Выйдя, Иванушкин подождал, пока перрон опустеет, и попросил Альбину поглядеть, нет ли хвоста.
У калитки старухи Кутеповой Иванушкин остановился, потому что забыл, зачем приехал, но тут залился бабкин кабысдох, заскрипела дверь, и выглянула из-за неё сама Капитолина Филипповна. Выглянула, глянула - и снова скрылась за дверью.
- Чего это она? - спросила Альбина.
- Сейчас, - ответил многоопытный Иванушкин. И точно: вышла старуха снова, и уже не одна, а с автоматом Калашникова.
- Кто такие? - хрипло крикнула она, передёргивая затвор. В ответ Иванушкин снял шапочку "суоми", дав волю кудрям. Старуха узнала:
- Жилец?
- Он самый, - ответил Вадя.
- А это кто? - старуха повела стволом. - Твоя вроде поболе была…
- Это сестра её, - сказал Иванушкин. - Из-под Казани. Сирота.
- Входи, - разрешила Кутепова и поставила "калашникова" на предохранитель.
Калитка захныкала, и бабкин кабысдох зашёлся на второй октаве.
В сенях Иванушкин, выигрывая время, долго стаптывал с чоботов снег. Он отчётливо помнил, что ехал к старухе Кутеповой не просто так, а с умыслом. Память-то, слава богу, ещё не отшибло.
- Задаточек привёз? - ласково спросила Кутепова, вешая автомат на гвоздь у иконы.
- За капустой мы, - сказала сирота. - У тебя, говорят, капусты много, бабушка?
- У меня? - старуха похолодела.
- А то! - подтвердил Вадя. - Капуста нужна! Позарез!
"Убивать приехал, - поняла она. - Откуда узнал про валюту?"
- Облигации бери, - сказала она, - а больше у меня ничего нет. - И неназойливо двинулась в сторону чуланчика: там со времён Халхин-Гола лежало у неё несколько ручных гранат на случай. У двери, однако, уже стояла, привалившись к косяку, рыжая девица, казанская сирота.
- Зачем же облигации, - идя к старухе, возразил Иванушкин. - Нам бы капустки…
И, улыбнувшись, распялил в руках авоську. Старуха закричала.
Звуковой волной Вадю вынесло во двор; через несколько секунд его настигла казанская сирота. Калитку, к радости бабкиного кабысдоха, открыть Иванушкин не сумел, и взяли её Вадя с Альбиной с разбегу приступом, как Суворов Измаил.
Сделали они это очень вовремя, потому что через минуту крик прекратился, и вслед искателям капусты застрочил трассирующими бабкин "калашников".
Столица встретила их окрепшим морозом и объявлением по Ярославскому вокзалу насчёт видеосалона на третьем этаже. Но нет, не привьётся к нашему здоровому стволу бусурманский заразный сучок, и зря распинается дикторша про ихнего накачанного секс-символа - не это влечёт наших героев; западный мираж, чую, не уведёт их с пути самобытного, исконного, русского!
Не пошли Вадя с Альбиной в видеосалон! Крепко решено было между ними ещё в электричке, что жизнь тёщи Пелагеи дороже им своих двух - и поедут они первым же поездом в Читу, где живёт у Альбины родная тётка, а уж тётка у неё такова, что достанет кочан из-под земли!
Вот только денег у Вади осталось два рубля, да у Альбины рупь россыпью, а за трёшку везти их в Читу за капустой никто не соглашался, хотя рассказывал Вадя проводницам про тёщу очень убедительно, а рыжая стояла рядом и на каждое честное иванушкинское слово трясла головой. Причём чем дальше, тем больше чувствовал Вадя слюноотделение на слове "голубцы". Вскоре волчий голод пересилил природный вадин альтруизм, и повлёк Иванушкин Альбину в привокзальный буфет.
Что тут сказать автору? Ему очень стыдно за своего героя, но поделать он тут ничего не может - главным образом потому, что садясь за повесть, первым делом всего себя порезал и кровью написал на обоях клятву ничего не утаить и рассказать всё, как оно, значит, было.
Так вот - проели Вадя с Альбиной свои три рубля до копеечки, а на последнюю полтину ещё и насосались соку яблочно-виноградного, чтоб ему провалиться.
Сок дал себя знать минут через десять. Конфузливо пряча глаза, Иванушкин буркнул Альбине: "Я сейчас", - и стараясь двигаться с достоинством, а не козлиной припрыжкой, устремился к заведению.
Перед заведением сидела тётка и взамен удовольствия требовала с людей денег, денег же у Вади не было ни гривенника. Сначала хотел было Вадя объяснить про тёщу и голубцы, но потом понял, что не успеет, молча перешагнул через турникет и устремился.
(Здесь автору, как сами понимаете, опять стыдно за героя, но что поделать: герои у авторов не спрашивают - выходят замуж за генералов, бегут среди повести в туалет…)
К моменту, когда процесс пошёл, за вадиной спиной уже стоял пришедший на тёткины истошные крики милиционер. Он стоял молча, охраняя Иванушкина, - как главу государства при исполнении. Вадя, которому уже успело полегчать, увидел эту картину как бы со стороны - и возгордился.
- Нарушаем? - спросил милиционер, когда Иванушкину полегчало окончательно. Иванушкин хотел повиниться и рассказать про голубцы, но сказал только:
- Сеня!
Ибо перед ним стоял Семён Супец, друг-приятель молодых лет, совместно проведённых в областном культурном очаге, славном городе Сельдерейске. С той золотой поры изменился Сеня не сильно - только сдуло с него ветром времени пионерский галстук, да надуло взамен пушистые усы со старшинскими погонами, да сам раздался чуток во все стороны. А так - Супец и Супец!
Видимо, Иванушкина жизнь изменила не в пример сильнее, потому что на своё имя старшина среагировал как на провокацию - и только когда снял Вадя шапчонку, напрягся памятью и вымолвил поражённый:
- Эйсебио, козёл бодучий!
Тут опять надо объяснить. "Эйсебио" - было прозвище Иванушкина, полученное за великий гол, забитый им на стадионе "Жатый колос" в матче против третьей школы. Иванушкин закатил мячик задницей, чем навек опозорил третью школу и обессмертил своё имя. (Неизвестно, забивал ли Эйсебио голы задницей, но если нет, то это его упущение). Что же до обращения "козёл бодучий", то здесь Иванушкин совершенно не при чём: "козла" старшина Супец уже много лет вставлял лыком во всякую строку.
Одним словом, опознание произошло, и через минуту старшина, держа задержанного за локоть, торжественно проследовал с ним мимо корыстолюбивой тётки. При этом задержанный счастливо лыбился.
Зайдя за угол, бывшие сельдерейские пионеры расцепились, и Вадя засемафорил Альбине своей шапочкой. Старшина, как Альбину увидел, раздался во все стороны ещё шире, тихонечко присвистнул и одними губами прошептал насчёт бодучего козла.
- Семён Супец, друг детства, - представил старшину Иванушкин. - Альбина…
Тут Вадя замялся, но Супец, хоть и при погонах, оказался человеком понятливым.
- Очень приятно, - сказал он. И, скрипнув ремнями, протянул руку и пожал протянутую навстречу ручонку с осторожностью энтомолога.
Альбина что-то пискнула. Старшина тут же покраснел и с неожиданной суровостью спросил Иванушкина:
- Едете?
- Едем, Сеня, - вздохнул Иванушкин и честно всё рассказал: от тёщиной болезни до перестрелки в Воронке. Он говорил, а старшина, стараясь не глядеть на Альбину, продолжал краснеть и постепенно достиг густоты государственного флага.
- Погоди, Эйсебио, - сказал Супец, когда Вадя привёл наконец корабль своей саги в порт стоянки, - тебе деньги, что ли, нужны?
- Ну, - сказал Вадя.
Супец задышал.
- Деньги не проблема. Ждите здесь. - Он повернулся к Альбине, отдал ей честь и решительным шагом направился в гущу вокзально-кооперативного движения. Вернулся он оттуда очень скоро - с деньгами в обеих руках.
- Уважают, козёл бодучий, - коротко разъяснил этот феномен старшина, запихнул бумажки в карманы вадиного ватника и снова откозырял Альбине.
- Уя-я!.. - восхищённо протянула Альбина.
- Служу Советскому Союзу, - доложил Супец. - Значит, в Читу? - уточнил он, повернувшись к однокласснику.
- В Читу, Сеня, - бодро ответил Иванушкин. - Там капуста…
- Ну, ладно, Эйсебио, - проговорил Супец. - Бывай, козёл бодучий!
И он сжал вадину ладонь так, что в глазах у того потемнело.
- И вам всего доброго, Альбина, - сказал старшина и вспотел, как не потел со времени сдачи норм по армейскому двоеборью.
Альбина снова что-то пискнула, и они побежали к поезду. С перрона рыжая прощально взмахнула рукой, и Супец улыбнулся на весь Ярославский вокзал.
С полными карманами денег объяснять про тёщу и капусту оказалось гораздо проще - первая же проводница прониклась вадиной бедой, и как раз обнаружилось в вагоне два свободных места. Иванушкин, сколько жил на свете, не уставал удивляться таким совпадениям.
Они сели рядышком на свой плацкарт - и поехали в Читу за капустой.
Предвидя переводы этой правдивой повести на языки народов мира, автор просит соотечественников потерпеть - а читателям планеты надо объяснить, что такое Чита.
Чита - это город. Ехать до него недолго, если ехать от Улан-Удэ. А если от Москвы, то легче сдохнуть, потому что пятеро суток на плацкарте, а что такое плацкарта, объяснять смысла не имеет: всё равно никто, кроме своих, этого не поймёт.
В общем, покатили.
Сожителей в купе было четверо: тётка с отпрыском призывного возраста, старичок-боровичок и детина на верхней полке. Пятеро суток стучали под ними колёса, и все это время Иванушкин, не жалея красок, рассказывал попутчикам свою жизнь. Сагу эту, отчасти читателю известную, он прерывал только на ночь и, подобно Шахерезаде, на самом интересном месте.
Однако ж нельзя сказать, чтобы на слушателей ему повезло. Паренёк сразу всунул в уши "дебильники" и отключился от действительности. Детинушка, как лежал наверху, чем-то булькая и светя пятками в проход, так и добулькался до того, что поезд привёз его заспиртованное тело на другой конец страны.
А старичок, как выяснилось в районе Иркутска, оказался глухой.
Одна только тётка всю дорогу, охая, поддерживала течение иванушкинского эпоса синюшными яйцами и пирожками с рисом. И было за что! Взять хотя бы рассказ о вадином кинематографическом прошлом - эта штука получилась у него сильней, чем "Фауст" у Гёте.
В юности - это ещё до заброски в Англию было - Вадю вызвали в один кабинет и сказали: надо, Иванушкин, помочь нашим кинематографистам в работе над образом бойца невидимого фронта, а короче: сыграть советского разведчика в тылу у фашистов. Ну, приказ есть приказ: начал Вадя сниматься в кино. Хорошо ли играл? Это трудно сказать (Вадя человек скромный). Но режиссёр плакал всё время. А потом пришла шифровка: готовиться к заброске; и всё, что отсняли, пришлось уничтожить - секретность!
А режиссёра вызвали на сеанс гипноза, и он забыл Иванушкина навсегда.
А вместо Вади взяли артиста Вячеслава Тихонова. Вадя успел до заброски с ним встретиться и показать, как надо играть.
- Ты Тихонова знаешь? - мышкой пискнула Альбина.
- Славу-то? - переспросил Иванушкин, после чего тётка дала ему самый большой пирожок.
Впрочем, хоть бы и не дала! Хоть бы и не кормила совсем, да что там! - хоть бы поезд приехал не в Читу, а в Сыктывкар какой-нибудь - чёрта ли было в том Иванушкину?
Пора уже прямо ответить на этот вопрос: да ни черта́!
А если спросите почему - отвечу: потому! Так уж устроен человек, по крайней мере русский, что время от времени хлебом его не корми, а дай свободы. Не какой-нибудь там осознанной необходимости - этих европейских штучек даром не надо! - а вот чтобы пыль столбом, и не вполне представлять, где и за каким хреном находишься…
А как же капуста, спросите вы тогда, как же голубцы для тёщи Пелагеи, будь она трижды здорова? Тут отвечу совсем прямо: тёща - это святое. Про тёщу Иванушкин помнил. Даже приснилась однажды в районе Урала.
В общем, долго ли, коротко ли, но смотрят они однажды поутру в окошко - а за окошком сопки, между сопок дома рядком стоят, из труб дым прямиком в небо, а поезд уже к вокзалу подползает. Вышел тогда Иванушкин на перрон, шапочку "суоми" на уши натянул, ватничек до горла застегнул, кулаки в рукава спрятал, сплюнул - плевок ледышкой упал на перрон и разлетелся, шурша.
- Это, что ль, Чита и есть? - спросил Вадя.
- Она, - ответила Альбина.
Тётку звали Ираидой. На плечах у неё была овчина, а на голове бигуди. Ираида смотрела то на Вадю, то на его подружку - и смотрела так, как будто они были с рожками о пяти ногах и только что вылезли из тарелки.
- Здравствуйте, - сказал Вадя, стуча зубами.
- Кто это? - спросила тётка Ираида.
- Это Вадя Иванушкин, - сказала Альбина. - Боец невидимого фронта.
- Мы за капустой, - пояснил Вадя.
- Чего? - спросила Ираида.
- Тёть Ираид, мы пока поживём у тебя, ладно? - сказала Альбина.
- Тёще позарез нужно, - внёс окончательную ясность боец невидимого фронта и, стуча зубами, улыбнулся читинской тёте.
Тут из тётки полезла ответная речь - и по правде говоря, не стоило ехать так далеко, чтобы её услышать. Напоследок посоветовала тётка забирать своего кобеля и мотать отсюда подобру-поздорову.
- Сама вы кобель, - вежливо ответил синий, как отечественная курица, Иванушкин, - а Альбина положительная девушка и верный товарищ в беде.
…Через полчаса искатели капусты отогревались вонючим чайком в буфете кинотеатра. Отогревшись, Альбина горько заплакала на плече у Иванушкина. Обидные тёткины слова глубоко запали в девичью душу. Иванушкин, прошедший большую школу совместной жизни с женой Галиной и мамой её, чтоб ей трижды выздороветь, был невозмутим.
- Куда же мы теперь? - всхлюпнула отверженная племянница, и солёная капля плюхнулась в жидкий чай.
- В кино, - ответил размякший в тепле Вадя и погладил её по голове.
В кино по случаю перестройки показывали ужасы советской жизни. Отец-алкоголик полтора часа бил наркоманку-мать на глазах у дочери-проститутки. В конце всех их задавил сынок-рокер.
- Жизненная картина, - оценил Иванушкин, когда зажгли свет. - Мне тоже приходилось в своё время вот так… в одиночку, на мотоцикле…
Пора было, однако, выходить на улицу. Прислонив подопечную к батарее у кассы, Вадя пошёл на разведку и, вымерзнув до потрохов, нашёл бойлерную, а в ней собрата по рабочему классу, Гришу.
Силу солидарности ощутили путешественники тотчас: легла газетка на табурет, легла рыбка на газетку, и встали рядышком три стакана, и было налито. Иванушкин, уже неделю не бравший в рот, быстро вошёл в трудовой ритм; Альбина же, приняв птичью порцию, тут же снова заревела, и была отправлена мужчинами на чистку картошки.
За третьим стаканом Гриша знал про них всё.
- Жить будете здесь, - сказал он и царским жестом обвёл бойлерную, - а капусты завтра надыбаем, ни бэ!
Он качнулся от табурета, несколько раз пальцем показал Иванушкину, куда не должна залезать стрелка, и ушёл в ночь, а Вадя с Альбиной остались дожидаться утра в бойлерной.
Утром проснулся Иванушкин в замечательнейшем настроении - и долго не мог понять, с чего бы это. Потом понял: это оттого, наверное, что Гриша обещал помочь с капустой.
Альбина дрыхла рядом, свернувшись калачиком.
Гриша пришёл не один. Для добычи капусты он привёл с собой пузатенького прапорщика по фамилии Слонович.
Через десять минут Вадя с Альбиной, взявшись за руки, как юные пионеры, уже поспешали за прапорщиком, который колобком катился между домов. В Слоновиче был какой-то движок, не дававший ему стоять на месте. Даже в автобусе он всё время вертелся, подмигивал, потирал ручки.
- Куда едем? - спросил наконец Вадя. Слонович ответил, что едут они за капустой в воинскую часть 12651, в мотострелковый полк, к начальнику тамошней столовой прапорщику Зулущенко - и что всё это военная тайна.
У длинного забора с колючей проволокой Слонович исчез за КПП и через четверть часа вынес Иванушкину приговор: капуста будет, но за два кочна эта тварь, Зулущенко, просит десять пятьдесят и коленвал от "Запорожца". Коленвал Слонович берёт на себя (пусть скажут спасибо Грише, за Гришу Слонович продаст всё, кроме Родины), а насчёт денег пускай думают сами.
Червонец Иванушкин решил заработать телекинезом.
Телекинез - это было вот что такое. Клался на стол хлебный мякиш и накрывался тарелкой. Потом надо было трижды постучать по ней пальцем, и мякиш из-под тарелки исчезал.
В своё время Иванушкин чуть не сел за этот телекинез на "губу".
К полудню он уже был на вокзале: с Альбиной, парой мелких тарелок и мякишем хлеба, свежего и чёрного. Почему свежего и чёрного? Потому что телекинез телекинезом, а хлебушек к пальцам должен прилипать!
Телекинезил Вадя среди пасажиров в зале ожидания, а рыжая соратница, стоя неподалёку, вскрикивала, как заводная:
- Такое чудо - и всего за рубль! Такое чудо - и всего за рубль!
Через полдня телекинеза они могли купить не только два кочна у прапорщика Зулущенко, но и самого прапорщика со всей матчастью гарнизона и знаменем дивизии.
Ближе к вечеру прибежал Слонович с коленвалом. У забора части прапорщик взял десять пятьдесят и вместе с коленвалом укатился за КПП, велев ждать кочна. Сначала Иванушкин с Альбиной переминались с ноги на ногу, потом, скрипя по снежку, начали похаживать вдоль забора.
Потом стемнело.
Потом они принялись подпрыгивать, колотя руками по телу, потом обнялись и стали прыгать вместе - и допрыгались до того, что из КПП вышел дежурный по части и спросил, чего им тут, синим, надо.
Пытаясь совладать с речью, Вадя честно ответил, что надо им прапорщика Зулущенко с двумя кочнами капусты или, на худой конец, прапорщика Слоновича с деньгами. Дежурный странно на Иванушкина посмотрел и, поманив его пальцем, конфиденциально сообщил, что сегодня ничего этого он, скорее всего, не увидит, потому что названные прапорщики об эту пору уже лежат где-нибудь пьяные в жопу.
А касаемо капусты - дежурный посоветовал Иванушкину забирать свою даму и тикать отсюда, пока он не вызвал караул.
Услышав, что речь дошла до неё, Альбина робко приблизилась к офицеру и хотела что-то ему объяснить, но только обстучала дежурного зубами. Тут Вадя понял, что верный друг Альбина начала потихоньку давать дубака.
Вечером в бойлерной открылся военный совет.
Сначала постаканно обсудили тёщу, телекинез и другие материи. Потом вспомнили про Слоновича и решили, что хорь с ним, со Слоновичем, пускай удавится на своём коленвале. Потом Гриша поднял тост за присутствующих дам. В процессе тоста Альбина тихонечко сползла по вадиному плечу и была положена в тёплом местечке у труб.
Оставшись вдвоём, мужчины решили сначала брать власть в Чите.
- Вчера было рано, - сказал Гриша.
- А сегодня уже поздно, - сказал Вадя, и они выпили ещё.
Закусив, Иванушкин со всей принципиальностью поставил главный вопрос текущего момента: где тут у вас капуста?
Над этим вопросом Гриша задумался так глубоко, что даже заснул.
- Прости, что я тебя беспокою, - говорил Вадя, тряся гришину голову, - но больше некого. Где взять капусту, Гриша?
Не дождавшись ответа, Иванушкин лёг лицом на табурет и тоже уснул.
Приснился ему "Клуб кинопутешественников", Африка, крокодилы и капуста на пальмах. Местный вождь с лицом Сенкевича совал Ваде кукиши под нос и требовал взамен кочна двух жареных прапорщиков и девушку Альбину в жёны. "А где Альбина?" - с тревогой вспомнил Иванушкин, на что вождь-Сенкевич ответил:
- В обкоме!
Вадя проснулся. Гриша стоял посреди бойлерной, держась за трубу.
- В обкоме! - кричал Гриша. - В обкоме есть капуста!