- У меня есть только одно соображение, - ответил дядя, - но оно стоит всех речей господина адвоката. Это то, что я на пять футов девять дюймов возвышаюсь над уровнем моря и на шесть дюймов над обыкновенным смертным. Я думаю…
- Господин Ратери, каким бы "большим" человеком вы ни были, вы не имеете права шутить перед лицом правосудия.
- Будь у меня желание шутить, я, во всяком случае, не разрешил бы себе этого со столь "могущественным" лицом, как господин судья, чье правосудие шутить не любит. Но когда я утверждаю, что возвышаюсь на пять футов и девять дюймов над уровнем моря, - я совсем не шучу, я привожу очень серьезный довод в свое оправдание. Если господин судья сомневается, то он может вымерить мой рост.
- Господин Ратери, - резко перебит его судья, - если вы собираетесь продолжать в таком тоне, я буду вынужден лишить вас слова!
- Не стоит, господин судья, я и так кончаю. Я думаю, - скороговоркой продолжал дядя, - что нельзя арестовать человека такого роста, как я, за жалкие пятьдесят экю.
- По-вашему, аресту следует подвергать только какую-нибудь отдельную часть вашего тела, например, руку или ногу? Или, может быть, даже вашу косу?
- Прежде всего должен указать господину судье, что моя коса не привлечена к ответственности, а кроме того я не имею тех притязаний, которые вы мне приписываете. Я родился неделимым и собираюсь таковым и оставаться. Но так как залог превосходит сумму долга, по крайней мере, вдвое, то я прошу господина судью постановить, что взятие меня под арест может состояться не раньше, чем Бонтэн сошьет мне еще три таких красных камзола.
- Господин Ратери, вы здесь не в трактире, и прошу вас не забывать, с кем вы говорите. Ваши речи становятся столь же легкомысленными, как вы сами.
- Господин судья, у меня прекрасная память, и я очень хорошо помню, с кем говорю, меня для этого заботливо в страхе и повиновении перед богом и жандармами воспитала моя дорогая сестра. Что же касается трактира, то раз о нем зашла речь, он не нуждается в защите, так как достаточно посещается порядочными людьми. Если мы, простые смертные, и заходим в трактир, то это объясняется тем, что нам захотелось выпить и мы не имеем возможности сделать это за счет города. Трактир - это винный погреб для тех, кто не имеет своего собственного погреба, а тем, кто имеет такой погреб, он и служит трактиром, но только без вывески. Тому, кто выпивает у себя за обедом бутыли бургундского или какого-нибудь другого вина, не следует глумиться над бедняком, выпивающим иногда в трактире кружку дешевого вина. Все эти официальные оргии, на которых напиваются, провозглашая тосты; то за короля, то за герцога Нивернейского, являются просто-напросто благовидным предлогом для того, что народ именует попойкой. Конечно, благопристойнее напиваться у себя за столом, чем в трактире, но последнее - благороднее, а главное доходнее для казны. Что же касается уважения к моей персоне, то, конечно, оно не может быть столь же велико, как то уважение, которое имеет право требовать к своей персоне господин судья, ибо меня могут уважать только порядочные люди, а…
- Господин Ратери, вы дерзкий человек! - не находя иного ответа на все колкости дяди, вскричал судья.
- Допустим, - счищая приставшую к обшлагу его камзола соринку, ответил Бенжамен. - Но предупреждаю вас, господин судья, что я с утра не брал и капли вина в рот, и потому, если вы намереваетесь вывести меня из терпения и заставить меня проявить непочтительное отношение к вашему сану, то вам этого не удастся.
- Господин Ратери, ваши намеки оскорбляют суд, присуждаю вас к штрафу в тридцать су.
- Пожалуйста, - кладя на зеленое сукно судейского стола деньги, сказал дядя, - вот три франка, возьмите с меня сколько следует.
- Выйдите вон, господин Ратери, - в ярости закричал судья.
- Имею честь кланяться, господин судья, привет вашей супруге.
- Еще сорок су штрафа! - орал судья.
- Как, за привет вашей супруге только сорок су штрафа? - удивился дядя и вышел.
- Никогда я не думал, что этот дьявол обладает такой выдержкой, - сказал вечером господин судья своей супруге. - Я натравлю на него Бонтэна и посоветую ему потребовать его немедленного ареста. Он увидит, что со мной шутки плохи. Как бы мне хотелось каким-нибудь образом лишить его всех пациентов.
- Фи! господин судья! - ответила ему супруга. - Разве так должен рассуждать порядочный человек? И почему вы так не любите господина Ратери; он такой веселый, любезный и остроумный человек!
- Ах, вам угодно знать, сударыня, почему я его не люблю? Да потому, что он осмелился напомнить мне, что ваш свекор был жандармом и что он умнее и честнее меня! Вам этого, может быть, мало?
На следующий день дядя уже забыл о состоявшемся постановлении арестовать его. Он шествовал, торжественный и напудренный, в церковь, справа шла барышня Менкси, слева болталась его шпага. За ним следовал щеголеватый Паж в костюме светло-коричневого цвета, Артус, чей живот был стянут жилетом в больших разводах с порхавшими среди них пташками, поэт Мишло-Рато в рыжем парике и красно-сером с черными крапинками головном уборе, и множество других, имена которых я не хотел бы сохранять для потомства. Недоставало одного Парланта. Во главе шествия, которое замыкал Машкур с женой, пиликали два скрипача. Бенжамен, щедрый, как всегда, раздавал по дороге драже и мелкую монету. Преисполненный гордости Гаспар шел рядом и нес мешок с драже, изображая дядин карман.
XV. Как дядя был арестован Парлантом во время крестин и посажен в тюрьму
Но в это же время готовилось совсем другое торжество. Парлант получил предписание от господина Бонтэна и судьи во что бы то ни стало арестовать дядю во время церемонии. Он оставил своих помощников в засаде у входа в суд, а сам примостился на церковной паперти. Завидев дядю, подымающегося по лестнице улицы Виэ-Ром, он приблизился к нему и именем короля предложил следовать за ним в тюрьму.
- Парлант, - сказал ему дядя, - твое поведение плохо согласуется с правилами французской вежливости. Не можешь ли ты отложить мой арест до завтра, а сегодня пообедать с нами?
- Если ты на этом очень настаиваешь, - ответил Парлант, - то я могу подождать. Но имей в виду, что судья дал срочное распоряжение о твоем аресте, и если я ослушаюсь его, я рискую навлечь на себя его гнев и в этой, и в будущей жизни.
- Если так, то исполняй свой долг, - сказал Бенжамен и попросил Пажа занять его место рядом с девицею Менкси. Поклонившись ей со всем изяществом, возможным при его росте, он сказал:
- Вы видите, сударыня, что я принужден расстаться с вами. Прошу вас верить, что только приказ короля мог заставить меня решиться на это. Я хотел бы, чтобы Парлант дал мне возможность до конца насладиться очарованием этой церемонии. Но судебные пристава неумолимы, как смерть. Они настигают свою добычу везде, где бы она им ни попалась. Как ребенок отрывает мотылька за прозрачные крылышки от чашечки розы, так и они вырывают нас из объятий любимого существа.
- Мне это столь же неприятно, как и вам. - скорчив ужасную гримасу, ответила барышня Менкси. - Ваш друг - маленький, круглый, как шар, человечек в немодном парике. Рядом с ним я буду иметь вид верзилы.
- Я ничем не могу помочь вам, - сухо ответил дядя, возмущенный таким эгоизмом. - Не могу же я укоротить вас или вытянуть Пажа и не могу одолжить ему мою косу.
Попрощавшись со всеми, он последовал за Парлантом, насвистывая свою любимую арию:
"Мальбрук в поход собрался"…
На мгновение он задержался на пороге тюрьмы, чтобы бросить в последний раз взгляд на просторы, расстилавшиеся за его спиной. В глаза ему бросилась фигура сестры, стоящая под руку с мужем и провожающая его взглядом, полным отчаяния. При виде этого он поспешно вошел на тюремный двор и захлопнул за собой ворота.
Вечером дед с женой пошли проведать его. Они нашли его сидящим на верху лестницы и бросающим товарищам по заключению оставшиеся у него от крестин драже. Он весело смеялся, видя, как они, толкая друг друга, ловят конфеты.
- Что ты там, черт возьми, делаешь? - спросил его дед.
- Оканчиваю обряд крещения. Разве эти люди, копошащиеся у наших ног, подбирая сладости, не напоминают тебе современное общество, в котором бедные смертные толкают, опрокидывают и давят друг друга, чтобы вырвать для себя блага, которые рассыпает среди них бог? В этом обществе сильный тоже попирает ногами слабого, а слабый, истекая кровью, взывает о помощи, в нем богач, полный высокомерного презрения, насмехается над теми, кого он всего лишил, и если кто-нибудь из них жалуется, то получает от насильника пинок ногой. Несчастные задыхаются, они покрыты потом, их руки в синяках, лица исцарапаны, ни один не вышел невредимым из схватки. Если бы они повиновались не инстинкту корыстолюбия, а своим правильно понятым интересам, они не должны были бы драться из-за этих конфет, а поделить их по-братски между собой.
- Возможно, - согласился Машкур, - но постарайся сегодня вечером не слишком грустить и усни спокойно. Завтра утром ты будешь свободен.
- Каким образом? - удивился дядя.
- Чтобы выручить тебя, мы продали наш маленький виноградник в Шуло.
- И вы подписали уже купчую? - с тревогой в голосе спросил Бенжамен.
- Нет еще, но сегодня вечером мы подпишем ее.
- Слушай ты, Машкур, и вы, дорогая сестра, помните хорошенько то, что я сейчас скажу нам. Если вы, чтобы вырвать меня из цепких рук Бонтэна, продадите ваш виноградник, то первое, что я сделаю, это навсегда уйду из вашего дома, и вы больше никогда меня не увидите.
- И все же, - ответил Машкур, - мы продадим его. Братья мы или нет? Как я могу допустить, чтобы ты сидел в тюрьме, когда в моих силах освободить тебя. Ты, Бенжамен, философ и потому умеешь относиться ко всему философски, но я-то этого не умею. Пока ты в тюрьме, у меня кусок застревает в горле, и я не могу спокойно выпить стакана белого вина.
- А мне, - подхватила бабушка, - ты думаешь, легко привыкнуть к тому, что тебя нет среди нас? Разве не мне на своем смертном одре поручила тебя мать? Разве не я вырастила тебя? Разве ты не был для меня старшим сыном? А наши бедные дети, жалко смотреть на них с тех пор, как тебя нет среди нас, можно подумать, что в доме покойник. Все хотели итти с нами навестить тебя, а маленькая Манетта не пожелала прикоснуться к пирогу, говоря, что оставит его дяде Бенжамену, который ест теперь в тюрьме только черствый хлеб.
- Нет, это слишком! - взяв Машкура за плечи и подталкивая его к выходу, сказал дядя. - Уходи, Машкур, и ты, сестра, иначе я не ручаюсь за себя, но предупреждаю вас, если вы продадите виноградник, чтобы выкупить меня, то мы никогда больше не увидимся.
- Брось, дурачок, разве брат не стоит всех виноградников мира? разве ты не поступил бы так же по отношению к нам, если бы мы были в беде? Когда ты разбогатеешь, то поможешь нам вырастить наших детей. При твоем положении и талантах ты сторицею вернешь нам то, что мы делаем для тебя сегодня. И что будут говорить о нас соседи, если мы из-за ста пятидесяти франков оставим тебя сидеть в тюрьме? Согласись же, Бенжамен, будь умником.
Пока бабушка уговаривала Бенжамена, он, закрыв лицо руками, старался удержаться от слез.
- Нет, это свыше моих сил, - воскликнул он. - Машкур, прикажи Бутрону принести мне рюмку вина и поцелуй меня. Слушай, - сказал он, так сильно обнимая Машкура, что у того все кости затрещали. - С тех пор, как меня высекли еще ребенком, я плачу в первый раз, и ты первый мужчина, которого я целую.
И он разрыдался, мой бедный дядя, но не успел тюремщик принести две рюмки вина, как он уже успокоился и лицо его вновь сияло, словно апрельское небо после дождя.
Сколько бабушка ни пыталась убедить его взять деньги, он оставался холоден и тверд, как ледяная глыба под лучами луны. Единственное, что огорчало его, было то, что тюремщик видел его плачущим. Машкуру так или иначе пришлось сохранить свой виноградник.
XVI. Завтрак в тюрьме. Как дядя вышел из тюрьмы
Когда на следующее утро дядя, насвистывая знакомую нам арию, прогуливался по тюремному двору, вошел Артус, сопровождаемый тремя людьми, несшими большую корзину, прикрытую салфетками.
- Здравствуй, Бенжамен! - воскликнул он. - Мы решили, раз ты сам не можешь притти позавтракать с нами, то мы придем завтракать с тобой.
За ним следом показались Паж, Рапэн, Гильеран и Машкур. Парлант, слегка смущенный, держался позади. Дядя подошел к нему и, взяв его за руку, сказал:
- Разве ты за что-нибудь сердишься на меня, Парлант? Не за то ли, что из-за меня ты вчера должен был лишиться хорошего обеда?
- Нет, Бенжамен, но мне казалось, что ты был недоволен тем, что я помешал тебе окрестить ребенка.
- Знаешь что, Бенжамен, - сказал Паж. - Мы решили устроить складчину, чтобы выручить тебя отсюда. Денег у нас нет, но мы предложили Бонтэну взять с каждого из нас то, чем он богат. Например, я выступлю защитником при первой же его тяжбе, Парлант напишет ему два иска, Артус составит завещание, Рапэн даст два-три совета, которые обойдутся ему дороже, чем он думает, Гильеран с грехом пополам обучит его детей грамоте. Милло-Рато, который годен только на то, чтобы быть поэтом, будет у него два года подряд заказывать все свои камзолы, что на мой взгляд для Бонтэна не слишком обременительно.
- Ну, а как Бонтэн - согласен на это? - спросил дядя.
- Он должен был согласиться, он ведь получает ценностей больше, чем на пятьсот франков. Рапэн вчера уже договорился с ним, остается только подписать договор.
- Прекрасно, - сказал дядя, - но я тоже хочу принять участие в этом добром деле. Я буду бесплатно лечить его от двух первых болезней, которыми он захворает, и если при первом же заболевании отправлю его на тот свет, тогда это право перейдет к его жене. Что же касается тебя, Машкур, я разрешаю тебе внести свою долю бочонком белого вина.
В это время Артус распорядился накрыть в помещении тюремщика стол и привел в порядок кушанья, смешавшиеся, пока их несли. Когда все было вновь разложено по своим местам, он обратился к друзьям.
- За стол, господа, я не люблю, когда меня отвлекают от еды болтовней, это можно делать и за десертом.
Завтрак ничем не напоминал тюремной трапезы. Только один Машкур был грустен. Соглашение, заключенное между друзьями дяди и Бонтэном, казалось ему шуткой.
- Слушай, Машкур, - сказал ему дядя, - ты, я вижу, и не дотронулся до своей рюмки. Ну, на что это похоже, кто здесь узник - ты или я? Знаете ли вы, господа, что Машкур вчера чуть не совершил доброго дела? Он, чтобы выручить меня из лап Бонтэна, собирался продать свой виноградник в Шуло.
- Это великолепно! - воскликнул Паж.
- Это здорово! - сказал Артус.
- Это поступок, о котором мы читаем только в "Морали в действии", - подхватил Гильеран.
- Господа, - сказал Рапэн, - где бы вам ни повстречалась добродетель, ее всегда и всюду следует чествовать. Я предлагаю всякий раз, когда с нами за одним столом пирует Машкур, предоставлять ему почетное кресло.
- Принято! - закричали разом все собутыльники. - За здоровье Машкура!
- Честное слово, - сказал дядя, - не понимаю, почему люди так боятся тюрьмы. Разве этот каплун не столь же нежного вкуса и это бордо не столь же душисто здесь, как и по ту сторону решетки?
- Да, - ответил Гильеран, - пока вдоль стены, у которой привязана коза, растет трава, она не чувствует своих пут, но как только она объест весь подножный корм, она начинает страдать и старается сорваться с привязи.
- Переходить с полевых пастбищ на горные - вот в чем свобода козы, - отвечал дядя, - но человеческая свобода заключается в том, чтобы иметь возможность делать лишь то, что ему нравится. Чье тело в плену, но мысль вольна, тот гораздо свободнее того, чей разум подчинен ненавистному для него труду. Нет слов, много грустных часов проводит узник, смотря сквозь решетки тюрьмы на дорогу, вьющуюся по равнине и теряющуюся в синеватом сумраке дальних лесов. Он предпочел бы быть бедной женщиной, которая, плетя на коклюшках кружева, гонит по дороге корову, или бедным дровосеком, возвращающимся с вязанкой хвороста к себе в хижину, из трубы которой вьется над лесами дымок. Но свобода брести, куда глаза глядят, брести до тех пор, пока какой-нибудь ров не преградит тебе пути или усталость не подкосит ног, скажите мне, друзья, кому она дана? Разве паралитику его постель не тюрьма? Разве торговцу его лавка не тюрьма? служащему - его контора, горожанину - город, королю - его королевство и самому богу - та ледяная сфера, в которую замкнуты его миры? Разве в них они не узники?
Задыхаясь, обливаясь потом, ты бредешь по палимой солнцем дороге, а рядом с тобой высятся шатры пышной зелени, роняющие на тебя, точно в насмешку, свою поблекшую листву. Тебе хоть на миг хотелось бы отдохнуть в их тени, освежить усталые ноги в покрывающем их корни влажном и мшистом ковре, но между ними и тобою - стена, стена в шесть футов вышиной, или колючая железная изгородь. Артус, Рапэн и вы все, у кого так громко звучит только голос желудка, вы, которые, не успев позавтракать, уже думаете об обеде, не знаю, поймете ли вы, меня, но ты Милло-Рато, поэт и портной, ты должен меня понять. Как часто жаждал я странствовать с облаками, гонимыми ветром по небу, как часто, опершись на подоконник, я мечтою следил за луной, так похожей на человеческий лик, как часто хотелось мне стать атомом воздуха и унестись в те таинственные просторы, что раскинулись над моей головой, и все в мире я отдал бы за то, чтобы хоть на миг задержаться на одной из тех исполинских вершин, что бороздят лунный лик. Но, как узник к тюремным стенам, я был прикован к земле.
- Господа! - сказал Паж. - Надо признаться, что для богатых тюрьма не страшна. Она карает их нежно, как Нимфа Амура. Если вы разрешите богатому взять с собой в тюрьму свой погреб, винный подвал, библиотеку, гостиную, то это уже не преступник, которого подвергают наказанию, а горожанин, меняющий свою квартиру. Вы сидите перед огнем, укутанный в ватный халат, поставив ноги на решетку камина; вы перевариваете душистые трюфеля и шампанское. За решетками тюрьмы падает мелкий снежок, а вы, пуская в потолок дым сигары, мечтаете или слагаете стихи. А рядом лежит журнал, - друг, с которым болтаешь, и откладываешь его в сторону, когда он наскучит. Скажите мне, разве это наказание? Не случалось ли вам проводить подобные же часы, дни, недели, не покидая дома? А что делает в это время судья, имевший жестокость приговорить вас к наказанию? У него с одиннадцати часов утра судебное заседание, на котором он, дрожа от холода в своем черном одеянии, выслушивает болтовню адвоката. Он заболевает воспалением легких. Вы говорите, что вы не свободны? Нет, в тюрьме вы во сто крат свободнее, чем на воле. В вашем распоряжении целый день, вы встаете и ложитесь, когда вам угодно, делаете то, что вам нравится, и не должны подстригать бороды.