Прошло больше недели со дня разрешения моей бабушки от бремени, и она уже подумывала об очистительной молитве. Этот карантин, предписываемый церковными канонами, был сопряжен, как для самой бабушки, так и для всей семьи, с множеством неудобств. Первым было то, что когда спокойная гладь квартала нарушалась каким-нибудь необыкновенным событием, бабушка не могла посудачить с соседками, что было для нее жестоким лишением; во-вторых, она вынуждена была посылать Гаспара, повязанного кухонным передником, в мясную и на рынок. Гаспар проигрывал деньги, данные ему на мясо, в городки, вместо огузка приносил зарез, когда его посылали за капустой, так долго не возвращался, что суп успевал выкипеть до его прихода. Бенжамен хохотал, Машкур сердился, а бабушка колотила Гаспара.
- Почему ты в конце концов сама не ходишь закупать провизию? - сказал Машкур, раздраженный тем, что из-за долгого отсутствия Гаспара он вынужден был есть телячью голову, не заправленную луком-резанцем.
- Почему? Почему? Да потому, что я не могу итти в церковь, не уплатив сначала госпоже Лаланд.
- Черт возьми, сестра, неужели вы не могли повременить с родами до тех пор, пока у вас не оказались бы нужные для этого деньги?
- Ты лучше спроси у своего дурака-зятя, почему он за целый месяц не принес ни копейки?
- Значит, по-вашему, выходит, что если у вас шесть месяцев не будет денет, то вы шесть месяцев будете, сидеть дома взаперти, как в больнице?
- Конечно, - ответила бабушка, - потому что, если бы я вышла раньше, чем получу очистительную молитву, кюре в своей воскресной проповеди ославил бы меня за это, и все стали бы на меня указывать пальцами.
- В таком случае, потребуйте у господина кюре, чтобы он посылал вам на помощь свою служанку. Не может же бог по своей великой справедливости допускать, чтобы Машкур из-за того, что вы родили ему седьмого ребенка, ел телячью голову, не приправленную луком.
К счастью, долгожданные шесть ливров были, наконец, получены, и, добавив к ним некоторую сумму, бабушка получила возможность отправиться в церковь.
Вернувшись с госпожой Лаланд из церкви, она застала дядю перед камином в кожаном кресле Машкура. Он положил ноги на каминную решетку и потягивал из суповой миски горячий глинтвейн. Надо заметить, что со дня своего выздоровления дядя из признательности к горячему вину, спасшему ему жизнь, выпивал ежедневно по утрам такую порцию глинтвейна, которой хватило бы на двух флотских офицеров.
- Бенжамен, - сказала бабушка, - у меня к тебе просьба.
- Просьба ко мне? А какую услугу, которая доставила бы вам удовольствие, я мог бы оказать вам, дорогая сестра?
- Ты должен был бы сам об этом догадаться, Бенжамен. Я хочу, чтобы ты был крестным отцом моего младшего ребенка.
Бенжамен, до сих пор ни о чем не догадывавшийся, был застигнут врасплох и сказал: "но…"
- Да ты не собираешься ли отказаться? - метнув на него уничтожающий взгляд, спросила бабушка.
- Видите ли, мне до сих пор еще ни разу не приходилось крестить, и не знаю, как за это взяться.
- Велика, подумаешь, трудность! Я попрошу двоюродного брата Гильомо дать тебе несколько уроков.
- Я не сомневаюсь ни в способностях, ни в усердии брата Гильомо, но если мне придется брать уроки крестинологии, я боюсь, что эта наука не подойдет к образу моих мыслей. Пригласите лучше в восприемники человека просвещенного, например, Гаспара. Он клирошанин и очень бы подошел для этого дела.
- Ну полно, господин Ратери, вы должны согласиться, - сказала госпожа Лаланд. - Вы не должны уклоняться от этого семейного долга.
- Я вас очень хорошо понимаю, госпожа Лаланд. Хотя я и не богат, но слыву человеком, умеющим ловко обделывать дела, и потому мне вполне понятно, что вы предпочли бы иметь дело со мной, а не с Гаспаром.
- Фи, Бенжамен! Фи, господин Ратери! - воскликнули в один голос бабушка и госпожа Лаланд.
- Слушайте, дорогая сестра, говоря откровенно, я не стремлюсь стать непременно крестным отцом. Я согласен вести себя с племянником так, как будто я крестил его. С удовольствием буду выслушивать его поздравительные стишки в день моих именин даже и в том случае, если их сочинит поэт Милло-Рато, постараюсь находить их прелестными, разрешу ему поцеловать меня в день Нового года, буду дарить ему паяцев на пружинках или, если вы предпочитаете, то пару штанишек, буду очень польщен, если в мою честь вы назовете его Бенжаменом, но стоять болваном со свечой в руках перед купелью - нет, слуга покорный! Этого не требуйте от меня, сестра! К тому же, как я могу утверждать, что этот маленький пискун отрекся от сатаны и его козней? Разве сам я в этом уверен? На что нужна крестная мать, если ответственность восприемника - формальность, зачем нужны два поручительства вместо одного, зачем мою подпись скреплять еще подписью крестной матери? Если же это действительно серьезная ответственность, то зачем мне брать на себя все ее последствия? Самое ценное в нас - душа, и не безумием ли будет с нашей стороны отдавать ее в залог, ручаясь за чужую душу? Почему вы так торопитесь окрестить вашего ребенка? Ведь он не гусиный паштет и не майнцский окорок, который, если его не присолить, может испортиться. Подождите, когда ему исполнится двадцать лет, и он сам будет отвечать за свои поступки, и если ему тогда понадобится мое поручительство, то я, зная его, буду знать и как мне поступить. До восемнадцати лет ваш сын не имеет права служить в армии, до двадцати одного - заключать гражданские сделки, до двадцати пяти - жениться без согласия родителей, а вы хотите, чтобы он в возрасте девяти дней выбирал себе религию. Бросьте это, сестра. Я надеюсь, вы сами понимаете, что это не умно.
- О, дорогая! - воскликнула госпожа Лаланд, приходя в ужас от кощунственной логики Бенжамена. - Ваш брат - еретик, остерегайтесь сделать его крестным отцом вашего сына. Это принесет ребенку несчастье!
- Госпожа Лаланд, - строго сказал Бенжамен, - курс акушерства - не курс логики. С моей стороны было бы не благородно спорить с вами, и я ограничусь только вопросом: те новообращенные, кого святой Иоанн за сестерцию и кулек сухих фиг крестил в Иордане, приходили к нему сами или их приносили на руках кормилицы?
- Боже мой, - смущенная этим вопросом, ответила госпожа Лаланд, - по-моему, лучше всего верить, не рассуждая.
- Как, сударыня, вы предпочитаете верить, не рассуждая?! Разве такова должна быть речь повивальной бабки, просвещенной в делах веры? Хорошо, раз вы поставили вопрос в такую плоскость, я буду иметь честь просить вас разрешить мне следующую дилемму…
- Оставь ты нас в покое с твоими дилеммами, разве госпожа Лаланд знает, что такое дилемма? - перебила его бабушка.
- Как, сударыня! - возразила задетая за живое замечанием бабушки госпожа Лаланд. - Жена хирурга не может не знать, что такое дилемма. Продолжайте, господин Ратери!
- Это совершенно бесполезно, - сухо остановила ее бабушка, - я решила, что Бенжамен будет восприемником, и он им будет. Нет такой дилеммы на свете, которая избавила бы его от этого.
- Я обращусь к Машкуру! - закричал Бенжамен.
- Машкур уже приговорил тебя. Он сегодня утром пошел в Корволь просить барышню Менкси быть крестной матерью.
- Значит, - возмутился мой дядя, - мной распоряжаются без моего согласия! У вас даже не хватает совести предупредить меня об этом! Я вижу, что вы принимаете меня за соломенное чучело или пряничного человека с елки? Нечего сказать, хорош я буду при своем росте, стоя рядом с такой жердью, как барышня Менкси, которая из-за своего плоского стана похожа на украшенную лентами призовую мачту. Знаете ли вы, что меня уже шесть месяцев терзает мысль о том, как я пойду бок-о-бок с ней в церковь. Отвращение к этой картине чуть не заставило меня отказаться от счастья стать ее супругом.
- Видите, госпожа Лаланд, - сказала бабушка, - какой Бенжамен шутник. Он страстно любит барышню Менкси и все же не может удержаться, чтобы не насмехаться над ней.
- Гм! - произнесла повитуха.
Бенжамен, забывший о присутствии госпожи Лаланд, только тут спохватился, что сделал оплошность. Желая избежать упреков сестры, он согласился на все, что она от него требовала, и постарался уйти из дому, раньше чем ушла повитуха.
Крестины назначили на следующее воскресенье. Ради такого торжества бабушке пришлось понести немалые расходы: она разрешила Машкуру пригласить своих и дядиных приятелей. Что касается Бенжамена, то на этот раз он мог вполне покрыть все издержки, которые требовались от крестного отца, так как только что получил от правительства денежную благодарность за усердие, с каким пропагандировал в крае оспопрививание и отстаивал картофель, подвергаясь нападкам как со стороны врачей, так и со стороны агрономов.
XIV. Защитительная речь дяди перед судом
В следующую субботу, накануне крестин, дядя был вызван в суд, где ему объявили постановление, присуждавшее его к уплате господину Бонтэну ста пятидесяти франков, десяти соль и шести денье, за отпущенный товар, так гласила повестка. Доставка этой повестки стоила четыре франка пять соль.
Будь на месте дяди человек другого душевного склада, он в элегических тонах сокрушался бы о своей судьбе. Но душа этого великого человека была неуязвима для ударов судьбы. Вихрь бедствий, окружающий современное общество, этот туман слез, которым оно окутано, не достигали его. Только тело его было подвержено слабостям человеческим: если он слишком напивался, у него болела голова, если он много ходил, он уставал, если дорога была грязной, он тоже покрывался грязью, наконец, если у него не было денег расплатиться с трактирщикам, его вносили в книгу должников, но, подобно скалам, о подножье которых разбиваются волны, а верхушка сияет на солнце, подобно птице, гнездо которой запрятано в кустах, тогда как сама она парит среди небесной лазури, душа моего дяди, спокойная и безмятежная, обитала в высших сферах. У него были только две потребности: голод и жажда. Если бы небесная твердь обрушилась на землю и, раздавив весь мир, чудом оставила бы только одну бутылку вина, дядя спокойно осушил бы ее за воскрешение человечества, погребенного под дымящимися осколками какого-нибудь светила. Прошлого для него не существовало, будущее было - ничем.
"Жизнь, - говорил он, - в настоящем, а настоящее - это данное мгновение, что может дать мне мимолетное счастье или несчастье. Вот нищий, а вот миллионер, бог говорит им: "Вам дано жить на земле одно мгновение", оно истекает, и он дарит им еще одно, другое, третье, и так они доживают до девяноста лет. Вы думаете, что один гораздо счастливее другого? Человек сам - причина постигающих его бедствий. Мы гордимся превосходством нашего разума, но животные, которых мы презрительно именуем скотами, разумнее нашего относятся к жизни. Осел валяется на траве и не заботится, вырастет ли она вновь. Медведь не стережет стада, чтобы купить на зиму теплые перчатки и шапку, заяц не поступает в полк барабанщиком, чтобы заработать себе отруби на зиму, ястреб не нанимается в почтальоны, чтобы заслужить золотую цепь на свою облезлую шею. Они довольствуются тем, что предоставила в их распоряжение природа, - ложем в лесной траве и звездным покровом над головой. Лишь только солнечный луч осветит долину, как птицы защебечут в ветвях, вокруг куста зажужжат насекомые, заплещет рыба в пруду, и ящерица выползает нежиться на горячих камнях, но стоит брызнуть хоть нескольким каплям дождя, как все скрываются в свои убежища и мирно засыпают до рассвета. Почему человек не поступает так же? Не в обиду будь сказано великому царю Соломону, - муравей самое глупое насекомое на земле: вместо того, чтобы летом резвиться в лугах, принимая участие в том великолепном празднестве, которое шесть месяцев небеса даруют земле, он занимается тем, что громоздит былинку на былинку и листочек на листочек, а когда его постройка, наконец, воздвигнута, - внезапный вихрь одним порывом пускает все это по ветру".
Руководясь этими соображениями, Бенжамен напоил пьяным судебного пристава, посланного к нему Бонтэном, а в судебную повестку завернул мазь.
Судья, перед которым должен был предстать мой дядя, был настолько любопытной фигурой, что я не могу обойти его личность молчанием. Кроме того, меня на смертном одре просил об этом мой дед, и я непременно хочу исполнить его волю.
Итак, судья был сыном неимущих родителей. Его детские пеленки были выкроены из старого жандармского мундира, а первоначальное юридическое образование заключалось в том, что он чистил большую саблю отца и его гнедого коня. Я затрудняюсь сказать вам, каким образом, начав со столь низкой ступени судейской иерархии, он поднялся до высшей в округе судебной должности, но ведь и ящерица не хуже орла достигает самых высоких горных вершин. Помимо многих других слабостей, у господина судьи была слабость считать себя за важную персону. Его плебейское происхождение приводило его в отчаяние. Для него было непонятно, как такой человек, как он, не родился дворянином. Он приписывал это ошибке творца. Он охотно отдал бы за жалкий дворянский герб жену, детей и своего письмоводителя. Природа не была для него мачехой. Правда, она не наградила его выдающимся умом, но все же не обделила его разумом, добавив к этому изрядную долю хитрости и дерзости. Итак, господин судья был ни умен, ни глуп, он держался на границе этих двух областей, с той только разницей, что никогда не заходил в стан людей умных, но зато часто переступал так гостеприимно для всех открытую границу лагеря дураков. Он не обладал остроумием умных людей и потому вполне довольствовался плоским остроумием глупцов, сочиняя каламбуры, которые стряпчие и их жены находили очаровательными. Его письмоводитель должен был распространять их среди знакомых и даже разжевывать их смысл тем тупым людям, которые не могли сразу уловить их остроумий. Благодаря такому ценимому обществом таланту, господин судья прослыл остроумным человеком, но дядя уверял, что за эту репутацию он заплатил фальшивой монетой.
Можно ли было считать господина судью честным человеком? Я не осмелюсь утверждать противного. Вам известно, кого по кодексу законов надлежит считать вором, - того, кто под это определение не подходит, можно считать честным человеком. Господин судья ни под одно определение вора не подходил, значит, он был честным человеком. Благодаря интригам, господин судья достиг возможности управлять не только тяжбами города, но и всеми развлечениями. Он был прекрасный знаток законов, но когда закон шел вразрез с его симпатиями или антипатиями, он закрывал на него глаза. Его обвиняли в том, что у него одна чаша на весах золотая, а другая деревянная. Действительно, не знаю, как это происходило, но его друзья всегда оказывались правы, а недруги - виновны. Если последних обвиняли в каком-нибудь преступлении, он всегда присуждал их к самой суровой каре, и если бы в его власти было назначить наказание еще более жестокое, он с удовольствием назначил бы его. Как бы то ни было, но не всегда можно было толковать закон по собственному произволу, и в тех случаях, когда господину судье надлежало осудить человека, которого он боялся или от которого в чем-нибудь зависел, он выходил из затруднения, устраняясь от разбирательства, и его хвалили за беспристрастие. Господин судья добивался всеобщего восхищения, он всей душой, правда втайне, ненавидел тех, кто в чем-либо превосходил его. Если вы делали вид, что верите в его влиятельность, и обращались к его покровительству, то он был счастливейшим из смертных. Но если вы хоть раз не обнажили перед ним головы - этой обиды, проживи он хоть сто лет, он вам забыть не мог. Поэтому горе было тому, кто не ломал перед ним шапки. Если какое-либо дело приводило такого человека в суд, то всевозможными хитроумными выдумками он вызывал его на дерзость. Тогда месть превращалась для судьи уже в обязанность, и он приговаривал человека к тюремному заключению, лицемерно сокрушаясь о роковом долге, налагаемом на него законом. Случалось иногда, что он даже притворялся больным, ложился в постель, чтобы легче было поверить искренности его огорчения, а в особо важных случаях просил пустить себе кровь. Он воздавал почести богу, как сильному мира сего. Господин судья не пропускал ни одного богослужения и всегда садился на переднюю скамью, благодаря чему каждое воскресенье получал из рук кюре освященную облатку. Если бы свои посещения церкви он мог занести в протокол, то он несомненно сделал бы это. Но все эти мелкие недостатки возмещались у господина судьи блестящими достоинствами. Никто не умел давать таких балов на средства города или банкета в честь герцога Нивернейского. В эти торжественные дни он всех поражал своим величием, аппетитом и каламбурами. Рядом с ним Ламуаньоню или президент Молэ казались бы пигмеями. Он уже десять лет ждал, что в награду за заслуги, оказываемые городу, он получит крест святого Людовика, и, когда после американской кампании Лафайету пожаловали этот орден, он втихомолку сетовал на несправедливость судьбы.
Таков был нравственный облик господина судьи. Что же касается его внешности, то это был толстый мужчина, правда, не достигший еще предельной полноты. Он напоминал собой расширяющийся книзу эллипсис или яйцо страуса на двух ногах. Как манцениловое дерево жарких стран коварная природа наделила густой и пышной листвой, так и господину судье она дала облик порядочного человека. Он очень любил, когда на него бывало устремлено всеобщее внимание, и счастливейшими днями его жизни бывали дни, когда, сопровождаемый пожарными, он шествовал из здания суда в церковь. Он держался всегда прямо, точно статуя на своем пьедестале. Можно было подумать, что у него между лопатками лежал липкий или нарывной пластырь. По улицам он шествовал точно нес святые дары, его шаг был неизменно ровен, кажется, прогони его сквозь строй, он и то не ускорил бы поступи. Имея в качестве единственного измерительного прибора господина судью, астроном мог бы измерить им дугу меридиана. Мой дядя не ненавидел господина судью, он даже не снисходил до презрения к нему. Но в присутствии этого нравственного урода он испытывал род моральной тошноты и уверял, что судья производит на него впечатление толстой, жирной жабы, рассевшейся в бархатном кресле. Что касается судьи, то он всеми силами своей желчной души ненавидел Бенжамена. Последний знал это, но это его нисколько не тревожило. Бабушка же, опасаясь столкновения между этими двумя столь различными натурами, просила Бенжамена воздержаться от выступлений на суде. Но великий человек, уверенный в силе своей ноли, пренебрег этими скромными советами. Единственное, в чем он сделал уступку, - он воздержался в субботу утром от своей обычной порции глинтвейна.
Доказав, что его клиент имеет право на удовлетворение иска со стороны моего дяди, адвокат Бонтэна закончил на этом свою речь. Судья обратился к Бенжамену с вопросом, имеет ли он что-либо сказать в свое оправдание.