– Я сны угадываю с точностью компаса. Точно указываю, где юг, а где запад, – совсем обидно и непонятно заявил дед.
– При чём тут компас и любовь? Я ведь видел мамку во сне. Лез к ней на скалу, а потом очутился в классе и забыл географию, как будто её никогда и не помнил.
– Вот-вот. Мамка высоко, она всегда выше детей, а дети всегда к ней лезут, и ты тоже лез, – объяснял "пророк" Гришкин "вещий" сон. – А сдавать экзамен по географии – это к большой любви, – уже совсем неожиданно ошарашил парня "мудрый" предсказатель.
Вообще-то Гришка не помнит, чтобы ему когда-либо снились сны. Едва коснётся головой подушки, и словно камень в воду. Где уж тут до каких-то снов.
А тут, здравствуйте, с мамкой и географией, да ещё к любви, как утверждает Михалыч. А может, и вправду к любви? Вчера пока не заснул, всё думал о Лиле. Вот и сейчас она мне вспомнилась, подумал малый, и ему вдруг стало необычайно легко, весело и радостно.
Захотелось тут же увидеть эту самую Лилю. Для этого он готов был хоть сейчас мчаться к девушке и спросить её….
А, собственно, о чём её надо спросить? Да, да, спросить.
Да неважно, о чём, но спросить, в этом был твёрдо уверен Гришка. И это непременно надо сделать быстро, в противном случае ему просто не сдать экзамен по географии. Тьфу, да, что это ко мне прицепилась эта география? – рассердился Петрушкин на школьный предмет.
– Значит, так, – протирая тряпочкой ордена, забрызганные вчерашней пивной пеной в "Заливе", Гвардеец начал планировать предстоящий курортный день. – Прежде всего подзаправимся на пищеблоке, пройдём оживляющие санаторные процедуры, и кинемся на поиски Лили, – натягивая на плечи пиджак, как само собой разумеющееся, заявил Михалыч.
– Какой такой Лили? – словно впервые услышал это имя, прикинулся забывчивым Гришка.
– Гришань, не притворяйся дураком, это сразу выдаёт твою влюблённость, – рубанул правду-матку бывший участник военных действий.
Гришка настолько опешил от такого утверждения, что не смог вымолвить ни единого слова.
– Вот и молчи! Коли нечего сказать, – пришиб ефрейтор рядового Петрушкина.
– Даша, вышло так, как я планировала, даже лучше, – захлёбываясь в телефонную трубку, кричала Таисия сестре в Осиновку. – Твой крестник скоро женится!
– Так почему молчала до сих пор о такой радости? – спросила сестра на том конце провода.
– Да что молчала, вот тебе и сообщаю сейчас радостную весть. Думаю, дело идёт к свадьбе, – совсем уж ошарашила Дарью сестра.
– Скажи хоть, как зовут невесту, и нравится ли она тебе?
– Зовут Лиля. Конечно, мне нравится! Ещё как нравится! Она тебе тоже понравится. Я тебе о ней уже говорила, когда приезжала в Осиновку, и рассказывала о задуманном деле с санаторием, – радовалась Гришкина мамка сыновнему счастью.
– Ааа, помню. Так эта та самая девушка? Расскажи-ка мне о ней поподробнее, что она за человек?
– Девушка хорошая, работает вместе со мною, я тебе говорила. Подробнее расскажу при встрече, по телефону всего не расскажешь.
– Скажи крестнику, чтобы привёз невесту ко мне, на смотрины, до свадьбы. Хочу сама посмотреть, кого Гришутка сватает в жены, – наставляла старшая сестра младшую.
– Если будет время, то приедут, познакомишься. Но конкретно не обещаю. Сильно много дел навалилось. В общем, сестра, я рада до нема спасу, как говорят. Главное, что счастлив сам сынок. Они любят друг друга, я это вижу.
– Ну, дай Бог счастья моему любимому крестнику. Дай Бог им обоим благополучия.
– Вот и я о том же молю Бога, чтобы он дал детям любовь да согласие. Ну, пока, сестрица, целую, и до встречи.
Таисия положила телефонную трубку на рычаг и, счастливо улыбаясь, подумала: надо же, как легко удалось мне разрешить Гришкины проблемы.
Дублёр
– Викентий Львович, выпейте, – совала ему под нос гримёрша Люба стакан с сердечными каплями.
– Да что ты мне суёшь эти капли, если кончилась моя жизнь! – прорыдал несчастный, готовый покончить с собой.
– Что тут происходит? – появляясь в дверях, удивился Виктор Заболотный, исполнитель партии Чезане Анджеллоне в опере "Тоска", заметив валявшегося на диване в обморочном состоянии главного.
– Только что позвонили. Олег попал в аварию и загремел в больницу, – пояснила Люба.
– Ничего себе! – свалился на стул "Чезане".
Олег – исполнитель Марио Каварадосси, главной партии в опере, а его дублёр три дня как уехал за границу в свадебное путешествие на две недели.
– И что теперь будет? Может, съездить в больницу, и если его не сильно поцарапало, подгримировать, да и на сцену, – предложил Виктор.
– Ага, съездить! Подгримировать! – подхватываясь с дивана, закричал Викентий Львович. – Уже съездили и уже подгримировали его врачи в реанимацию с проломленным черепом!
– Ничего себе! – ещё более ошеломился "Чезане". С Олегом они не были друзьями, но надёжными товарищами. Потому Виктор и застрадал за ушибленного. – Ну, и что теперь делать?
– Что, что! А ничего! Да если бы это была обычная постановка! Так можно было перенести её на другое число, и никаких проблем. А то ведь сегодня в театре появится не абы кто, а сам Президент с какими-то заграничными гостями, решивший поразвлечь тех российской культурой! – хватался за голову несчастный постановщик оперы. – Поразвлечёт! Ещё как! А мне что прикажете делать в этой ситуации? Выйти на сцену и расписаться перед Президентом в своей никчёмности? Дескать, всё, опера отменяется, адью, фрау мадам.
– Да-ааа, – почесал затылок полуодетый в сценический костюм тенор Виктор Заболотный.
Меньше чем через час начало оперы. Артисты уже готовятся к выходу в своих уборных.
– Значит, так, – решительно заговорил Виталий Львович, подходя к высокому окну своего кабинета. – Прослуживши театру более сорока лет, я не вынесу позора на свою седую голову, поэтому уйду с честью и достоинством.
– О чём это вы, Виталий Львович? – побледневшая до синевы, прошептала Люба.
– Вон, видишь, напротив высотку? Сейчас отправляюсь туда, поднимусь на верхний этаж и спрыгну вниз, как некогда Тоска, бросившаяся с крыши замка, – плёл абы что ошалевший от безвыходности невменяемый главный постановщик оперы.
– Можно? – без стука в кабинет просунулась голова начальника пожарной команды театра. – Виталий Львович, открывать люки? Через сорок минут начало спектакля, а мне ещё нужно подготовиться к…
– Какой спектакль?! Какие люки!? О чём это вы, Иван Николаевич?! – закричала Люба. – Вы не видите, что Виталий Львович собрался покончить с собой?
– Что-то я ничего не пойму. Как это покончить? Собрался на пенсию, что ли? Вы что, решили пошутить?
– Никто, милейший друг, не собирается шутить, – поворачиваясь от окна к пожарному, заговорил несчастный. – Тебе ведь известно, кто сегодня к нам пожалует?
– Конечно, известно, потому и спрашиваю, открывать запасные люки или как всегда?
– Никаких люков не придётся открывать – постановка оперы отменяется! – едва не со слезами закричал Викентий.
– Ты что, Львович, сдурел? – пожарный с "начальством" был на "ты". Возраст позволял. – Как это отменяется? – вылупился он.
– А вот так! Олег попал в аварию и загремел в больницу. А тебе известно, какая у него партия. И как я буду выглядеть перед Президентом? Выйду на сцену и объявлю ему: опера отменяется по причине нахождения ведущего исполнителя в больнице. И что я, старый дурак, отпустил дублёра в загул.
– Ну и делаааа, – протянул пожарный. Такое в его жизни случилось впервые. – Слушай, Львович, ты же знаешь моего внука Кирюшу, ну, который всё время тут отирается?
– Ну и что, что отирается?! Что ты лезешь сейчас ко мне со своим внуком?!
– Я это к тому, что он все оперные партии знает наизусть, в том числе и Олегову.
– Ты хочешь сказать, что пацан выйдет на сцену оперного театра и перед Президентом и зрителями исполнит партию Каварадосси?
– Львович, да никакой он не пацан, а двадцатичетырёхлетний малый. Уже отслужил армию. Кстати, там был запевалой.
– Ой, Николаич, только не смеши меня! Это же опера, а не выкрики шайки солдат, идущих в баню.
– Да ты сначала послушай его, а потом говори, – за внука обиделся дед. – Да он после спектаклей, пока я обхожу объект, на сцене поёт так, что мы с техничками плачем. И это, заметь, без музыкального сопровождения.
Иван Николаевич, в прошлом оперный певец, правда, массовки, или как говорят – хорист. И отлично разбирается в музыке и вокале.
– Между прочим, Кирюша собирается поступать в консерваторию, – заявил пожарник, надувшись от обиды, как мышь на крупу за "шайку солдат".
– Слушайте, Виталий Львович, а вдруг действительно этот парень исполнит Олегову партию? А? И вам не придётся бежать к высотке? – перебивая друг друга, заговорили Виктор с Любой.
– Это о какой высотке вы говорите? – вылупился пожарный.
– Да не обращайте внимания! – закричала Люба. – Ну, Виталий Львович, миленький, ну, соглашайтесь. Ведь Иван Николаевич плохого вам не посоветует, – уговаривала она своего родственника, мужниного деда.
Ей до глубины души было жалко старика. А вдруг действительно возьмёт да и сиганёт в окно.
– Ладно. Он тут, этот твой Кирюша?
– Конечно, он ни одной постановки не пропускает.
– Виктор, передай Пахомову, пусть зайдёт ко мне. И скажи всем, пусть готовятся к спектаклю. Люба, а ты постарайся разрисовать мальца, этого Кирюшу-грушу, чтоб хоть как-то смахивал на Каварадосси. Сам я не сдвинусь с места. Не хочу быть свидетелем собственного позора. Всё. Идите. Мне всё равно конец.
И он перекрестился.
Виталий Львович так и не вышел перед спектаклем к исполнителям, что случилось впервые за все годы его работы в театре. Ведением оперы руководил его помощник Пахомов. Артистам сказали, дескать, "главный" заболел.
Пахомов поступил мудро. Не стал распространяться о замене Олега на нового исполнителя главной партии. Виктор тоже был предупреждён, дабы заранее не нервировать народ.
Викентий сидел в своём кабинете с видом приговорённого к смерти. Не шутка ведь: в зале среди зрителей – сам Президент!
Прозвучали три сокрушительных аккорда, предваряя начало оперы характеристикой образа Скарпиа – зловещего шефа римской полиции.
– Всё!!! – воскликнул Викентий, кидаясь на колени перед диваном и, засовывая голову под какие-то папки с бумагами, что тут же были свалены кучей.
До мельчайших подробностей известно ему происходящее сейчас на сцене действо. Вот появляется Чезаре, вот входит ризничий, исполняет свою партию. А дальше…
Дальше несчастный Викентий приготовился к смерти.
Сейчас должна зазвучать партия Каварадосси в исполнении этого Кирюшечки-бирюшечки – внучка его главного пожарника. Викентий зажал ладонями уши, крепко зажмурился и вжался в диван.
И она зазвучала. Зазвучала знаменитая ария Каварадосси "Свой лик меняет вечно", о признании художника в любви к своей возлюбленной – знаменитой певице Тоске.
На Викентия обрушились слуховые галлюцинации. Послышался сильный красивый голос, с широким диапазоном в две октавы.
Чтобы окончательно убедиться в своём нервном срыве, он приоткрыл один глаз, приподнял папку с бумагами и освободил одно ухо. Голос не исчезал.
Страстная ария Каварадосси в любовном признании к возлюбленной Тоске звучала с такой страстью и силой, что у Викентия по всему телу забегали мурашки.
Викентий открыл второй глаз и освободил второе ухо от папок с бумагами.
Встал с колен, и всё ещё опасаясь быть в состоянии слухового обмана, ухом приложился к двери, дабы убедиться, что звуки доносятся извне, а не звучат внутри его больной, как он посчитал, несчастной голове.
Не успел он опомниться, зазвучала партия Тоски. "Значит, уже явилась в церковь, голубушка" – рассуждал в полуобморочном состоянии постановщик.
А когда зазвучал дуэт влюблённых Каварадосси и Тоски, Викентий понял, что всё это ему не пригрезилось, и всё это он слышит на самом деле.
Закончилось первое действие. Прибежал Пахомов.
– Львович, ты слышал?!!! – закричал он, словно за ним гнались. – Каков шельмец?! А?! Слушай, его надо к нам, в оперу, да непременно на ведущие партии! Вот это голосище!!! Вот это талант!! – не давая вставить слово патрону, орал помощник, бегая по кабинету и натыкаясь на мебель. – А публика отбивает ладони и надрывается от "браво".
Викентий хотел было покочевряжиться, дескать, видели мы и не таких, но язык не повернулся в богохульстве. Гром зрительских оваций с одобрительными выкриками не позволил ему открыть рта. Такое нечасто бывает в театре.
Опера прошла на "ура". Великолепно исполненные партии Каварадосси Кирюшечкой-грушечкой, как презрительно из вредности про себя продолжал называть Иванового внука Викентий, неоднократно прерывались зрительскими овациями.
Хвалебная "Песнь свободы" во втором акте, и душераздирающая ария "В небе звёзды горят" – в третьем, подняли зрителей с мест, со скандированием "браво" в честь исполнителя.
С непревзойдённой чувственностью прозвучал страстный дуэт влюблённых Каварадосси и Тоски, когда они узнали о возможной свободе.
Публика долго не отпускала исполнителей со сцены. Потребовали постановщика.
Викентия Прохоров буквально вытолкал из кабинета на сцену, заставив отбивать публике поклоны.
Тому так и не удалось увидеть лицо этого…
И лишь по театральному костюму Каварадосси Викентий определил его присутствие на сцене.
Главного мучила досада, то ли от непонятной обиды, то ли ревность неизвестно к кому, но что моталась она в голове – это точно. А отчего – и сам не знал. Видать, от нервного перенапряжения.
Потом он избавится от неё, когда Пахомов, запыхавшись, прибежит к нему в кабинет и закричит словно на пожаре:
– Вас срочно в ложу Президента с Каварадосси!!!
– Спасибо, Викентий Львович, за отличный спектакль и великолепное исполнение главной партии, – пожимая руку Викентию, сказал Президент. Остальные гости также отметили постановщика своим вниманием.
Особо Президентом был отмечен Кирюшечка-бирюшечка. "Слава Богу, что не спросили у меня фамилию пацана. Вот был бы конфуз", – мысленно перекрестился Викентий, прощаясь с почётными и знатными зрителями.
Иванов внук был принят в театр, исполнял главные оперные партии, и вечерне (по возможности) посещал консерваторию, где его "научной академичностью" едва не лишили голоса. На этом его "консерваторское" обучение было закончено.
Вот так и стал оперной знаменитостью дублёр, исполнивший партию Каварадосси в опере Дж. Пуччини "Тоска", на сцене Большого Оперного театра столицы.
Утопленник
– Лидка, выходи! – Было довольно рано, когда Матвей Лукич постучал палкой по подоконнику, вызывая молодую соседку на осмотр сетей. – Давай, поторапливайся, а то всё царство проспишь.
На крыльцо вышла Евдокия, поздоровалась. Женщина вынесла узелок с едой.
– Это вам обед. Вытащите сети, посидите, отдохнёте на бережку и перекусите. Здесь я собрала вам кое-что из снеди. Лида уже выходит.
Лукич принял узелок и отправил в холщовую сумку, висевшую у него через плечо и называемую портупеей.
– Ну, пошли! – увидав вышедшую на крыльцо девушку, скомандовал дед.
Подобные вояжи для Лиды привычные, сколько помнит себя, столько и ездила с дедом Матвеем снимать сети.
Улов был небогатым, но достаточным, чтобы Лукич мог сварить для себя наваристую уху и сделать рыбную жарёнку. Лиде доставалась половинная доля улова.
Старый рыбак никогда не обижал соседок. Те, в свою очередь, не раз выручали старика. А жил он бобылём с тех пор, как восемь лет назад похоронил свою бабку.
Их дома располагались в непосредственной близости друг от друга, разделённые лишь провисшими жердями да полосками картофельных грядок.
– Садись за рулевого, – скомандовал он Лидке.
– Деда, давай я сама буду грести, а ты садись за рулевого.
– Назад, по течению, будешь грести сама, а супротив течению, не имея навыков, не сдюжишь.
– Деда, ну что ты говоришь! Как будто я не гребла и против течения, – засмеялась девушка.
– Ладно, сиди. Мне надо с утра физкультурой подзаняться, а то жиром зарасту, – рассмешил он юную напарницу.
– Деда, да какой у тебя жир! Ты же вылитый дед Щукарь.
– Это ж кто такой? Что-то я не знаю такого. С того берега, что ли? – спросил он, заранее зная, что девчонка просто над ним подшучивает.
– Это из книжки… – однако ему не удалось узнать, из какой.
– Чего замолчала? – спросил "Щукарь", размашисто работая вёслами.
– Деда-аа!!! – завыла та в голос, глядя ему за спину.
– Что! Что случилось? – испугался старик, бросая весла, страшась, как бы девчонка не кувыркнулась за борт.
– Деда, деда, там… там… утопленник! – потеряв от страха голос, захлебнулась Лида.
Матвей Лукич, работая одним веслом, повернул лодку к берегу. И лишь когда её нос уткнулся в прибрежный песок, повернулся и спросил:
– Ну где, твой… – и не договорил. Утопленника он сразу увидел. Тот лежал у самого подножия яра.
Однако же скумекал: не мог тот оказаться на таком расстоянии от речки, ежели действительно утоп.
Лукич выбрался на берег и вместе с девчонкой вытянули лодку на песок.
Волнуясь, одёрнул плащевую курточку, освободился от "портупеи", закинув её в лодку, и отправился на разведку к утопшему.
– Можа, кто из наших мужиков? – переживая и тревожась, вслух рассуждал Лукич, направляясь к несчастному. Не подойти и не оказать внимания пострадавшему – не по-людски. Лукичу была известна эта святая заповедь, и он никогда её не нарушал.
– Лида, иди сюда! – позвал он девчонку, наклонившись над "утопленником".
– Я боюсь!!! – завизжала та прорезавшимся голосом, и отступила к лодке.
– Не бойся! Он, кажись, живой! Иди, помоги мне развернуть его на спину.
– Деда, так живой он или "кажись"? Я ведь до ужаса боюсь утопленников! – прокричала Лида.
– Живой он, и вовсе не утопленник, – успокоил он девчонку, когда та с опаской приблизилась к нему. – Давай, бери за плечи и помогай мне повернуть его на спину, а то ненароком руку ему поломаю, – скомандовал он трусихе. – Подвернулась она у него как-то неудобно.
Перевернув предполагаемого "утопленника", Матвей перекрестился.
– Сохрани и помилуй, Господи! – в ужасе ахнул старик, увидав лицо несчастного.
– Что будем с ним делать? – вроде советуясь, спросил он Лиду.
Та стояла в стороне, зажав двумя руками рот, и с ужасом взирала на страшное, изъеденное гнусом чёрное лицо.
– Не знаю, – прошептала девушка. Она действительно не знала, что делать.
– Зато я знаю, – старый рыбак, повидавший на своём веку и не такое, деловито принялся поправлять на мужчине одежду. Неожиданно тот застонал. – Ты слышала? – бодрым голосом сообщил он испуганной Лиде. – Человек живой и, как положено в таких случаях, стонет. Подаёт знаки, дескать, я живой и требую внимания.
– Деда, о каких знаках ты говоришь? Он же помирает.