Максим Перепелица - Стаднюк Иван Фотиевич 17 стр.

"ДУРНЫЕ" ПРИМЕТЫ

Еще солнце не успело сколько-нибудь подняться над горизонтом, а мы уже шагали далеко за городом по асфальтированной дороге. Справа и слева, на обочинах зеленела молодая травка, вспыхивали синие и белые цве­точки подснежников. Одним словом, весна! Опять насту­пает лагерная пора, пора жарких, трудных солдатских будней.

Мы шли в расположение своего будущего лагеря, чтобы подготовить там гнезда для палаток своей роты. Взводную колонну возглавляло отделение, которым командую я – сержант Максим Перепелица. И скажу я вам, приятно шагать в голове колонны, когда перед тобой стелется широкая, гладкая дорога. Идешь по ней и мечтаешь, о чем мечтается.

А впереди виднелась одинокая фигура Янко Сокора – солдата из моего отделения. Он шел с красным флажком в руке и должен был на перекрестках дорог, каких здесь много, останавливать машины и открывать путь нашей походной колонне.

И вдруг я заметил, да и многие солдаты увидели, как впереди Сокора пулей пролетел через шоссе кургузый зайчишка, уши прижал, а сам, как шарик. Миг, и след его простыл среди молодых елочек.

Кто-то из солдат бросил шутку насчет трусливой на­туры зайца, но мне не до шуток. Вижу, что с Янко Сокором что-то неладное творится. Оглядывается по сторонам и все топчется на месте, вроде колонну поджидает. Тут только вспомнилось мне, что Сокор верит в дурные приметы. Родился же он и вырос в Закарпатской Украине, при буржуазном строе; некоторые пережитки старого си­дят еще в нем. Вот сейчас: перебежал заяц дорогу, и Янко трусит, считает, что это не иначе к беде какой-то. Поэтому не решается первым перешагнуть место, где пробежал заяц.

Когда приблизился строй к Сокору, я кричу ему:

– На каблуки наступим! Почему дистанцию не выдер­живаете?

Янко виновато покосился на меня и нерешительно по­шел вперед.

Целый день трудились мы в лагере. И из головы моей не выходила мысль о Янко. Как выкурить из него та­кую дурь? Ведь командир я. А какой из Сокора солдат, если он как пугливая ворона? Все ждет, что беда приклю­чится.

Ночевать остались мы в лагере. Разбили палатку, по­ужинали и, выставив часового, улеглись под ней на сене, которое еще в прошлом году заготовили для солдатских матрацев. Сладко ныли натруженные за день руки и ноги. Разговаривать не хотелось, и мы лежали молча, прислу­шиваясь к шагам рядового Казашвили, который первым заступил на пост. И вдруг на недалеком дереве страшным голосом заголосила какая-то птаха. Лежавший рядом со мной Янко Сокор всем телом вздрогнул от этого крика и хотел от испуга на ноги вскочить.

– Что, – спрашиваю у него, – шкрябнул за душу та­кой голосок?

Тут птица опять закагукала, и Сокор даже дышать пе­рестал. Потом тихо сказал:

– Ой, не к добру это. У нас в селе после таких кри­ков пожары бывают. Или помирает кто-нибудь.

– Да неужели?! – удивился я. – А у нас в Яблонивке, – говорю, – однажды сова покричала на крыше хаты дядьки Мусия, так он на второй день с самим чертом встречу имел – на кладбище.

– Гляди ты! – воскликнул Янко, придвигаясь ближе ко мне. – Как же это?..

– А вот послушай.

И чувствую, как насторожились от любопытства мои солдаты. Перестал ворочаться в углу на сене Симаков, притихли Панков и Митичкин. Даже шаги часового Казашвили умолкли близ палатки.

Я дождался, пока Казашвили отойдет к грибку, и на­чал рассказ:

– В нашем селе Яблонивке когда-то из-за девчат мира не было. Если ты парубок, то ищи себе подружку на своей улице, ну – еще на соседней; словом, на своем кутку, как у нас говорят. Но не вздумай присоседиться к девчатам, которые на другом конце села живут. Поймают тебя тамошние хлопцы и…

– Повесят? – нетерпеливо спросил Янко.

– Еще хуже, – отвечаю. – Добре, если только бока наломают. А то еще заставят спичкой дорогу мерить.

– Как это? – заерзал на сене Сокор.

– Вот тебе дивно? А было такое время, когда в селе ни клуба, ни кино не знали, вот и развлекались по-старо­режимному. Поймают хлопцы чужого парня, дадут в руки спичку и заставят всю улицу, где живет дивчина, к кото­рой он ходил, промерить. Не подчиняешься – бьют. Ме­ришь, а они ржут, как кони. Ошибешься в счете – начинай сначала.

– И вам приходилось мерить? – опять не утерпел Сокор.

– Ну, нет! Это не на моей памяти было. А вот батька мой, Кондратий Филиппович, мерил. Правда, редко: ноги у него длинные. Через любой плетень он мог одним духом перемахнуть. А в огородах его не поймаешь. Вот и махнул однажды. А хлопцы знали эту его привычку через плетень прыгать и подкараулили. Но он бежал с такой страшной силой, что удержать не сумели – попадали. Но потом до­гонять стали. Напугался мой батька. "Раз так караулили его да еще не удержали, значит крепко обозлились. Если поймают, то такое учинят, что потом среди людей не пока­зывайся – засмеют.

Вот и удирал он что было сил. А за огородами начи­налось кладбище. Там среди могилок спрятаться легко. Ведь поздний вечер – темно.

Перелетел через канаву, которая кладбище от левады отделяет, вроде благополучно, если не считать, что яйцо об кусты ободрал да клок рубахи на рукаве выхватил. Но слышит, что и хлопцы не отстают: так трещит сзади него кустарник, что в селе собаки гавкают.

Начал мой батька петлять меж могил, крестов и искать местечко, где лучше спрятаться. Но как спря­чешься, раз рубашка на нем белая – заметят. Носился он так по кладбищу и вдруг… под ногами не оказалось земли! Как махнул куда-то вниз, дух захватило. От страха и па­мять отшибло. Пришел он в себя, осмотрелся. Увидел над головой небо, звездами усыпанное. Все ясно: в яму угодил. И тут только вспомнил он, что дед Захар умер и это для него могилу приготовили.

Могила так могила. Лишь бы от хлопцев сховаться. Сидит батька на сырой земле, притаился. Но погони не слышит. Видать, парубки дальше побежали. А может, в могиле давненько он пролежал, пока память его верну­лась, кто знает. Но что это?.. Слышит он, что совсем ря­дом за его спиной что-то дышит, как собака в жаркий день. Похолодел батька. "А может, почудилось?" – ду­мает. Нет! Дышит!..

Как вскочил он на ноги, то об одну стенку, то о дру­гую. Пытался руками за верх ухватиться. Но куда там! У нас такие глубокие могилы копают, что даже с самыми длинными ногами не выбраться из них. Кажется, от страха завопил мой Кондратий Перепелица. И когда он закричал, услышал, что и оно, то, что громко дышало, тоже крикнуло как-то по-телячьи или козлячьи. А ви­дать – ничего не видно. Яма же, могила одним словом…

– Вот сочиняет командир! – послышался у палатки голос рядового Казашвили. – Что же, черт, по-вашему, в той могиле сидел?

– Товарищ Казашвили, – отвечаю, – не отвлекайтесь от службы.

Казашвили неохотно отошел от палатки, а я продол­жаю рассказ.

– А может, и черт, – говорю. – Откуда батька мог знать? Тогда в нашей Яблонивке и в черта верили. А тем более, когда батька еще раз попытался вылезть из ямы, сорвался и упал на что-то мягкое, в шерсти все. Как бод­нуло оно его в живот рогами, прямо зашипел он от боли. В глазах искры засверкали. И, может, от тех искр в его мозгу просветлело. Догадался батька, что сидит он в од­ной яме с обыкновенным бараном.

Смеются мои солдаты, но мое дело рассказывать. Вот и продолжаю:

– Пощупал батька барана руками, погладил, а он так жалобно: "Ме-э-э-э… М-э-э-э…" Бедняга, тоже случайно в могилу влетел. Дорога-то в двух шагах от кладбища.

Сидит батька в этой могиле вместе с бараном и думает, как ему теперь жить? Узнают люди – смеху на все село будет. А узнают обязательно. Сам же он не мог выбраться из такой глубины.

Думал, думал горькую думу и задремал. И вдруг сквозь сон слышит – телега скрипит на дороге. А дорога, как я говорил, рядом с кладбищем проходит. Вскочил он на ноги, прислушался к голосам на телеге и узнал, что это сосед дядька Мусий и его спрягач косой Василь от мель­ницы возвращаются. Спрягач – значит, лошадей спрягал. Мусий и Василь имели по одной коняке. А на одном коне далеко не уедешь. Вот и объединились они. О колхозах тогда, конечно, и слыхом не слыхали.

Кричит им мой батька:

– Дядьку Мусий? Дядьку Василь!.. Телега перестала скрипеть – остановилась. На ней – молчок. Потом дядько Мусий спрашивает у Василия:

– Почудилось или нет?

– Нет. Я тоже слышал, – отвечает Василь. – С клад­бища голос… Никак, душа Ерофея Серомахи зовет. На той же неделе его похоронили.

– Дядьку Мусию! – снова кричит батька. – Это я. Вытяните меня из могилы!

И как только сказал это, не выдержали нервы у ста­риков. Ударили они по лошадям – и ходу.

Но на околице села страх у них немного прошел. Оста­новились.

– А не подсмеялся ли над нами какой-нибудь хлопчага? – спрашивает дядька Мусий и скребет рукой заты­лок. – Конечно, подсмеялся! Поймать бы этого шутника да батогов надавать! Может, пойдем? Изловим сукиного сына?!

И вот Мусий и Василь крадутся к кладбищу. Часто останавливаются, подталкивают друг друга вперед. Каж­дый норовит идти сзади. А коней на дороге остановили.

– Эгей! – кричит Мусий. – Кто там звал?!

– Та цэ я! Кондрат, сын Филиппа! Шел вечером через кладбище и в могилу влетел.

– А ты не брешешь, что ты Кондрат?

– Ей-богу, я!

– Тогда скажи, как звать моего цуцика.

– Цуцика – Ушастик. Только никакой он не цуцик, раз штаны на людях рвет…

– Верно, его голос! – обрадовался Василь.

– Он! – согласился Мусий. – Святую правду про моего цуцика сказал, – и хитренько подмаргивает своему спрягачу. – Та не-е… Какой же ты Кондрат? Ты размазня. Такой хлопец, как Кондрат, в яму не попадет.

– Да я же! – со слезами доказывает мой Кондраша.

– А если ты, так скажи еще, чем славится мой са­док? – спрашивает Мусий.

– Чем-чем! Да ранней грушей-макоржаткой!

– А не знаешь ли ты, часом, кто ее обломал?

– Ну я! Но когда это было!

– Ух ты сукин сын! Так цэ, значит, ты ее обломал?! До сих пор груша не родит! Сейчас я тебе крапивой по стыдному месту нашмагаю!..

И Мусий подошел к самой яме. Разглядел в темноте голову Кондрата и довольно засмеялся.

Тем временем дядька Василь побежал к повозке, чтобы вожжи отвязать – иначе вытащить из ямы человека не­возможно. А батька все упрашивает Мусия, чтобы он ни­кому в селе не рассказывал, обещает пляшку горилки принести. Но дядька Мусий и слушать не хочет: ходит во­круг ямы и крапиву рвет. Да еще приговаривает:

– Добрая крапивка! До костей продирает.

Вернулся и Василь с вожжами.

– Быстрее же! – торопит Кондрат.

– А штаны снял? – въедливо спрашивает Мусий.

– Снял, не беспокойтесь.

– Добре. Сейчас всыплем.

Наконец, вожжи опущены в яму.

– Готов?

– Готов!

Потянули дядьки к себе вожжи и тут… увидели, что над ямой показалась голова с рогами… Чуть не умерли от страха. Бросили барана на голову моего батьки, завопили и что есть духу с кладбища. Бежали до самой церкви, и все время кричали, и про коней своих позабыли.

Тут мне пришлось свой рассказ прервать, потому что Янко Сокор икать от смеха начал…

– Одним словом, было дело. Примчались Мусий и Ва­силь к церкви и давай лупить в колокола – как на по­жар. Прибежал поп, люди начали сбегаться. Но пойти ночью на кладбище никто так и не осмелился.

А батька воспользовался тем, что в яму вместе с бара­ном упали вожжи, вывязал на одном конце большой узел и начал закидывать его на вишню, что росла над ямой. Наконец, узел застрял между стволом дерева и веткой, и батька выбрался наверх, потом барана вытащил.

Утром все село во главе с попом пошло на кладбище. Поп – с кадилом, молитвой, "святой водой". А в воскре­сенье попы всего уезда съехались в нашу Яблонивку. Це­лую неделю читали молитвы, кладбище высвячивали, про­поведи говорили. Люди молились, несли в церковь прино­шения, лишь бы умилостивить бога, который за какие-то прегрешенья послал на село кару.

А мой батька, Кондратий Филиппович, сидел дома и посмеивался. Года два никому не сознавался, что это он тогда в яме сидел, что "чудо" на кладбище – его рук дело.

Так-то было. Долго помнили в селе эту историю и счи­тали, что это сова накричала дядьке Мусию и косому Ва­силию такую беду.

Посмеялись солдаты. А потом Янко Сокор говорит:

– С совой, конечно, верно – враки. Ничего она не накричит. А вот если заяц дорогу перебежал или, скажем, черная кошка – никуда не денешься. Будет неудача, а то и хуже.

Сказал я Сокору, что все это чепуха, но убедить не су­мел. Так и уснул он с мыслью, что ждет его беда.

А на рассвете заступил Сокор на пост.

Приближалось утро. На высоте, где меж долговязыми елями будет разбит наш лагерь, гулял ветерок, а у ее подножья над речкою – туман стелился.

Янко Сокор прохаживался вокруг палатки, где спало отделение, возле сложенных у погребка инструментов – топоров, пил, лопат, кирок-мотыг, ломов; выходил на ли­нейку. Словом – патрулировал.

И вдруг его внимание привлек человек. Он точно вы­нырнул из тумана, клубившегося над речкой. Вначале шел человек уверенно, зорко осматриваясь вокруг. Янко, как и положено в таком случае, залег; залег меж приготовлен­ных для палаток гнезд.

И тут человек увидел натянутую брезентовую палатку. Остановился. Потом попятился к ближайшему кусту и спрятался за ним. Оттуда долго наблюдал за палаткой. А когда решил, что она не охраняется, осторожно, от де­рева к дереву, выбрался на тыльную линейку лагеря, но от палатки держался на почтительном расстоянии.

Человек стал внимательно всматриваться в ту сторону, где начинался левый край палаточных гнезд, а потом пе­ребежал глазами на палатку, затем на гнезда, тянувшиеся в несколько рядов от нее к правому краю лагеря.

Янко догадался: человек считает палаточные гнезда. Зачем?! Зачем это ему нужно?..

А человек тем временем удалялся, считая гнезда.

Мгновенье Янко колебался. Как поступить? Поднять по тревоге отделение, но тогда неизвестный, заслышав шум, сиганет в кусты; поймать его там трудно. А нужно сказать, что у Сокора из оружия имелся только кинжал. Ни автоматов, ни винтовок мы с собой в лагерь не захва­тили: шли ведь на работу.

Янко Сокор быстро снял с себя шинель, выхватил из ножен кинжал и, зажав его холодное лезвие меж зубов, на четвереньках, как кошка, начал быстро пробираться вдоль передней линейки наперехват человеку.

Потом, таким же манером пробираясь между гнез­дами, пересек расстояние, разделявшее переднюю и тыль­ную линейку. Человек оказался впереди него шагах в два­дцати.

Сокор решил сбить неизвестного с ног, чтобы легче бы­ло с ним справиться. Но человек успел обернуться преж­де, чем Янко настиг его. Миг – и человек выхватил из кар­мана пистолет. Грохнул выстрел. Но пуля прошла мимо…

Когда мы подоспели Янко на помощь, он уже сидел верхом на неизвестном, приставив к его горлу нож.

А через неделю, после того как генерал вручил Янко Сокору именные часы, награду за задержание шпиона, я спросил у него:

– Что, Янко, большая беда – золотые часы иметь?

Он не понял моего намека. Тогда я напомнил о зайце, перебежавшем ему дорогу. Янко смущенно улыбнулся и ответил:

– Больше я в дурные приметы не верю.

СОЛДАТУ НЕТ ПРЕГРАД

Не могу сказать о себе, что я трусоват. Уже не помню случая, когда бы моя душа пряталась в пятки. Да кого хо­тите спросите, и всякий скажет – Максим Перепелица не из робкого десятка.

Ну, конечно, если не вспоминать случаев из моей доармейской жизни. Иногда, бывало, в Яблонивке идешь по улице, замечтаешься, и вдруг цап тебя за штанину! Со­бака! И залает, проклятая, не своим голосом. Разумеется, от такой неожиданности похолодеешь и так заорешь, что собака с перепугу кубарем в ров катится и потом полдня скулит от страха.

Или, бывало, поймает тебя дед Мусий в своем садочке, схватит одной рукой за шиворот, а в другой – целый сноп крапивы держит. Да еще допрашивает: "Как тебя, бесов сын, парить? Вдоль или поперек?! Как тебе больше нра­вится?" Нельзя похвалиться, что при такой ситуации чув­ствуешь себя героем.

Всякое бывало. Но бывало это давно и в расчет его можно не брать. Сейчас я не тот Максим, и нервы у меня не те. Ей-ей, не хвалюсь. Даже когда нас, солдат, первый раз бросали с самолетов, и то я… Правда, страшновато было. Но это же первый раз! Да и самолет очень высоко поднялся. Вдруг, думалось, парашют не раскроется. Шлепнешься на землю и, как пить дать, печенки отобьешь. Однако никто не заметил, что такие думки были у Мак­сима в голове. Даже наоборот. Как командир отделения, держал фасон и еще попросил у лейтенанта Борисова раз­решения затяжным пойти к земле.

Словом, хватает у меня выдержки.

А вот сегодня случилось вдруг такое, что сердце мое не на шутку дрогнуло. Честно скажу – испугался Максим Перепелица… Не то, чтоб сильно испугался, но…

Лучше расскажу все по порядку.

Каждому известно, что период учений – самое трудное для солдата время, но и самое интересное. Сегодня уче­ния закончились у нас рано. Солнце стояло еще высоко, а батальоны нашего полка уже атаковали кухни, что ды­мились вдоль всей опушки соснового леса. Как всегда во время обеда, настроение у солдат бодрое. Звенят котелки и ложки, кругом слышен смех, разговоры, шутки.

Мое отделение благодаря заботам своего командира, это меня значит, пообедало раньше всех. Потом быстро вымыли и высушили котелки и принялись за чистку ору­жия.

Сидим мы на травке, разложив перед собой паклю, масленки, ружейные приборы, и ведем разговор – обсуж­даем сегодняшнюю десантную операцию.

– А в других отделениях оружие уже вычищено, – неожиданно раздается сзади меня голос.

Узнаю нашего командира взвода лейтенанта Борисова и проворно вскакиваю на ноги.

– Зато они еще не пообедали, – оправдываюсь.

– Первая забота солдата – об оружии, – говорит лейтенант и недовольно хмурит брови.

Хотел я ему тут высказать свое мнение, что живой че­ловек, мол, прежде всего. Но смолчал, потому как знал – лейтенант ответит: жизнь солдата на войне в первую оче­редь зависит от исправности его оружия. Смолчал еще и по другой причине: Борисов тут же сообщил мне такое!..

– Ладно, – говорит и улыбается. – После будем тол­ковать об оружии. А сейчас бегите вон на ту высотку, где вертолет стоит. Генерал вас ждет. Он вам сейчас лично объяснит, что главнейшее в солдатском деле.

Стою я ни живой ни мертвый. Чем же я провинился, что к самому генералу меня вызывают?

Перебираю в голове все свои последние грехи и про­машки. Вроде ничего такого не натворил.

– Бегом! – торопит меня лейтенант Борисов.

Бегу. Бегу и продолжаю думать. Может, старшина Саблин нажаловался? Вчера на привале поспорил я с ним, что могу кого угодно связать палкой. Не поверил старшина: думал – шутит Перепелица. И согласился, чтоб я его связал.

– Обижаться не будете? – спросил я у старшины.

– Никакой обиды, – ответил он.