НЕГРЫ
Вас, белых, - легион. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы!
И мы вас не хотели трогать.
Да, негры мы! Да, эфиопы мы -
блестящие и черные, как деготь.Вы Африку насиловали всласть,
стреляли львов, от пороха пьянея,
вождям пустыни спирт вливали в пасть
и называли нас: "Пигмеи!"Вы отлучили нас от наших вер,
но не Христос явился, а Иуда.
Нам с Библией принес миссионер
туфту и триппер Голливуда.И мы зубрили Англии язык,
сортиры белых драя обреченно…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш кадык,
как в черных пальцах кнопка саксофона?Грядет пора - китаец, шизоват,
нагрянет в европейские столицы
вливать в мозги социализма яд
и жарить мясо бледнолицых.Мир- импотент! Пока еще, как встарь,
ты не прогнил, парламентский и шаткий, -
замри пред негром, как фрейдистский царь
пред Сфинкса неразгаданной загадкой!Еще слонов не поднял Ганнибал,
суров, как будто ночь Варфоломея…
Идите к нам! Мы примем ваш кагал
в оазисах прекрасной Эритреи!В последний раз - опомнись, белый мир!
Покуда ты не стал сплошным бедламом,
пока не начался кровавый пир -
внемли рокочущим тамтамам!
- Ну, и как вам нравятся эти стихи? - спросил капитан Нуразбеков.
- Кто их написал? - спросил Гамилькар.
- Не знаю. Но хотел бы знать. Ищем-с.
- Прекрасные стихи. Я бы под ними подписался.
- Подпишитесь, - тут же предложил капитан.
- Но это же не мои стихи.
- Жаль. Как думаете, на чем они напечатаны?
- На бумаге.
- Это ясно. Я спрашиваю: каким способом напечатаны?
- На гектографе? - предположил Гамилькар.
- Нет.
- На пишущей машинке?
- Тоже нет. На лазерном принтере.
Нуразбеков и Гамилькар внимательно взглянули друг другу в глаза.
- Не понял: на чем? - переспросил Гамилькар, выдержав взгляд.
- Читайте, читайте, - сказал капитан Нуразбеков и опять перевел взгляд на золотой перстень с лунным камнем на указательном пальце Гамилькара.
Гамилькар принялся читать вторую страницу. Текст был написан от руки и показался ему знакомым:
"В числе молодых людей, отправленных Петром в чужие края, находился его крестник, арап Ибрагим. Он обучался в военном училище, выпущен был капитаном артиллерии, отличился в Испанской войне, "был в голову ранен в одном подземном сражении" (так сказано в его автобиографии) и возвратился в Париж. Император не переставал осведомляться о своем любимце и получал лестные отзывы о его успехах. Петр был очень им доволен и звал в Россию, но Ибрагим не торопился, отговаривался то раною, то желанием усовершенствовать свои познания, то недостатком в деньгах. [Врал, конечно, отрок. ] Петр благодарил его за ревность к учению и, крайне бережливый в собственных расходах, не жалел для Ибрагима своей казны, присовокупляя к червонцам отеческие советы".
- Это цитата из "Арапа Петра Великого", - сказал Гамилькар, поднимая глаза.
- Да вы, оказывается, пушкинист! - обрадовался Нуразбеков и почесал ладони. - Сразу узнали. Читайте, читайте - там кратко и конспективно, с жандармскими комментариями. Арап-то арап, да не совсем арап!
"Ничто не могло сравниться с легкомыслием французов того времени. Сексуальные оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. [Трахались, наверно, будь здоров!] Алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений; состояния исчезали; нравственность гибла, а государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей. [Совсем как у нас перед революцией. ] Потребность веселиться сблизила все состояния. Слава, таланты, чудачества принимались с благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли тихие кабинеты и являлись угождать моде, управляя ее мнениями. [Я бы всех этих писак и щелкоперов - в бараний рог!] Женщины царствовали. Появление Ибрагима, его наружность и природный ум возбудили общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Negre du czar [непонятно, это что-то по-французски] и ловили его наперехват [на передок все бабы слабы]; приглашали его на свои веселые вечера; он присутствовал па ужинах, одушевленных разговорами Монтескье и Фонтенеля; не пропускал ни одного бала, ни одной премьеры и предавался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и породы. Мысль променять эти блестящие забавы на суровую простоту Петербурга не одна ужасала Ибрагима. Другие сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил. Графиня D., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою. [Выяснить имя графини. ] [Ага, Леонора де Шантильи. ] Семнадцати лет выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который никогда о том не заботился. [Ну и дурак!] Молва приписывала ей любовников, но по снисходительности света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном приключенье. В ее модном доме соединялось лучшее парижское общество. Ибрагима представил последний ее любовник, молодой М., что он и дал почувствовать. [Выяснить имя любовника. ] [Виконт Пьер де Мервиль.]
Графиня приняла Ибрагима учтиво, но без особого внимания; это польстило ему. На Ибрагима обыкновенно смотрели как на чудо, и это любопытство оскорбляло; сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий [согласен], не радовало его. Африканец чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал незаметным людям и принимал их ничтожество за благополучие. Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, избавила Ибрагима от самонадеянности, что придавало редкую прелесть обращению его с женщинами. Разговор его был прост и умей; он поправился графине, которой надоели вечные шутки и колкости французского остроумия. Ибрагим часто бывал у графини, она привыкла к нему и даже стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди пудреных париков ее гостиной. (Он был ранен в голову и вместо парика носил повязку.) Ибрагиму исполнилось 27 лет [однако уже не отрок]; он был высок и строен, и не одна красавица заглядывалась на него с чувством более лестным, нежели простое любопытство. Когда же взоры Ибрагима встречались со взорами графини, недоверчивость его исчезала. Глаза графини выражали такое милое добродушие, что невозможно было подозревать и тени кокетства. Любовь не приходила Ибрагиму на ум. [Не верю!] Графиня, прежде чем он, угадала его чувства. Обладание любимой женщиной до этого не представлялось воображению Ибрагима [Не верю! Только об этом и думал!]; надежда озарила его душу; он влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлением его страсти, противопоставила ей советы благоразумия. Она сама ослабевала и, наконец, изнемогая под силой чувства, ею же внушенного, отдалась восхищенному Ибрагиму. Ничто не скрывается от взоров света. Новая связь графини стала всем известна. Одни изумлялись ее выбору, многим казался он очень естественным. В первом упоении Ибрагим и графиня ничего не замечали, по вскоре двусмысленные шутки стали до них доходить. Новое обстоятельство еще более запутало положение - обнаружилось следствие неосторожной любви. Дамы ахали, мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого или черного ребенка. Эпиграммы сыпались насчет ее мужа, который один ничего не знал и не подозревал.
Роковая минута приближалась. Состояние графини было ужасно, душевные и телесные силы в ней исчезали. Наконец графиня почувствовала первые муки. Меры были приняты наскоро - за два дня до этого уговорили одну бедную женщину уступить в чужие руки своего новорожденного младенца; за ним послали; нашли способ удалить графа. Доктор приехал. Графиня мучилась долго. Каждый стон ее раздирал душу Ибрагима. Вдруг он услышал слабый крик ребенка и, не имея силы удержать восторга, бросился в комнату - черный младенец лежал на постели в ногах графини. [Mein Gott! Quel confus! Potz Tausend!] Ибрагим благословил сына дрожащею рукою. Сердце его сильно билось. Графиня слабо улыбнулась и протянула ему руку. Но доктор оттащил Ибрагима от постели. Новорожденного положили в корзину и вынесли из дому. Принесли другого младенца и поставили колыбель в спальне. Граф возвратился поздно и был очень доволен. Публика, ожидавшая шума, принуждена была утешаться злословием.
ГЛАВА 8. Таинственный остров (окончание)
По доброй воле сюда не заедешь.
А. Чехов. Остров Сахалин
Делать нечего: взялся - ходи. Как в шахматах.
Во вторник по плохой погоде опять подался Гайдамака за "Таинственным островом" в Одессу на Дерибасовскую - в Городской сад к мокрым бронзовым львам - и стал под львицей. Вскоре из тумана возник чернокнижник. Он оглядывался и явно нервничал.
- Извините, командир, заставил себя ждать. Пришлось идти проходными дворами, - зашептал чернокнижник, хлюпая носом. - Достал я вам таки Жюль Верна, душа любезный. Было архитрудно, но чего не сделаешь для хорошего человека… Тпру!.. Немедленно заховайте деньги, душа из вас вон! Не мне. Я деньги не беру… Зайдите за львицу с той стороны, увидите молодого человека с сумкой "Родригес" в правой руке и с татуировкой "щит и меч" на левой. Если сумка через плечо - сделайте вид, что вы не знакомы. Если сумка в руке - назовите пароль: "Слово и дело". Скажите ему: "Я от Пинского". Это я - Пинский. Возьмите у него пакет и быстро… нет, медленно!., уходите огородами к Оперному театру. И не оглядывайтесь. И не разворачивайте пакет. Если вас возьмут - мы с вами не знакомы, а что в пакете - вы не знаете. Под кустом в луже нашли.
- Кто меня возьмет?
- Ладно, не придуривайтесь.
- Ответ какой?
- Какой ответ?
- Отзыв на пароль.
- Отзовется как-нибудь, - ответил Пинский и тут же куда-то смылся.
Ну, конспираторы!
Гайдамака плюнул, обошел постамент и обнаружил по ту сторону позеленевшей от злости львицы какую-то темную небритую личность самой натуральной кавказской наружности (куда уж там еврею Пинскому!) с сумкой "Родригес" в правой руке и с синюшной чекистской татуировкой "щит и меч" на левом запястье.
Аж сердце заколотилось!
- Ну? - нетерпеливо спросил Родригес, пронзительно глядя в глаза Гайдамаке.
- Слово и дело, - боязливо произнес Гайдамака, хотя вроде был не из трусливых.
- Ну? - отозвался Родригес.
Хорош отзыв на пароль… Нет, не грузин… Вряд ли грузин… Чеченец!
- Я от Пинского.
- Ну?
- Что "ну"? Антилопа Гну! - взял себя в руки Гайдамака. - Давай "Таинственный остров"!
Родригес огляделся по сторонам. Гайдамака - тоже. Нигде никого и ничего вроде. Кроме одиночных прохожих в тумане на Дерибасовской. Нигде вроде не видно подозрительных личностей в штатском… Кроме промокшей похмельной очереди у Центрального гастронома на углу Преображенской и Дерибасовской, ожидающей утреннего явления народу бутылочного пива. К очереди уже пристроился чернокнижник Пинский - старательно делает вид, что стоит за пивом, а сам исподтишка наблюдает за конспиративной встречей под львицей.
- Пароль уже другой, - сказал Родригес.
- Ну, ребята, я вас уже не понимаю, - ответил Гайдамака. - Скажите/мне другой пароль, и я его назову.
- "И Гоголя и Пушкина с базара понесут", - сказал Родригес.
- Не понесут, - ответил Гайдамака. - Не понесут! - убежденно повторил он.
- Правильно ответил, - согласился чеченец и строго спросил: - А знаешь, командир, сколько стоит таинственный остров?
- Знаю. Семь.
- Правильно, командир. Семь было позавчера. А со вчера - восемь с половиной.
- А что случилось? Риск на Жюль Верна повысился? - съязвил Гайдамака.
- Ты еще поговори - повысится до штуки. За лишние разговоры. Берешь или нет?
- Черт с тобой, давай! - вконец обозлился Гайдамака этакой обдираловке.
- Это другой разговор!
Обменялись: Гайдамака отдал Родригесу восемьдесят пять рублей, а Родригес Гайдамаке - увесистый пакет из сумки, замаскированный под почтовую бандероль.
- Не разворачивай, пока домой не придешь. И из дома не выноси! - строго приказал Родригес - Стой, куда пошел?… Не туда пошел! Тебе как было сказано?… Иди к Оперному и не оглядывайся!
Родригес направился в очередь за пивом к своему сообщнику Пинскому, а Гайдамака, пожимая, как говорится, в душе плечами от такой суровой конспирации с Жюль Верном, поплелся по лужам с бандеролью под мышкой к Оперному театру. Ему хотелось бутылочного пива. Хотелось подойти к Пинскому и спросить: кто крайний? Пива очень хотелось или вина - прочистить горло от этой сплошной мокроты.
Обошел мокрый Оперный театр, огляделся на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта, выпил в подвале "У двух Карлов" стакан червоного молдавского портвейна. За ним в подвал никто не спускался, а из подвала никто не выходил. Потом забрел на мокрый Приморский бульвар. Хвостов и слежки вроде не обнаружил. Портвейн пошел не на пользу, голова разболелась. Присел на сухой край мокрой садовой скамьи под мокрым платаном у мокрой пушки времен французской осады Крыма рядом с мокрым памятником Пушкину и, предчувствуя, что эти клятые инородцы крепко его надули (не кирпич ли подсунули?), принялся разворачивать бандероль.
Что они тут наворочали?
ГЛАВА 9. Бахчисарайский фонтан
Беспечно ожидая хана.
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах они
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
А. Пушкин. "Бахчисарайский фонтан"
"А французский черный сынок Ганнибала но имени Гамилькар, - читал дальше Гамилькар, - воспитывался в иезуитском монастыре, собираясь пойти по духовной части, но потом поссорился с иезуитами, служил в полку мушкетеров при Людовике Каком-то, дрался на дуэлях, воевал против мавров, потерял правую руку при абордаже турецкого фрегата, попал в плен к султану, был выкуплен Людовиком Очередным, вернулся в лоно церкви, получил приход в Бургундии, где и успокоился, его сын, тоже Гамилькар, был аббатом в Александрии, его внуку отрубили голову на гильотине, два его правнука Гамилькары принимали участие в египетском и испанском походах Наполеона и наследили (т. е. оставили наследников) даже в Египте и в Испании. Третий его правнук Гамилькар в 12-м году в России пытался сыскать русских потомков Арама Ганнибала, неких Ганнибалов-Пушкиных, но Москва, как известно, сгорела и наступила зима…"
- Это тоже Пушкин писал? - удивился Гамилькар. Он хорошо знал пушкинского "Арапа", но этот отрывок не был ему знаком.
- Это неизвестный Пушкин. Это зашифрованные заметки к "Арапу Петра Великого", - сказал Нуразбеков. - Их расшифровал ваш знакомый Шкфорцопф и предположил, что вы являетесь потомком Ганнибала, как и Александр Пушкин, - значит, Пушкину парижский сын Ганнибала является дядей по дедушке. Значит, с Пушкиным вы прямые родственники.
- Я это всегда подозревал. Но где же остальные страницы?
- Где, где… - обрадовался капитан Нуразбеков. - В штабе у генерала Акимушкина. А вы как думали? Николай Николаевич взяли почитать, обращайтесь к нему.
- Но кто же такой Шкфорцопф? - спросил Гамилькар. - У меня нет знакомого с такой фамилией.
- Ну нет так нет. Шкфорцопф объяснил на допросе, что знаком с вами. Он немецкий - нет, германский! - орнитолог. Занимался, представьте себе, какими-то легендарными птицами - птица-pyx, гамаюн, купидон. Или германский шпион, выдававший себя за орнитолога. Мы его арестовали в Одессе на второй день войны, когда стало можно бить русских немцев. Ух, как я его бил! Но поговорим о другом. Значит, Петру Николаичу Врангелю нужна звероферма в Офире? Очень понятно. А господину африканцу нужен Бахчисарайский фонтан для дворца нгусе-негуса? За чём же дело стало? Следуйте за мной. Прошу!
Нуразбеков вывел арестованного во двор Бахчисарайской контрразведки, где не в пример офирскому двору негуса в тени под старой яблоней над еще неприбранным утренним трупом расстрелянного токаря вились не цеце, а безобидные навозные мухи; и вместо Бахчисарайского фонтана предъявил африканцу прямо у забора ржавеющую водонапорную колонку. Гамилькар удивился, он ожидал чего-то другого - элегантного, чистого, мраморного, а тут какой-то громадный ребристый пивной Кюхельбекер.
- Это и есть пушкинский Фонтан слез? - спросил он.
- Именно, именно: слез! "Младые девы в той стране преданье старины узнали, и мрачный памятник оне Фонтаном слез именовали", - продекламировал контрразведчик. - Еще не верите? Вот, взгляните на макушку: крест и луна. "В углу дворца уединенный. Над ним крестом осенена магометанская луна (Символ, конечно, дерзновенный, Незнанья жалкая вина)", - опять процитировал Нуразбеков и предложил: - Да вы качните, попробуйте! Небось во дворце вашего негуса такого чуда света не видели.
Гамилькар качнул ручку этого железного Кюхельбекера и не успел отпрыгнуть - толстая стремительная струя воды потоком полилась ему на клеши и на английские армейские ботинки. Гамилькар был вполне удовлетворен: фонтан как фонтан, только струей вниз. Более того, Бахчисарайский фонтан ему понравился тем, что с виду он был переносным и перевозным, в Офире таких не водилось. Хороший фонтан.
- Нельзя ли его купить? - спросил Гамилькар.
- Можно, - ответил Нуразбеков. Не нагибаясь, он почесал левой рукой правое колено, а правую руку протянул к Гамилькару. - Ваш перстенек… Позвольте полюбопытствовать…
Гамилькар сиял с указательного пальца золотой перстень с мутным лунным камнем.
- Дорогой, наверно? - спросил Нуразбеков.
- Золотой. Стоит денег.
- Презренный металл. Я про камешек.
- Лунный камень.
- С Луны, что ли?
- Нет. Обыкновенный реголит. Из Лунного ущелья в Эфиопии.
- Что же вправили, если обыкновенный?
- Это мой талисман. Достался от отца. От деда. От прадеда.
- И все они были Гамилькары. Кстати, у орнитолога Шкфорцопфа точно такой же камешек в перстне.