5.
Лужков в своем кабинете говорит по телефону.
ЛУЖКОВ. Да! Слушаю! Что значит: динамит его не берет? А ты тротилом давай! Что? Давал тротилом? Не берет? Я знаю, что большой, сам строил! Да хоть руками сноси! Рули там, как хочешь, но чтобы к Седьмому ноября было ровное место! Народу нужен бассейн! Люди плавать хотят, плавать по-собачьи… Здоровье нужно народу, здоровье! Физическое! С духовным уже все. Все в порядке с духовным, говорю, давай взрывай это все к едрене фене! А я говорю, к ней! Отрапортовать к ноябрьским! Физкульт-привет!
6.
Парад на Красной площади. На Мавзолее стоит Зюганов - в шляпе, с красным бантом и огромными бровями и делает народу ручкой. Фоном звучит все та же песня Кобзона.
ГОЛОС КИРИЛЛОВА. Союзу рабочего класса, крестьянства и трудовой интеллигенции - ура!
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
ГОЛОС КИРИЛЛОВА. Ленинскому Центральному Комитету Коммунистической партии и лично Генеральному секретарю Геннадию Андреевичу Зюганову - ура, товарищи!
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
Играет военный оркестр. Из ворот выезжают две машины, останавливаются напротив трибуны. В одной стоит Лебедь, в другой - Грачев. Оба держат "под козырек".
ГРАЧЕВ. Товарищ министр обороны! Войска московского краснознаменного ордена Ленина военного округа для проведения парада, посвященного восемьдесят второй годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, построены. Командующий округом генерал Грачев!
ЛЕБЕДЬ. Генерал! Поздравляю вас с присвоением внеочередного воинского звания прапорщик!
ГРАЧЕВ. Сам дурак.
Оркестр играет марш.
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
Машины разъезжаются, открывая трибуну Мавзолея с Зюгановым перед микрофонами и с бумажкой.
ЗЮГАНОВ (почмокав, говорит голосом и дикцией позднего Брежнева). Дорогие товарищи!..
Титры.
Высокие широты
- Здравствуйте, товарищи североморцы!
- Здрав-ав-ав-ав-ав-ав!
- Поздравляю вас с наступлением полярной ночи!
- Уё-ё! Уё-ё! Уё-ё!
Занавес
Высшая инстанция
- Слушаю вас.
- У меня проблемы…
- Вижу.
- Мне не платят зарплату.
- Ужас…
- Да! Два года.
- Я говорю: ужас, как от вас пахнет! Встаньте там, у двери.
- Простите.
- И пользуйтесь дезодорантом. Вы живете среди людей.
- Я…
- Слушаю вас.
- Два года - ни копейки… Написал в райсовет - оштрафовали. Пришёл в милицию - выписали из квартиры.
- Всё?
- Нет. Я пожаловался в прокуратуру.
- Вижу.
- Да. Мне сломали руку и выжгли клеймо, запрещающее въезд в пределы Садового кольца.
- На левом боку.
- Откуда вы знаете?
- В Конституционный суд обращались?
- Да.
- И что?
- Дочь забрали в армию.
- Хорошо. Дальше.
- Что?
- Изложите суть вопроса.
- Мне не платят деньги. Меня выписали из квартиры…
- Я уже это слышал.
- Мне сломали руку!
- Вторую?
- Нет, первую.
- Вы уже говорили об этом! Старайтесь не повторяться, у нас очень много работы… Вас тут миллионы таких.
- Мне выжгли клеймо.
- Зачем вы сюда пришли?
- Мне сказали, здесь…
- Да, и что?
- Я хотел…
- Короче.
- Но я…
- Время! (Пауза).
- Я пойду?
- Спасибо, что напомнили. (В трубку). Павел Семёныч, тут ко мне пришёл человек, которому не нравится жить на Родине - сломайте ему, пожалуйста, левую ногу.
Занавес
Гоголь и редактор
ГОГОЛЬ. Добрый день.
РЕДАКТОР. Ну.
ГОГОЛЬ. Я приносил вам вторую часть моей поэмы…
РЕДАКТОР. Фамилия.
ГОГОЛЬ. Гоголь.
РЕДАКТОР. "Мёртвые души" называлась?
ГОГОЛЬ. Да.
РЕДАКТОР. Она нам не подошла.
ГОГОЛЬ. Я тогда заберу?
РЕДАКТОР. Не заберёте.
ГОГОЛЬ. Почему?
РЕДАКТОР. Мы её сожгли.
Занавес
Голубец
Предисловие
Эта маленькая повесть была написана в 1990 году. Помните такой? Отделялась Компартия Литвы, Егор Кузьмич уговаривал тружеников Воронежской области повысить сахаристость свёклы… Интеллигенция любила Горбачёва.
Ну и цены, конечно. В этом смысле повесть читается с сильным ностальгическим чувством - я проверял.
А в общем, ничего не изменилось.
Автор
Однажды в субботу тёща Иванушкина захотела голубцов.
Тёщу свою Вадя любил, хотя, действительно, хотела она многовато. Хотела, чтоб денег Иванушкин приносил, как все нормальные люди, а не только пятого-двадцатого, и чтобы не посещал после работы друзей, а шёл, как битюг, сразу в стойло, и чтобы вместо турнира на приз "Известий", в то самое время, когда чехи ведут четыре-три, и под угрозой престиж, клеил в коридоре новые, в ядовитый цветочек, обои. И говорила при этом Пелагея Никитична вещи совершенно невозможные в цивилизованном мире: мол, что же, Вадим, два периода посмотрели - и хватит! Одно слово - баба.
Спорить с тёщей Иванушкин не умел, и хотя заветные слова просились изнутри: пусти, Вадя, наружу, - но Вадя их не пускал, понимал про себя, что не в коня корм, а жизни потом не будет совсем. Терпел.
А в субботу захотелось Пелагее Никитичне голубцов, и легла Ваде судьба идти за капустой. Так уж сложилось в тот день, что отказаться было никак невозможно: накануне, как назло, заспорил Иванушкин на работе с электриком Куприяновым о положении дел в Центральной Америке - и забыл прийти домой, а пошёл к Куприянову, потому что была у того карта мира, а приспичило почему-то увидеть Гондурас своими глазами.
После Гондураса пили за Ортегу, за урегулирование и ещё какого-то деятеля, которого Вадя вообще не знал, но Куприянов за него поручился, как за себя - и пришёл Иванушкин домой, когда уж ничто, кроме него, не ходило, и сильно нагондурасившись.
А наутро была суббота, сизая такая суббота, с трещинкой поперёк, и вместо Ортеги с Гондурасом ходила вдоль Иванушкина жена Галина и говорила, говорила, говорила, да тёща Пелагея маячила в отдаленьи, как призрак коммунизма. А Вадя лежал на тахте с приёмником "Альпинист" на груди и обиженно вертел колёсико, и всё чего-то ждал - и дождался.
Крикнула жена Галина тёще Пелагее:
- Мама, ты чего на второе хочешь: рыбу или чего? - а тёща ответила:
- Я бы голубцов поела…
Достала тогда Галина кастрюлю большую, голубцовую, хватилась: а капусты нет!
На нет, как известно, и суда нет - тут бы и понять Галине, что судьба старухе есть рыбу, ан нет! С детства привыкшая преодолевать, шваркнула Галина крышкой и пошла по вадину душу - и деваться Ваде стало некуда, потому что действительно: без капусты какие ж голубцы? Фарш один…
А не слабо ли было сказать Ваде: перебьётся, мол, тёща без голубцов, не маленькая? Не слабо ни чуточки. Но тёщу свою, я уж говорил вам, Вадя любил. Чувство это было у него третьим по счёту: после любви к жене Галине и аналогичного чувства ко всему прогрессивному человечеству.
- Ладно: пойду, разомнусь, - сказал он и окончательно крутнул колёсико. Человек в радио подавился словом, щёлкнул и исчез, как его и не было, хотя только что был тут и очень горячо агитировал за власть Советов на местах.
Ваде понравилось, как исчезают.
Он вернул, как было, и снова крутнул. Человек в радио снова подавился и щёлкнул. Вадя хмыкнул от удовольствия.
- Ты, Иванушкин, совсем обалдел! - крикнула жена Галина.
- Ладно, чего ты, - беззлобно отозвался Иванушкин, - я ж сказал: пойду.
Но у Галины ещё со вчерашнего Гондураса не перекипело, а от вадиных утренних щелчков и вовсе пошло переплёскивать через край. Что она тут говорить начала, повторять не будем, не Жорж Санд. Понял Вадя, что глохнет помаленьку, положил вместо себя на тахту "Альпиниста" и пошёл собираться за капустой.
Прежде всего зашёл Вадя в ванную посмотреть на выражение лица: бриться - или хрен с ним, идти с таким. Решил, что магазин не планетарий, потерпят. Влезая в чоботы с ушками и натягивая ватничек, Вадя не спеша развивал перед собою понравившуюся мысль.
Привиделся ему диктор Кириллов, читающий Заявление ТАСС. По всему миру, сказал Кириллов, прокатилась волна демонстраций с законным требованием прекратить бритьё вадиной щетины. "Руки прочь от Иванушкина!" - скандировали демонстранты. "ТАСС уполномочен заявить, - сказал Кириллов и строго посмотрел с экрана, - что если провокационная возня вокруг вадиных щёк не прекратится, то вся ответственность за её последствия ляжет на администрацию США".
- Ты уйдёшь когда-нибудь или нет? - крикнула Галина. - На обед же закроют, ирод!
Тут Иванушкин обнаружил себя стоящим у двери - в одном ботинке и с открытым ртом.
- Я уже, - сказал он, пытаясь прогнать куда-нибудь говорящее лицо Кириллова, - ты деньги-то давай!
Деньги хранились у Галины в шкатулочке с крючочком, а Иванушкину из-под крючочка выдавалось под строгий счёт. Галина исчезла в комнате и через минуту объявилась в коридоре с бумажкой в пальцах.
- Даю трёшку, - сказала она, не сильно доверяя его зрению.
- Я вижу, - отозвался Вадя.
- Я знаю, что ты видишь, - ответила жена Галина. - Кочешок смотри побольше, - да целый чтоб!
- Ла-адно, - сказал Иванушкин, пряча трёшницу в задний карман, - принесу, если будет…
- Не будет - поищешь, - сурово отрезала Галина. - Чем валяться весь день!
Шагая вниз, думал Иванушкин о человеческом непонимании, которое в эпоху нового мышления мешает людям путём взаимоприемлемых компромиссов придти к этому… ну как его… ещё на "косинус" похоже!
На улице было свежо, особенно после подъезда. Вадя выдохнул, как коняга, белый пар из ноздрей, засунул руки поглубже в карманы и похрумал по снежку через двор.
В магазине было людно. Народ оттирал друг друга от контейнеров и искал в них еду. Иванушкин тоже порылся немного, но кочна в контейнере не нашёл - не то что большого и целого, а вообще. Лежало среди капустной листвы нечто размером с детский кулачок, да ещё с непристойно торчащей кочерыжкой, но Иванушкин, подержав это чудо в руках, рассудил, что после вчерашнего Гондураса приносить такое тёще на голубцы - опасно для жизни.
- А что, капусты не будет? - тоскливо крикнул Иванушкин в сторону кассирши.
- Суббота, какая капуста? - откликнулась кассирша, дубася по трескучему аппарату.
На улице Вадя снова глубоко вдохнул-выдохнул и потопал наискосок через квартал - на углу был ещё один овощной, но вскоре остановился, сообразив, что на углу тоже суббота.
Если бы Вадя знал о существовании иудаизма, он бы, наверно, решил, что местный агросектор в одночасье перешёл прямо в иудаизм - и по субботам не работает. Но ничего Вадя про иудаизм не знал - и, принимая во внимание обстоятельства его жизни, можно Вадю за это простить.
Можно было вернуться, отдать жене трёшницу, рассказать ей всё, как на духу, про субботу и залечь на тахту с "Альпинистом" на животе - да уж больно не хотелось Иванушкину огорчать тёщу Пелагею.
Я ж говорил вам - тёщу он любил. А по субботам - просто без памяти.
- На рынок пойду! - вслух сказал Иванушкин - и, посмотрев на себя со стороны, в который уж раз изумился способности этого неказистого на вид человека к ежедневному негромкому подвигу во имя людей. Вадя смотрел на себя со стороны, и глаза его застилали слёзы. Вот он идёт, никому не известный русский сантехник, сквозь мороз, моральные плевки ближних и жажду от вчерашнего Гондураса, идёт, шаг за шагом приближаясь к своей неведомой цели - и дойдёт, уже доходит!
Но пока лежал Иванушкин на тахте, милиция объявила войну преступности. А уж когда подошёл Вадя к рынку, никакого рынка уже не было, а были крики, шмон и восстановление социалистического правопорядка.
- Куда-а? - осадил Иванушкина средних лет сержант из оцепления, по виду не из местных.
Скрывать Ваде было нечего.
- За капустой, - ответил он, в подтверждение чего помотал пустой авоськой перед монголоидным лицом.
Сержант посмотрел на Вадю пристальней, чем Вадя того требовал.
- Уйди, - сказал он.
- А капуста? - спросил Иванушкин, на всякий случай снова подёргав авоськой перед неподвижным сержантским лицом.
- Капуста - завтра, - тяжело играя желваками, процедил милиционер и заглянул Иванушкину прямо в душу, как только милиционеры и умеют.
Вадя аж отскочил. Потом постоял немного - и пошёл прочь. Грустная картина разворачивалась перед внутренним взором Иванушкина. Вот он идёт домой, а по дому ходит взад-вперёд безутешная тёща Пелагея и хочет голубцов. Заслышав звонок, птицей летит тёща в коридор, а на пороге стоит понурый Вадя, и авоська свисает у него вдоль ноги, как даже не знаю что.
Эта картина ужаснула Иванушкина. Он остановился и задумался. Мысли его были отрывочны, но решительны. "Нет, так нельзя! - думал Вадя. - Раз пошёл за капустой - надо капусты принести".
Нежданная ясность цели взбодрила его; непредсказуемость последствий наполнила сердце гигантским спокойствием. Жизнь представилась Ваде бескрайним заснеженным полем. На этом поле ничего не росло, но было место подвигу.
- Не бывать тёще Пелагее без голубцов! - поклялся Вадя - и поехал на Ярославский вокзал.
Вот почему сделал он это. С Ярославского вокзала ходят поезда до станции Воронок; на станции же Воронок, как сойдёшь, немного вглубь и два раза направо, жила старуха Кутепова, у которой Иванушкин снимал летом полдома - для себя, жены и тёщи Пелагеи, чтоб ей надышаться тем воздухом по гроб жизни.
Так вот, у старухи Кутеповой (Вадя отчётливо это помнил) капуста была.
В метро он пригрелся на свободном местечке и начал мечтать. Мечты Иванушкина были нетщеславны. Он хотел мира во всём мире - и чтобы жена не унижала при посторонних. Ещё он хотел лежать на тахте и крутить колёсико "Альпиниста", и чтобы на всех диапазонах пел Высоцкий. Высоцкого Вадя - так уж повелось - называл Володькой, а Влади - Маринкой, и под конец рабочего дня любил рассказывать, как их меж собой познакомил.
На этот рассказ всегда стекались в РЭУ-6 мужики из диспетчерской. Когда правдивейшая, с чудесными подробностями история эта доходила до прихода Высоцкого с бутылкой французского коньяка в иванушкинскую подсобку, слушатели вздыхали, а вадин коллега из РЭУ-8, одноглазый Фёдор Ильич Гусенков, носивший по этой причине прозвище "Нельсон", впоследствии переделанное просто в "Манделу", - так вот этот Фёдор Ильич всегда плакал. Он тоже близко знал Высоцкого и не мог сдержаться.
Если кто-либо из пришедших Иванушкину не верил, его не били, а просто просили уйти.
На остановке в вагон своими длинными ногами вошла рыжая девушка - и села рядом с Васей.
Тут автор обязан сразу объясниться. Не то чтоб Иванушкин был ловелас, но рефлексы кой-какие у него ещё имелись. А жена Галина, не будем говорить о ней плохо, но ежели, не дай Бог, замечала это вадино неравнодушие к живой природе, то могла и ударить. С течением времени Фрейд, помноженный таким образом на Павлова, дал противоречивый результат, а именно: у Иванушкина пропал рефлекс на Галину.
Рыжая штудировала "Советский экран" - и Вадя, не будь дурак, стал смотреть через плечо картинки. Когда девушка повернула наконец свою рыжую голову, Вадя ответил самой обаятельной своей улыбкой, вежливо кашлянул в кулачок и сказал:
- Добрый день.
- Чего нужно? - простосердечно поинтересовалась девушка.
Вопроса в лоб Иванушкин не ожидал.
- Мне? - И вспомнил. - Мне - капусты, тёще на голубцы. - И, подождав, пояснил. - Суббота.
Девушка уже не листала "Советский экран", а смотрела на Вадю, и смотрела так, словно рыжим был он.
- Она если голубца в субботу не съест - всё! - прояснил ситуацию Иванушкин и сделал похоронное лицо.
- Она что, больная? - спросила девушка, почему-то переходя на шёпот.
Вадя ненадолго задумался и ответил утвердительно. Больная. Болезнь неизвестная, но зато смертельная. Лечат тёщу по субботам свежими голубцами. Если голубцов нет - сразу каюк с летальным исходом.
Рыжая уронила "Советский экран". Носик её жалостливо сморщился. Скорбный Вадя поднял журнал и осторожно положил его на острые девицыны коленки.
- Ладно… Чего уж… Уж вы не переживайте так. Вас как звать-то?
- Альбина, - сказала рыжая шёпотом.
- Не переживайте, Альбина, - сказал Иванушкин. Её имя растаяло на языке карамелькой. - Может, ещё обойдётся.
Рыжая прижала к груди "Советский экран" и спросила:
- Можно я с тобой?
- Я в Воронок, - признался честный Иванушкин.
- Хоть куда, - ответила Альбина.
Альбина была девушка решительная. Известно о ней автору немногое. Полгода назад она приехала в Москву из деревни Великие Пряники - с аттестатом зрелости и монологом Катерины "Отчего люди не летают?" - но никого во ВГИКе этим дореволюционным суицидом не разжалобила. С горя хотела Альбина вернуться в Пряники и той же ночью утопиться, но вместо этого пошла в ПТУ - учиться на парикмахера и ждать следующего лета. Она читала "Советские экраны" и готовила Москве оружие возмездия - стихотворение поэта Асадова "Трусиха".
Хороша дорога до станции Воронок! Езды туда сорок минут - как раз чтобы пролистать газеты. Только не советую этого делать; прочтёшь - ехать захочется не в Воронок, а совсем в другую сторону. Смотри в окно на природу. Хотя - там такие натюрморты, за окном… Короче, лучше вообще не ездить в Воронок.
…Вадя рассказывал Альбине о своих встречах с Маргарет Тэтчер. Что ж, из песни слова не выкинешь: когда-то, ещё до московской Олимпиады, забросили Вадю к англичанам - сцементировать тамошний рабочий класс насчёт борьбы с капиталом. Но дело не в этом, а в том, что когда Вадя им уже всё что можно сцементировал, пришлось ему срочно внедряться в ихнюю партию, чтобы держать руку на пульсе и корректировать планы НАТО. Так вот: там, в партии этой, его и познакомили с Маргарет Тэтчер.
- А это кто? - спросила Альбина.
- Главная баба на острове, - лаконично разъяснил Вадя.
- Уя-я, - сказала Альбина.
После знакомства с Тэтчер он полтора месяца водил её по кабакам и входил в доверие: деньги-то присылали из Москвы чемоданами, надо было куда-то тратить; но дело не в этом, а в том, что в Москве Вадю ждала невеста (дочь одного дипломата, фамилию Иванушкин называть не имеет права). А Тэтчер, в чём штука-то! - на Вадю глаз положила и клеит, и таскает за собой в ихнее Политбюро. Чуть лордом хранителем печати не сделала, но Вадя успел связаться с Центром, и оттуда сказали: не время. Но дело не в этом, а в том, что пока Вадя держал руку на пульсе и гадил в пользу Варшавского Договора, невеста в Москве оказалась израильской шпионкой; так Иванушкина в ящике с сигарами вывезли на Родину - давать показания. При разгрузке в Мурманске ящик уронили, но врачи сделали невозможное, и вот теперь невеста на рудниках, а Иванушкин на пенсии. Товарищи по невидимому фронту навещают иногда - но дело не в этом, а в том, что пришлось жениться, взять фамилию тёщи и устроиться сантехником в РЭУ-6, потому что люди Тэтчер кишели вокруг Иванушкина с нездешней силой.
Чуть Воронок не проехали.