинезил на вокзале, а по вечерам ходил с Альбиной в кино. Фильмов шло в Чите два - так они их по очереди смотрели.
Только ближе к весне начала Альбина замечать, что Иванушкин как-то строже стал, про невидимый фронт не рассказывает, кино не комментирует, и вообще - сам не свой.
- Вадя, - спросила она однажды, - ты о чём сейчас думаешь?
А он ей и говорит:
- Я вот о чём думаю, Альбина: как бы нам всем консолидироваться на платформе ЦК?
Альбина в голос зарыдала и побежала к Грише. Гриша ахнул, тихим шёпотом грязно выругался и той же ночью напоил Иванушкина в стельку.
Под утро они с Альбиной пили чаёк и тихо разговаривали возле лежащего навзничь Вади.
- Нельзя ему туда больше, - говорил Гриша. - Больно впечатлительный он у тебя. И костюмчик спрячь, и билетик. Нельзя ему этого ни одного раза!
- А что можно? - спрашивала Альбина.
- Водку можно, - отвечал Гриша, доливая ей кипятку и подвигая пакетик с сушками. - В уголки играть, за грибами…
- А как же капуста? - спросила Альбина и опять приготовилась плакать.
- Капусту я беру на себя, - поклялся Гриша. - Вот приедет с югов один корешок…
Прошла неделя. Вадя выздоравливал на глазах: пил, телекинезил, разгуливал по Чите в ватничке нараспашку и уже несколько раз вспоминал, как на спор переплывал кролем пролив Ла-Манш и консультировал Её Величество по части игры в городки. Пару раз, правда, он ещё обозвал Альбину "неформальной молодёжью", а Гришу - "деструктивной силой", но это уже были остаточные явления.
И вот в начале апреля, когда уже задули ветры, и первые почки полезли из растительности наружу, дверь в бойлерную открылась, и внутрь, нагнувши голову, ввалилась незнакомая фигура, а за ней в проёме двери обнаружился Гриша. У Гриши был вид Деда Мороза, пришедшего к детям с подарком.
- Кто тут из Москвы за капустой? - провозгласил незнакомец.
- Мы из Москвы за капустой! - звонко откликнулась Альбина.
- Ну пошли, - сказал человек.
И Вадя понял, что с югов, из отпуска, вернулся, чтобы им помочь, главный овощной начальник Читинской области.
- Вот уж хрен, - сказал человек и представился. - Николай. Истопник я.
Задворками он вывел путешественников на большую площадь и жестом Юрия Долгорукого показал на некое здание, про которое путешественники сразу поняли, что это обком.
Здесь, опять-таки, зарубежному читателю трудно будет понять, почему, если среди города стоит большое ухоженное здание, то это непременно обком, а не больница или, скажем, детский сад с бассейном. Но тут уж пусть поверят на слово.
Возле входа стояли два милиционера. Смотрели они так, что Вадя сразу начал вспоминать, не убил ли вчера по пьяной лавочке кого-нибудь. Но вспомнить этого Иванушкин не успел, потому что случилось чудо - не новозаветный фокус с комплексным обедом, а настоящее чудо. Истопник Коля вразвалочку подошёл к милицейскому посту, снял трубку и начал накручивать диск. Он был суров и прост, как древний римлянин.
- Это Коля, - сказал Коля, когда где-то там, на партийных небесах, ответили "алло!" - Пал Семёныч! Капуста мне нужна, два кочна. - Тут он прикрыл трубку ладонью. - Спрашивает: брюссельская устроит?
Вадя ущипнул себя за ногу и отчаянно замотал головой.
- Советская нужна, - сказал Коля. - Простая советская капуста. В бойлерную ко мне привезти. Печень трески? В другой раз. В другой раз, говорю! Всё. Грейтесь пока.
Когда он положил трубку, Вадя с Альбиной стояли, вытянувшись по стойке "смирно".
- Как это, Коля? - спросил Иванушкин. Они пересекали просторную площадь, отделявшую обком от руководимой области. - Как это?
- Да чего там… - буркнул Коля. - Узнал я, понимаешь ли, что на моём участке один секретарёк живёт тутошний. - Завотделов штук пять, шелупони всякой… Ну и перекрыл им пару раз, под настроение, тепло… "Взгляд" посмотрел - и перекрыл!
Коля помолчал.
- Теперь дают заказы и вообще… за ручку…
Он помолчал снова и загадочно резюмировал:
- Перестройка…
У бойлерной их ждала чёрная "Волга". Возле багажника, полного капусты, стоял серьёзный шофёр.
Тёплым апрельским днём на взлётно-посадочную полосу одного московского аэропорта, побоку от всяких расписаний, тяжело плюхнулся огроменный транспортный самолёт. От ужаса диспетчеры все, как один, лишились дара речи и молча смотрели, как из самолёта вылез мужичок в распахнутом ватнике и лыжной шапочке с надписью "суоми". К груди мужичок прижимал авоську, набитую капустой.
Следом на гостеприимную московскую землю выпрыгнула рыжая девица с "Советским экраном" в руках.
- Спасибо! - крикнул пилоту Вадя Иванушкин (это, конечно же, был он).
- Не за что, - ответил пилот, и самолёт, разбежавшись ко вторичному ужасу диспетчеров по взлётно-посадочной полосе, взял курс на Читу.
Хвост очереди на экспресс терялся за линией горизонта.
- До Москвы - едем? - весело спросил Вадя скучающую личность у "жигулёнка".
- Полста - и едем, - отозвалась личность, скептически поглядев на авоську.
- Семьдесят пять, - сказал на это Вадя, - но только пулей, а то меня тёща заждалась.
Личность, нервно рассмеявшись, прыгнула за руль и открыла заднюю дверцу.
Через час "жигулёнок" торжественно причалил к подъезду. Личность, обежав "Жигуль", открыла дверцу, бережно вынула изнутри авоську и теперь смотрела Иванушкину в руки.
- Это - семьдесят пять - тебе, - сказал Иванушкин, - а вот это - сгоняешь на Ярославский вокзал, разыщешь там старшину милиции по фамилии Супец - и отдашь ему. Скажешь - от Эйсебио. Запомнил?
Память у владельца "жигулёнка" была незаурядная - это видно из того, что он, ничего не переспрашивая, тут же взял деньги и рванул от Иванушкина прочь, надо полагать, на Ярославский вокзал.
Вадя с Альбиной остались вдвоём.
- Ну вот, - сказал Вадя.
- Ага, - сказала Альбина.
- Домой не приглашаю, - сказал Вадя.
- Ага, - сказала Альбина.
- Спасибо, в общем, - сказал Вадя.
- Тебе спасибо, - сказала Альбина.
Иванушкин взял её за руку и немного потряс в своей. Потом прислонился губами к девушкиной щеке и пошёл в подъезд.
Дверь открыла жена Галина.
Жена Галина крикнула:
- Ну чего стоишь-то, как пень? Вытирай ноги!
Она схватила авоську и убежала на кухню. Иванушкин зашёл. Сквозь кастрюльный лязг и сковородное шипение доносились из кухни родные звуки: дудукала жена Галина, вявякала тёща Пелагея. Очень её Иванушкин любил, это я вам последний раз говорю.
Вадя осторожно заглянул в комнату. На тахте знакомым голосом разговаривал сам с собою приёмник "Альпинист". Вадя вздохнул, сел на обувницу и принялся снимать чоботы. Но снять успел только один, потому что вдруг увидел перед собой тапочки, женские ноги и халат.
- А сметана где? - спросил голос над халатом. - Сметана-то где?
- Ты не говорила про сметану, - сказал Вадя халату.
- А сам догадаться не мог? К голубцам - сметаны? О-оспо-ди-и, - кричала жена Галина, - да что ж ты за бестолочь? Ну почему, почему тебе надо всё объяснять?!
Она кричала ещё одиннадцать минут - а на двенадцатой Вадя поднял наверх лицо с неубиенными, синими, честными глазами и предложил:
- Так я схожу - за сметаной-то?
Горе от ума
ЧАЦКИЙ. Чуть свет - уж на ногах!
ИНСТРУКТОР (входя). Заканчивайте.
ЧАЦКИЙ. Вы кто?
ИНСТРУКТОР. Дед Пихто.
ЧАЦКИЙ. В чём дело?
ИНСТРУКТОР. Начинаем учения штаба Гражданской Обороны.
ЧАЦКИЙ. Но здесь спектакль!
ИНСТРУКТОР. Видал я ваш спектакль.
ЧАЦКИЙ. Уйдите со сцены, люди смотрят!
ИНСТРУКТОР. Где люди?
ЧАЦКИЙ. Вон сидят.
ИНСТРУКТОР. Товарищи, поздравляю вас с началом практических занятий по пользованию противогазом.
ЧАЦКИЙ. Вы с ума сошли!
ИНСТРУКТОР. На себя посмотри.
Занавес
Григорий Горин
"Почитаемый писатель"
"Быть знаменитым некрасиво". Сочиняя эти замечательные строки поэт явно не имел в виду Виктора Шендеровича. Уверен, он даже и не предполагал о том, что такой писатель появится… Если б предвидел, то возможно сделал бы сноску: "Быть знаменитым некрасиво…"*
* - к Шендеровичу это не относится.
Ибо Шендерович знаменит красиво! То есть, вполне заслуженно. Вдумаемся, что получил в ранней юности от природы этот человек для достижения успеха?
Ничего особенного. Заурядные физические данные, тихий голос, трудновыговариваемую фамилию и типичную скромную внешность, увидев каковую, фамилию можно было уже и не спрашивать.
И чего этот человек добился к своим сорока годам? Трудновыговариваемую фамилию народ заучил наизусть. Скромная внешность за счёт отращивания бороды и возникновения иронического блеска в глазах стала суперпривлекательной и еженедельно украшает телеэкран, а также обложки популярных журналов.
Шендеровича многие зрители горячо любят. Многие горячо и не любят, что естественно для обозревателя, влезающего со своими комментариями в горячие политические события. У него есть верные друзья. Есть и сильные враги. Когда-то в их число входил сам и.о. ген. прокурора, грозивший упечь Шендеровича за решётку.
Вся страна, затаив дыхание, следила за этой битвой маленького Давида и огромного всесильного Голиафа… Голиаф неожиданно для всех проиграл. (Он, наверное, забыл, что имя "Виктор" означает "победитель"!) С тех пор с Шендеровичем сильные мира боятся связываться, и каждую неделю только угодливо посмеиваются, узнавая себя в "Куклах"…
Короче, сегодня Виктор очень известен и почитаем.
Последнее особенно важно для меня, если представить, что слово "почитаем" происходит не только от слова "почёт", но и от глагола "читать".
Я ни на секунду не забываю, что Шендерович прежде всего писатель, сочиняющий замечательные рассказы, стихи, крохотные пьески, просто остроумные фразы, которые занимают мало места на листе, но значительное - в моём подсознании.
И что бы он ни делал в свободное от литературы время: давал скандальные интервью, выступал в эстрадных представлениях, придумывал новые телепередачи, пел, танцевал (с ним и такое случается), - "…не это поднимает ввысь!", как писал тот же поэт в вышеупомянутом стихотворении…
Виктор Шендерович был и есть - читаемый писатель.
И поэтому ценимый, не только широкой публикой, но и коллегами по жанру, что само по себе несколько противоестественно…
А тот факт, что при таком своём даровании, он ещё и сильно знаменит, конечно же, некрасив! Но с этим его недостатком друзьям приходится как-то смиряться…
Григорий ГОРИН
Диспансеризация
ВРАЧ. Дышите. Не дышите. Не дышите. Не дышите…
КЛИЕНТ (сипит). Долго ещё не дышать?
ВРАЧ. Не разговаривайте, больной. Ну что вы выпучили глаза, врачей не видели? Перестаньте хрипеть, больной! Не надо ложиться на пол, здесь не пляж! Марь Иванна! Унесите этого синего хулигана! Ну оборзел народ! Никакой дисциплины!
Занавес
ДТП
Игорю Иртеньеву
Вчера у нас на Большой Котельной пьяный шофёр задавил бабушку. Бабушка купила в магазине полкило луку и пошла через дорогу домой, а тут он со своим КАМАЗом и любовью к быстрой езде.
Накануне шофер гулял у брата, который живой вернулся со срочной службы, - и шофёру было хорошо. А бабушка лежала дома с давлением - и ей было плохо.
Теперь всё наоборот.
Лучше бы она не шла за луком. Подумаешь, один день без лука! Хлебушком бы зажевала, а шофёр бы зря в тюрьме не сидел. Хотя поперёк нашей Большой Котельной население гуляет, как в саду: здесь магазин, там аптека… Через эту бабушку кто-то живой остался.
Он завтра за луком пойдёт.
Свидетели сбежались, "скорая" приехала, менты пожаловали, расспрашивают народ про встречу КАМАЗа с бабушкой, правду знать хотят. А кому нужна такая правда? Только не шофёру. Вот он - в пробирку дыхнул, голову руками обхватил, на подножку сел, в асфальт смотрит.
А бабушке и вовсе ничего не нужно: она полтора часа неживая под дождём лежит. Но уже без лука. Лук кто-то прибрал. Решил, наверное: бабушке без пользы, а мне в самый раз. У детей цынги не будет, вырастут здоровыми, наконец.
А у шофёра своих двое - вот он голову руками и обхватил.
Одно хорошо: бабушка, слава тебе, Господи, одинокая была - мужа у неё заранее расстреляли. Потом, правда, извинились. Ей, конечно, всё равно помирать было - девятый десяток, сколько можно за луком ходить? - но она предполагала - без КАМАЗа.
И у шофёра были другие планы на вечер. И санитары в нарды не доиграли - пришлось из-за бабушки этой ехать к чёрту на кулички.
А уж старшина гаишный и вовсе ни в чём не виноват: хотел, как человек, смену сдать, домой поехать, "Поле Чудес" посмотреть и надраться в сиську - а теперь стоит под дождём на Большой Котельной, трезвый и злой, протокол составляет…
Эх, братцы вы мои! - третий год при демократии живём, а счастья всё нет и нет.
Жизнь масона Циперовича
Ефим Абрамович Циперович работал инженером, но среди родных и близких был больше известен как масон.
По дороге с работы домой Ефим Абрамович всегда заходил в "Гастроном". Человеку, желавшему что-нибудь купить, делать в "Гастрономе" было нечего, это знали все, включая Ефима Абрамовича, но каждый вечер он подходил к мясному отделу и спрашивал скучающего детинушку в халате:
- А вырезки что, опять нет?
Он был большой масон, этот Циперович.
Дома он переодевался из чистого в тёплое и садился кушать то, что ставила на стол жена, Фрида Моисеевна, масонка.
Ужинал Ефим Абрамович без водки. Делал он это специально. Водкой масон Циперович спаивал соседей славянского происхождения. Он специально не покупал водки, чтобы соседям больше досталось. Соседи ничего этого не подозревали и напивались каждый вечер, как свиньи. Он был очень коварный масон, этот Циперович.
- Как жизнь, Фима? - спрашивала Фрида Моисеевна, когда глотательные движения мужа переходили от "престо" к "модерато".
- Что ты называешь "жизнью"? - интересовался в ответ Ефим Абрамович. Масоны со стажем, они могли разговаривать вопросами до светлого конца.
После ужина Циперович звонил детям. Дети Циперовича тоже были масонами. Они масонили, как могли, в свободное от работы время, но на жизнь всё равно не хватало, потому что один был студент, а в ногах у другого уже ползал маленький масончик по имени Гриша, радость дедушки Циперовича и надежда мирового сионизма.
Иногда из соседнего подъезда приходил к Циперовичам закоренелый масон Гланцман, в целях конспирации взявший недавно материнскую фамилию - Финкельштейнов. Гланцман пил с Циперовичами чай и жаловался на инсульт и пятый пункт своей жены. Жена была украинка и хотела в Израиль. Гланцман в Израиль не хотел, хотел, чтобы ему дали спокойно помереть здесь, где промасонил всю жизнь.
Они пили чай и играли в шахматы. Они любили эту нерусскую игру больше лапты и хороводов и с трудом скрывали этот постыдный факт даже на людях.
После пары хитроумных гамбитов Гланцман-Финкельштейнов уползал в своё сионистское гнездо во второй подъезд, а Ефим Абрамович ложился спать и, чтобы лучше спалось, брал "Вечёрку" с кроссвордом. Если попадалось: автор оперы "Демон", десять букв - Циперович не раздумывал.
Отгадав несколько слов, он откладывал газету и гасил свет над собой и Фридой Моисеевной, умасонившейся за день так, что ноги не держали.
Он лежал, как маленькое слово по горизонтали, но засыпал не сразу, а о чём-то сначала вздыхал. О чём вздыхал он, никто не знал. Может о том, что никак не удаётся ему скрыть свою этническую сущность; а может, просто так вздыхал он - от прожитой жизни.
Кто знает?
Ефим Абрамович Циперович был уже пожилой масон и умел вздыхать про себя.
Злоба дня
Когда по радио передали изложение речи нового Генерального секретаря перед партийным и хозяйственным активом города Древоедова, Холодцов понял, что началась новая жизнь, и вышел из дому.
Была зима. Снег оживлённо хрустел под ногами в ожидании перемен. Октябрята, самим ходом истории избавленные от вступления в пионеры, дрались ранцами. Воробьи, щебеча, кучковались у булочной, как публика у "Московских новостей". Всё жило, сверкало и перемещалось.
И только в сугробе у троллейбусной остановки лежал человек.
Он лежал с закрытыми глазами, строгий и неподвижный. Холодцов, у которого теперь, с приходом к власти Михаила Сергеевича, появилась масса неотложных дел, прошёл было мимо, но вернулся.
Что-то в лежащем сильно смутило его.
Оглядев безмятежно распростёртое тело, Холодцов озадаченно почесал шапку из кролика. Такая же в точности нахлобучена была гражданину на голову. Такое же, как у Холодцова, пальто, такие же ботинки…
Озадаченный Холодцов несмело потрепал человека за обшлаг, потом взял за руку и начал искать на ней пульс. Пульса он не нашёл, но глаза гражданин открыл. Глаза у него были голубые, в точности как у Холодцова.
Увидев склонившееся над собою лицо, гражданин улыбнулся и кратко, как космонавт, доложил о самочувствии:
- В порядке.
При этом Холодцова обдало характерным для здешних мест запахом.
Сказавши, гражданин закрыл глаза и отчалил из сознания в направлении собственных грёз. Сергей Петрович в задумчивости постоял ещё немного над общественно бесполезным телом - и пошёл по делам.
"А вроде интеллигентный человек", - подумал он чуть погодя, вспомнив про очки.