– Что вы, милый! Прочитать сперва надо.
– Зачем же читать, когда и так все ясно? Ромуальду Федоровичу нравится…
– Ну, так пусть Ромуальд Федорович и ставит, если ему нравится. А мне надо, чтобы публике понравилось. А то мы прогорим!
– Зачем же публике чтобы нравилось? При чем здесь публика? И так пойдет. Профессоров пригонят, бетонщиков пригонят, Пролетстуд пригонят…
– Увы!
– Что увы?
– Увы!
– Вы меня пугаете. Что случилось?
– Только через кассу.
– Что через кассу?
– Билеты, дорогой мой, билеты.
– А если публика на мою пьесу не захочет покупать билетов?
– Вот в этом-то и штука.
– Как же быть?
– Писать пьесу, чтоб понравилась публике.
– Легко сказать!
– Вот именно – легко сказать.
– Гм… Вы меня просто убили. Так, значит, я зайду за ответом через две недели. А если пьеса будет… не совсем… так сказать, недостаточно… гм…
– Тогда не возьмем. Плохую пьесу не возьмем.
Драматург шел по улице и, криво улыбаясь, шептал:
– Подавай им хорошую пьесу! Ишь ты! "Плохую, говорят, не возьмем". Буквально какой-то парадокс! Кто бы поверил! И главное – когда? На восемнадцатом году революции! Чудовищно!
1935
Первомайская пасха
Председатель месткома Кукуев подвел гостей к роскошно накрытому пасхальному столу и радушно воскликнул:
– Прошу вас, друзья! Милости просим. Чем бог послал. Христос, так сказать, воскресе!
– Воистину воскресе, – плотоядно ответили гости, потирая руки, и стали приближаться к столу.
– Усаживайтесь, граждане, усаживайтесь, – суетился Кукуев, – прошу покорно! Пал Васильевич, что ж это вы, батенька? Наливайте, Захар Захарыч, зубровочки. Софья Наумовна, запеканочки, а? Господа, усиленно рекомендую вам свяченого куличика… домашнего изготовления. А ты что ж, Митя, сидишь и ничего не ешь, как жених? Кушай, Митя! Поправляйся. Опять же, может быть, кто-нибудь хочет свяченых яичек? Вот зелененькое, а вот и красненькое. Сами в церковь носили с Марь Ванной… Христос воскр…
В этот миг в передней раздался звонок, и через минуту в столовую вбежала взволнованная дочурка:
– Тятя! Вас там какой-то спрашивает.
– Кто б это мог быть? – изумился Кукуев. – Кажись, все свои в сборе. Гм… Извините, граждане, я сейчас.
С этими словами Кукуев вошел в переднюю и закачался. Перед зеркалом снимал пальто сам товарищ Мериносов.
– А я, брат, к тебе, – весело сказал он. – С Первым маем тебя! Отличная, браток, погода! Солнце, птички, солидарность! Возвращаюсь, понимаешь, с демонстрации и дай, думаю, зайду проведать старика Кукуева. Уж не болен ли? Чаем напоишь?
"Я б тебя с удовольствием уксусной эссенцией напоил", – мрачно про себя подумал Кукуев, а вслух радостно воскликнул:
– Напою, как же! Очень приятно! С Первым, как говорится, маем! Воистину! С Первым маем, с первым счастьем! Хм…
– Ну, браток, показывай свою берлогу.
– У меня, знаешь ли, того… не прибрано…
– Ерунда! Предрассудки! Веди, брат.
С этими словами Мериносов распахнул дверь в столовую и остолбенел.
– Гм! – сказал он, грозно нахмурившись. – Это что ж у тебя, браток, происходит тута? Никак, пасхальный стол? Религиозные предрассудки? Гости мелкобуржуазные? Ай-ай-ай! Не ожидал я этого от тебя, хоть ты и беспартийный!
– Да что вы, товарищ! Помилуйте! – бледно засуетился Кукуев. – Какой же это, извините, пасхальный стол? Какие ж это мелкобуржуазные гости? Вы меня просто удивляете такими словами…
– А что ж это?
– Это-с? Так себе. Маленький первомайский… гм… митинг… Кружок, так сказать.
– Кружок?
– Вот именно… Кружок… Кружок в некотором роде, по изучению качества продукции. Хе-хе!.. А вот это, товарищ Мериносов, все экскурсанты…
Кукуев хлопнул себя по ляжкам и радостно воскликнул:
– Вот именно! Первомайский кружок! По изучению качества продукции!
Мериносов подозрительно подошел к пасхальному столу и мрачно спросил:
– А почему тут куличи расставлены?
– Помилуйте, товарищ Мериносов! Какие же это куличи? Не куличи это, а образцы кондитерской продукции Моссельпрома. На предмет исследования…
– Ну разве что на предмет исследования. А почему на этой продукции "X.В." написано? – подозрительно заинтересовался Мериносов.
– "X.В."… Это так… сокращенное название: X – хозяйственное, В – возрождение, а вместе – хозяйственное возрождение.
– Гм!.. Ну разве что хозяйственное возрождение. А почему на этом самом "хозяйственном возрождении" стоит сахарный барашек? В каких это смыслах?
– Барашек?.. Какой барашек? Разве это барашек? Вот история! А я, знаете ли, впопыхах как-то не заметил. Впрочем, это не барашек, а модель туркестанской тонкорунной овцы…
Мериносов сел.
– Прошу вас! Не угодно ли кусочек ветчинки?
– А почему ветчинки? Что это за кружок, в котором экскурсантов угощают ветчинкой?
– Помилуйте! Зачем же обязательно "угощают"? Не угощают, а дают на экспертизу. Определить качество. Не желаете ли, например, определить качество этой паюсной икорки? Астраханская продукция. Экспортный товар. Но предварительно усиленно рекомендуем для анализа пробирочку зубровки.
– Пожалуй, – хмуро сказал Мериносов, – от пробирочки не откажусь.
– Вот и прекрасно. И я с вами за компанию исследую колбочку рябиновой. Ваше здоровье! За "хозяйственное возрождение"!
– Воистину возрождение!
– Госп… товарищи! Что ж вы перестали, это самое, анализировать? Ну как вы находите, товарищ Мериносов, качество зубровки?
– Невредное качество. Только, кажись, градусов маловато в продукции. И как будто бы наблюдается известный процент сивушных масел.
– А вы возьмите для анализа пробу солененьких грибков! Всякое сивушное масло отобьет. Может быть, кусочек сельскохозяйственного поросеночка исследуете?
– Нет, уж вы мне лучше дайте исследовать вон той консервированной рыбки.
– А мне, пожалуйста, подвиньте образец продукции Госспирта! Налейте-ка реторточку. Ваш… здоровье…
– Граждане! Что же вы… Анализируйте поросенка с хреном! По мензурке Винторга…
– В… ви-но-ва-ат! А что это у вас тут, на блюде? Небось крашеные яйца? Опиум? Предрассудок?
– Помилте-с! Разве яйца предрассудок?
– А п… почему они р… разноцветные… красненькие, синенькие, ж-желтенькие… ик… з-зелененькие?
– Это-с образцы красок продукции Анилинтреста.
– Ага! В таком случае дайте мне вон тот, лиловенький образчик. Мерси! И рябиновой не мешало бы еще исследовать пробирочку. А то мне все кажется, что пр-родукция у нее к-какая-то ст-странноватая! Ваш… здоровье… Ви-но-ва-ат! А п-почему травка тут стоит? В виде горки… Предрассудки?
– Показательная травка, товарищ Мериносов! Клевер.
– Желаю исследовать п-показательную т-травку!
– Помилте! Кто же клевер анализирует? Это вам не колбаса! Вот телятины кусочек проанализируйте. Рекомендую. Замечательное качество!
– Пр-родукции?
– Продукции.
– Ну-ну, так анализнем по этому поводу еще по колбочке очищенной!
– Смотри, Вася, ты уж и так наанализался порядочно!..
– Ер-рунда! Христос в-воскр… Воистину возрождение! С Первым м… м… м…
Поздно вечером выходя от Кукуева, Мериносов долго держался в передней за вешалку и говорил:
– Я т-тебя, Кукуев, сразу р-раску-сил. Небось это самое… А на самом деле – то с-самое! Я, браток, тебя насквозь виж-жу. У т-тебя все качество пр-родукции на уме… Кабинет завел экс-пер-им-мо-ментальный! Выслужиться хоч-чешь? Старайся, браток! Нам спец-цы нужны… Ик!
Где-то гудели первомайские колокола…
1926
Похвала глупости
(Опыт рецензии)
С легкой руки литбюрократов, окопавшихся в уютненьких траншеях советских издательств, почему-то (?) вошло в практику, без зазрения совести и не жалея государственных средств, издавать кого попало, что попало, как попало, куда попало и кому попало.
Достаточно только указать на дикую вакханалию и свистопляску, которая, к сожалению, до сих пор продолжается с изданием так называемых "полных (!) собраний (хе-хе!) сочинений (хи-хи!)" наших доморощенных и пресловутых гениев.
Вслед за Пильняком, Леоновым, Ивановым, Верой Инбер, Гумилевским и другими безусловно крупными мастерами слова к вкусному пирогу советской популярности потянулись цепкие пальцы развязных молодых людей, уже не имеющих абсолютно никакой художественной ценности и социальной значимости.
Мутный вал чтива, потакающего обывательским вкусам, готов с головой захлестнуть молодую советскую общественность.
Издаются буквально все, кому не лень.
Вот, например, перед нами "полное (ха-ха!) собрание (хе-хе!) сочинений (хи-хи!)" некоего Антона Чехова…
(Кстати: какой это Чехов? Не родственник ли он пресловутого Михаила Чехова, бывшего актера МХАТ II, который ныне "подвизается" в Берлине?)
Впрочем, отбросим всякие подозрения и постараемся вскрыть социальную сущность и выявить писательскую физиономию вышеупомянутого Антона Чехова(!), столь ретиво изданного одним из наших центральных издательств.
Возьмем хотя бы рассказ "В бане", которым открывается том первый. Сам этот факт уже говорит за то, что рассказ "В бане" является, так сказать, общественно-политическим и литературно-художественным кредо писателя. Посмотрим, в чем же заключается это "кредо".
"– Эй, ты, фигура! – крикнул толстый, белотелый господин, завидев в тумане высокого и тощего человека с жиденькой бородкой и с большим медным крестом на груди. – Поддай пару!"
И далее:
"Толстый господин погладил себя по багровым бедрам…"
И т. д.
Несколькими абзацами ниже:
"Там сидел и бил себя по животу веником тощий человек с костистыми выступами на всем теле".
И еще:
"Никодим Егорыч был гол, как всякий голый человек…"
Довольно!!
Совершенно ясно, что ни о каком писательском лице, ни о какой социальной значимости не может быть и речи в произведении, где с откровенностью, стоящей на грани цинизма и порнографии, на протяжении шести-семи страниц убористого шрифта смакуются мотивы голого человеческого тела.
А вот, например, рассказ "Неудача":
"Илья Сергеевич Пеплов и жена его Клеопатра Петровна стояли у двери и жадно подслушивали… За дверью, в маленькой зале, происходило, по-видимому, объяснение в любви, объяснялись их дочь Наташенька и учитель уездного училища Щупкин".
И т. д. (Курсив везде наш. – С.С.)
Дальше, товарищи, ехать некуда!
Учитель уездного училища, объясняющийся в любви некой Наташеньке, – это же шедевр мещанской пошлости и беззубого, обывательского злопыхательства!
Кто этот объясняющийся в любви учитель? Частный случай, анекдот или же монументально обобщенный тип?
Если это частный случай, то позвольте вас спросить, кому нужны такие частные случаи и для чего автору понадобилось притаскивать за волосы на страницы советской печати эту явно надуманную, лишенную плоти и крови фигуру выродившегося интеллигента, который занимается пошлейшим копанием в себе в стиле Достоевского?
Если это монументальное обобщение, то тут мы вправе со всей определенностью заявить зарвавшемуся автору:
– Руки прочь от советского учительства! Не вам, гражданин Чехов, показывать нам его!
И потом, что это за Наташенька? Откуда вы выкопали эту девушку, проводящую все свое время в бесцельном флирте? Не бывает у нас таких девушек, гражданин Чехов!
Кстати, одна характерная деталь: в конце рассказа отец и мать Наташеньки благословляют ее и уездного учителя (!) вместо образа портретом писателя Лажечникова (?).
Очевидно, гражданин Чехов дальше середины XIX века в своих литературных ассоциациях не пошел. Стыдно, очень стыдно, господин Чехов, не знать, что самый популярный писатель у нас не Лажечников, а Гладков! И не мракобесом Лажечниковым, а Гладковым должны были благословлять молодых людей родители, если уж на то пошло!
Но вот что самое характерное: у гражданина Чехова совершенно нет романов. Да это и понятно! Трудно себе представить, как бы рецензируемому автору, при полном отсутствии чувств исторической перспективы, при куцем, беспредметном, а-ля Зощенко, юморке, при совершенно определенном уклончике в "голую" порнографию, удалось создать большое полотно, в полном объеме отображающее нашу действительность, со всеми ее сложнейшими конфликтами, коллизиями, ситуациями, взаимоотношениями, сдвигами и перегибами.
Что касается проблемы живого человека, то она, разумеется, даже и не ночевала в "полном (хи-хи!) собрании (хе-хе!) сочинений (ха-ха!)" гражданина Чехова.
В заключение необходимо заметить следующее. У Чехова имеется несколько пьес. Говорят, что некоторые из них собирается (!) поставить (?) МХАТ I (?!). Нам неизвестно, насколько справедливы эти слухи, но, во всяком случае, в театральных кругах поговаривают об этом совершенно определенно.
Будет чрезвычайно прискорбно, если такой серьезный и нужный пролетариату театр, как МХАТ I, после "Бронепоезда" и после "Хлеба", поставит на своей сцене эти пошловатые и в конечном итоге малохудожественные, с позволения сказать, "пьесы", специально рассчитанные на гнилой вкус нэпманского жителя.
А в общем никчемное собрание никчемных "сочинений" чужого нам писателя.
Старик Собакин.
Кавычки, скобки и все знаки препинания – всюду мои. Вообще все мое. – С.С.
1927
Почему?.. почему?
По предложению заведующего рабочим клубом станции Гребенка Южных правление клуба единогласно постановило "постороннюю публику" в клуб не допускать, а допускать исключительно членов клуба. Поэтому ежедневно в шесть часов вечера в клубе садится дежурный член правления с деревянной палкой и, если только зайдет какой-нибудь гражданин, не член клуба, почитать газету или журнал, бьет его по спине вышеупомянутой палкой.
Между тем членов клуба насчитывается всего 160 человек, в то время как рабочих и служащих на станции Гребенка – 2000.
Из письма рабкора
Окна гребенковского клуба заманчиво освещены. Из открытой двери доносится нежный шелест свеженьких, только что полученных газет и журналов… Доносится веселый смех, шутки, разговоры.
У двери сидит на стуле дежурный член правления. В левой руке у него карандаш, а в правой большая красивая деревянная палка.
Народ толпится на дворе, желая проникнуть в клуб.
– Товарищ дежурный член, разрешите пройти в клуб!
– А ты член клуба?
– Так точно. Член.
– Покажь членский билет!
– Вот-с.
– Взносы уплачены?
– Уплачены.
– Покажь.
– Вот-с.
– Правильно. Проходи, культурно развлекайся, пес с тобой!
Дежурный член правления деловито раскрывает книгу и отмечает посетителя.
– Дяденька, пропустите в клуб!
– А ты кто такой?
– А я Васька, стрелочников сын. Тама, в клубе, тятенька у меня сидит, газету читает, а мне тоже сильная охота в шашки срезаться с Параськой, которого батька дорожный мастер.
– Член клуба?
– Ни. Тятенька у меня сидит в клубе, газету читает, а мне тоже сильная охота в шашки… Запишите, дя-я-денька!
– А вот я тебя сейчас, беспризорный алимент, запишу палкой по спине! Кыш отсюда!
– Дя-я-денька! Пусти-и-и!
– Ах ты, чертов сын! – Бац, бац, бац! – Получил по спине? Будешь теперь знать, как в благородное общество без членского билета лезть? Проваливай. Ну, которые там дальше в клуб хотят?
– Я бы… попросил… пропустить…
– Член клуба?
– Н-никак нет. Не успел. Однако у меня сильная тяга к свету знания. Желаю, так сказать, вовлечься в культработу на основе регулярного посещения местного клуба. Пропустите, пожалуйста, товарищ!
– Вон!
– Това-а-а-ри…
– Гусь свинье не товарищ! Курица не птица! Не член клуба – не человек. Катись колбасой.
– Мне это, товарищ, извините, даже довольно странно! С точки зрения…
– А вот я тебе сейчас поставлю точку зрения! А ну, где моя клубная палка? – Бац, бац, бац! – Получай точку зрения. Катись! Которые дальше?
– Я желаю в клуб. С Сашей. Мы оба желаем в клуб. Верите ли, товарищ член правления, аж душа болит, до чего хочется в клуб! И Саша может подтвердить. А то что же это – каждый день пивная да пивная… Сил наших больше нету! Спиться можно так. Пропустите, дорогой и глубокоуважаемый член правления! Не дайте погибнуть ни за понюшку табаку! Саша, подтверди!
– Члены клуба?
– Извините! Не успели. Верите ли, аж душа болит! Каждый день пивная да пивная…
– Значит, не члены?
– Не члены.
– Так можете проваливать! Нам таких не надо. А ну, где моя большая палка?.. Следующий!
– Что ж, Саша… Видно, планида наша такая, Саша! Против рожна не попрешь, Саша!.. Поворачивай оглобли, Саша! Пойдем с горя… в пивную! В пивной, Саша, хорошо… В пивной, друг ты мой ситный Саша, никаких членских билетов не спрашивают… Окромя кредитных билетов, конечно… Эх-х, и надеремся же мы с тобой, Саша, с горя!
– Пр-р-равильно!
Окна гребенковского клуба заманчиво освещены. Доносится культурно-просветительный шелест свежих газет и журналов… Доносится веселый смех, говор. Доносится даже, быть может, музыка…
И сидит в дверях гребенковского клуба дежурный член правления с большой деревянной палкой в руках…
Председатель правления гребенковского клуба недоуменно чешет затылок и говорит членам правления:
– Не понимаю я, ребятки, одного: работа в клубе поставлена на ять – выписываются новые газеты, журналы, фортепьяны там всякие… шашки, шахматы… постороннюю публику в клуб не допускаем… не жалея, можно сказать, собственных рук и казенной палки, боремся за культурное процветание станции Гребенки, а толку никакого! По-прежнему переполнены пивные, по-прежнему дети рабочих и служащих бегают по путям, как беспризорные, по-прежнему молодежь хулиганит… Просто ума не приложу, почему бы это!
И крупные слезы катятся по его симпатичному лицу. И он тоскливо повторяет:
– Почему бы это? Поче-е-ему-у-у?
1926