* * *
В "предельном" коридоре Института сгрудились четверо астрономов: они обсуждали, норма ли для вселенной – двойные звезды. Но тут их отвлек далекий стук каблуков. Они умолкли и глянули в направлении ожидаемого появления.
Появилась Опарна. Волосы летели, лицо сияло, небесно-голубая рубашка впервые знакомила их с настоящей формой ее грудей, – все это означало, что в ближайшие дни их научная работа будет именоваться топологией. На ней была длинная черная джинсовая юбка, у бедра вышито что-то вроде цветка. Прошла мимо них с невинной улыбкой. Они уставились ей вслед. Стук каблуков стих и исчез. Здесь это называлось эффектом Допплера.
– День рождения? – спросил Айян Мани.
– Ваш? – уточнила Опарна.
– Нет. Не ваш?
– Да вроде нет, – сказала она. – У него кто-то есть?
– Нет.
Она толкнула тяжелую дверь – ту самую, что когда-то пугала ее до ужаса. Она знала, что ей делать дальше. Можно держаться по-женски и ждать, пока он рухнет, но она бы не вынесла игры, какую, как теперь понимала, неосознанно вела много месяцев подряд. Ачарья поднял исполинскую голову и мгновение выглядел так, будто по ошибке сформулировал Единую теорию поля. Затем опустил взгляд и сделал вид, что изучает что-то у себя на столе. Опарна села в кресло напротив, закинула ногу на ногу, выгнула спину и посмотрела на него с нежностью. Он глянул ей в глаза и попытался понять ее особое сияние.
Он подвигал пресс-папье и заговорил о том, что криогенный пробоотборник застрял в Америке.
– Надо привлечь Министерство, – сказал он пресс-папье.
Айян Мани чуял: что-то поменялось. Он видел, что Опарна приняла решение. И была в ней тем утром некая сила – спокойное высокомерие, какое обычно присуще красивым женщинам. Он распознал это ее настоящее лицо. Тень, в которой она якобы таилась в этом царстве мужчин, эти ее бесформенные сорочки и джинсы, сдержанное принятие любых обстоятельств, – он знал, что все это ужимки. Айян снял с рычага свою шпионскую трубку и стал слушать.
– Загрязнение проб – серьезная проблема, – говорил Ачарья. – Нужно сделать все, чтобы пробники не были загрязнены – и до отправки, и после. И так-то трудно добиться, чтобы криопробоотборник был стопроцентно стерилен, – вообразите, сколь подвержены загрязнениям летательные аппараты. Когда мы сели на Луну или послали планетоходы на Марс, мы там земных микробов наоставляли.
– Вы пытаетесь на меня не смотреть? – спросила Опарна.
Нарушение субординации со стороны женщины, поймет он со временем, есть частенько следствие влюбленности, но в то утро это отдавало аномалией. Ответил он нервно, ощущая незнакомое волнение в животе:
– Что вы хотите этим сказать, Опарна?
– Можете смотреть на меня, если хотите.
– Не понимаю вашего поведения. Оно странно.
– Вы уснули сегодня ночью? – спросила она.
– Какое это имеет значение?
– Для теории космического происхождения? Никакого. Просто захотелось спросить. Разве все должно всегда иметь значение?
– Нет.
– Я не смогла заснуть, – сказала она.
– Да?
– Из-за вас.
– Не понимаю, о чем речь.
Ум Ачарьи уплыл к далекому дню в детстве, когда он впервые увидел, как умирает рыба. Последний лихорадочный трепет – вот в каком состоянии находилось сейчас его сердце. Он возился с пресс-папье и сквозь подаренную ему Опарной тишину слышал далекие телефоны, случайные автомобильные гудки, даже ворон и какие-то сиротские звуки, которых не мог опознать. Молчание достигло точки, после которой уже перестало быть частью беседы и превратилось в оглушительную, дьявольскую силу. Но он не предложил говорить дальше. Опарна собралась уходить. Полоумное веселье озорства и наглости покинуло ее лицо. Она дошла до двери и посмотрела на него влюбленно – с надеждой и в то же время печалью. Вот так же свет – одновременно и волна, и частица.
Она ушла, и во внезапной пустоте кабинета он попытался постичь смятение чувств, что творилось у него внутри. Он ощущал странный безымянный страх, но при этом ликовал. Он всегда думал, что символом настоящей радости должна быть простая человеческая улыбка, но теперь заподозрил, что улыбка для этого слишком легкомысленна. Лицо подлинного глубокого удовольствия, похоже, – безучастная угрюмость.
Ачарья не понимал, что такое вдруг случилось с Опарной. Она вздыхала по жирному старику. Должно быть, у нее овуляция. Он где-то читал, что мужчины в этот период кажутся женщинам привлекательными. Это пройдет. Но затем осознал: он боится, что это пройдет.
Аскетическая сила сосредоточения покинула его. Он попытался оторваться от виде́ния ее лица. Заставил себя думать о пастве Большого взрыва – обычно эти мысли подымали в нем бешенство. Но на месте былой злобы обнаружились любовь и всепрощение – на фоне лица Опарны, словно огромного призрака, одобрявшего его зрелость. Он попытался читать "Супермена Тополова", но задумался, что́ Опарна подумала бы, застань она его с кровавым подпольным комиксом. Он понял, что, невзирая ни на какие старания, лицо Опарны все равно появлялось. Она возникала повсюду, как Обычный человек Р. К. Лакшмана. Он отчаянно искал отвлечения, чтобы отвлечься от этого отвлечения, но горячки его ничто не утишало.
Ачарья решил выгулять ум. Прошел по тихой дорожке прочь от Института, через Нейви-нагар и далее, до самого Марин-драйв. Остановился на широком променаде и глянул на бурное море. Небо посерело, ветер был силен и солон. Вдали, в конце дуги променада, море билось о волнорезы и взрывалось брызгами.
На бледном горизонте виднелся муссон. Он на двигался серым туманом. На проезжей части среди вечернего движения наметилась некая паника, словно публику предупредили о чем-то жутком и все спешили удрать. Ветер крепчал, нес зримую пыль, листья, старые газеты и брошенный кем-то синий платок. И вот прибыл муссон. Сначала как морось. Немногие вечерние фланеры переключили спешку моциона в режим отчетливой спешки в укрытие. Старухи раскрыли зонтики с видом мудрости, у которой нет отчетливого лица. Ачарья подумал, до чего совершенен и окончателен зонтик. Технологически ему дальше некуда развиваться.
А дождь уже сделался ливнем. Далекие здания через залив исчезли из виду. Он углядел старика, бежавшего к автобусному козырьку, распухшие яички прыгали на щуплых бедрах, как мяч у баскетболиста на разминке. Выскочивший под дождь молодняк завывал, неподвижно стоя под дождем. Кое-кто решил по-киношному раскинуть руки, потому что просто так стоять странно. Девушки беспокоились, что их влажные блузки теперь просвечивают. Но принимали дождь вскинутыми лицами. Они хихикали, скакали и бегали, как в рекламе прокладок.
Но вот ливень стих. Облака растянуло. Свежий свет низошел на Марин-драйв и придал всему блеска. Ачарья даже подумал, что у него улучшилось зрение. Вернулись гуляющие. Воссоединились пожилые пары. Шагали теперь осторожно по мокрым плиткам – богатые знанием, что достигли возраста, когда "поскользнулся" может означать "умер". Шли не спеша, четыре хрупкие руки держались за один зонтик, гнувшийся от бриза. Должно быть, вспоминали давние муссоны, многие муссоны. Во времена их юности и силы дождь никогда не казался таким серым.
Мокрый насквозь, он добрался до дома: белая рубашка с длинным рукавом прозрачна, брюки опасно висели ниже бедер и не падали исключительно благодаря хватке сырости, – и Лаванья схватилась за голову.
– Ты кто? – спросила она. – Архимед?
Она вытирала его полотенцем, теплым на ощупь, а он глазел на нее. Лаванья такая хрупкая, кожа на лбу такая уставшая, крашеные волосы – редкие. Он насчитал тринадцать морщин у нее на шее. Что до́лжно делать мужчине?
В следующие дни он постарался не обращать на Опарну внимания. Это решение проблемы, думал он. Он не станет вызывать ее, пока она не придет без приглашения. И, хотя при виде ее чувствовал в животе нервное возбуждение, говорил с ней о погодных условиях на месте запуска в Хайдерабаде, или же об оптимальном размере шара, или о чем-нибудь в том же духе. А она в ответ лишь смотрела на него.
– Нам необходимо изолировать подачу воздуха в ламинар-бокс, – говорил он.
– Нам необходимо изолировать много чего, – отвечала она.
И тогда он продолжал:
– Я получил сегодня письмо. Кардифф согласился участвовать в миссии.
И она делала вид, что обижается, и уходила.
Он ежевечерне стоял на узком балконе в девяти этажах над землей, совершенно опьяненный Опарной, и эти грезы его жена по ошибке списывала на неизлечимую страсть к поиску истины. Лаванья, правда, оторопела, когда услышала, что он смеется во сне. Иногда она заставала его у зеркала – он вглядывался в свое отражение. А давеча утром опять достал из морозилки овощи, приняв их за лед. Это и раньше случалось, но на сей раз он выхлебал сок и не заметил, что тут что-то не так.
Лаванья, хоть и неисправимо натасканная матерью подозревать мужчин, поскольку они люди неустойчивые, никогда бы не подумала, что закадычный враг Большого взрыва погрузится в мысли о девушке, рожденной после высадки человека на Луну.
В Институте Опарна стала массовым развлечением. Ученые теперь именовали ее прическу "динамической", поскольку она менялась почти ежедневно. Ее длинные юбки в цветочек и облегающие блузки, джинсы в обтяжку и беспринципные сари, которые стенографисты безрадостно объявляли глупостью в такую погоду, покончили с ее почти сложившейся неприметностью, которая ей начала было нравиться. Она это понимала, но больше всего ей хотелось быть дурочкой, шалившей со своим мужчиной.
Ачарья по-прежнему не обращал на нее внимания. Иногда он даже приходил в лабораторию, чтобы и там не обращать на нее внимания. Осматривал оборудование, беседовал с десятком научных помощников, задавал вопросы. Опарна ждала, когда он приблизится и пройдет мимо без единого слова. И тогда она шептала ему: "Можно я позвоню вам, Арвинд?" – или: "Вы сегодня такой неотразимый", или еще что-нибудь. Эта игра продолжалась, дожди превратились во время года, дороги сделались очень черными и чистыми, люди – неспешной процессией зонтиков, воздух – прохладным, успокаивающим. И тут Опарна исчезла.
Она не пришла к нему, а когда он отправился в подвал не обращать на нее внимания, там и следа ее не было. Он прождал до полудня и попросил Айяна позвонить ей.
– Не забудьте сказать, что я звонил исключительно выяснить, есть ли вести от ИОКИ. – Но Айян понимал, что это отчаяние любви. Весь день он набирал ее номер, но слушал лишь длинные гудки. Ачарья перезванивал каждые десять минут и спрашивал: – Где она? – И Айян отвечал:
– Никто не снимает трубку, сэр. – А затем, чтобы досадить ему, добавлял: – Надеюсь, с ней все в порядке.
– Звоните на городской, – повелевал Ачарья.
– У нас нет ее номера, сэр. Я буду дозваниваться.
Ачарья принялся расхаживать по кабинету. Он думал, что она обиделась и рассердилась – и покинула его насовсем. А еще он боялся, что она умерла. Он чувствовал меланхолию дождей, они напомнили об ушедших друзьях, отбывших без единого слова, хотя в остальном это были очень воспитанные люди. Он принялся звонить ей со своего прямого телефона. Мобильного у него не было, иначе он бы даже стерпел идиотизм СМС. Вечер подходил к концу, и он уже почти бредил ею. Он представлял ее с молодым человеком – с каким-нибудь прежним воздыхателем, который вечно за нею ходил, но она им пренебрегала, а теперь ему повезло, потому что он, старый дурак, ее к этому подтолкнул. Он все звонил и звонил ей и сердито ждал, прижимая трубку к уху, слушая ее рингтон: "Детка, дашь обнять тебя?"
Опарна стояла у себя в комнате в двадцати этажах над морем и смотрела в распахнутое окно. Тонкие пурпурные занавески яростно хлопали на ветру. На ней были джинсы и футболка с жизнерадостной амебой. Она держала телефон в руке и улыбалась. При каждом звонке улыбка превращалась в безумный оскал. Она просто яла так весь вечер, пока не стемнело и в громадинах зданий рядом не зажглись миллионы окон. И тогда, будто загадочный знак подан ей был с беззвездного неба, она взяла ключи от машины.
Айян Мани ушел, и приемная пустовала. У него на столе трезвонили осиротевшие телефоны. Опарна на мгновенье замерла перед внутренней дверью, прежде чем открыть ее. Ачарья сидел, уперев локти в стол, положив подбородок в ладони. Когда она вошла и встала посреди комнаты, он не двинулся с места. Она услышала, как дверь за нею захлопнулась.
– Все в порядке, я тут, – сказала она.
– Где вы были? – спокойно спросил он.
Опарна села в кресло напротив его стола и встретилась с ним взглядом.
– Вы на меня сердитесь, Арвинд? – спросила она. – Хотите сделать мне больно?
Они посмотрели друг на друга сквозь тяжесть молчания, которое они оба более-менее поняли как усталое принятие любви.
– Арвинд, я приехала сказать, чтобы вы меня завтра не искали. Меня не будет. А в десять вечера приходите в подвал. Там никого не останется. Только мы с вами. Понимаете, что я говорю?
– Да.
Она оставила на столе голубой конверт. Он был запечатан и надушен.
– Это мои фотографии, – сказала она. – Привезла для вас. Храните их. Не всем мужчинам позволительно видеть меня такой.
Он очень бережно взял конверт, словно это кусок хлеба, утонувший в чае. Открыл второй ящик стола и положил вместе со свежим чтением по меж звездным пылевым скоплениям.
– Завтра в десять, – повторила она и направилась к двери.
Он смотрел ей в спину, на упругость ее плеч, на оттиск бретельки лифчика, натянутой от напряжения, на сочные ягодицы, приподнятые высоким каблуком.
– Вы на меня смотрели? – спросила она в дверях, и лицо ее озарила застенчивая улыбка.
Ближе к полуночи Ачарья наконец выбрался из своего великого кожаного кресла. Он чувствовал себя так, будто весь день проплакал. Горло пересохло, глаза резало. Но в легких был покой. Он отправился по долгому коридору третьего этажа в идеальной тишине. Его подгоняли чары этой тиши и таинственность пустынного коридора перед ним, передний план надвигался, задний отступал. Это жутковатое зрелище ему нравилось. Но тут у него резко заболело левое колено, и он сбавил шаг. Обернулся посмотреть, не мелькнет ли призрак Опарны – подглядеть за его немощью.
Он задумался, что делает человека старым. Тело, которое он сейчас нес, боли в суставах и слабость плоти – не так он себя ощущал внутри. Старик во всем – тот же юноша, но в маске тела, что выглядит уродливо и недостойно, если берется за дела юных. Изящество возраста, подобно здравомыслию, – то, чего ждут люди. Но в тот миг, идя по коридору, он не чувствовал древности, возложенной на него другими. Он чувствовал себя обычным мужчиной, принявшим благоволение женщины. Обычным молодым мужчиной. Важно быть молодым. Только молодые могут любить, потому что идиотизм юности – единственная спектральная характеристика любви. Он отчетливо это понял. Как и любой луч света с длиной волны 700 нанометров всегда красный, всяк, кто влюблен, – молод.
Он встал на пороге и под шелест моря и аромат сырой земли посмотрел на дождь. Прибежал охранник с зонтиком. То был малюсенький человечек, примерно на фут ниже Ачарьи. Он поднял зонтик повыше, надеясь, что этому чудищу хватит милосердия самому взять зонтик. Но Ачарья зачарованно двинулся вперед, и охранник, измученный одним лишь усилием так высоко тянуться, промок насквозь.
Ачарья проник к себе в квартиру, переоделся и заснул в облаках травяных припарок Лаваньи. Он крепко проспал всю ночь. Ему снилась юная красавица. Звон ее серебряных ножных браслетов заполнял призрачные пространства его грезы. Ее непостижимо обнаженное лицо было повернуто к нему, лицо это забавлялось, словно она – мастер, а он – бездарный подмастерье. То было лицо Лаваньи из других времен.
Он проснулся с рассветом и сел на кровати, как великанский младенец, не желая смотреть на лежавшую рядом жену. Ясность прошлой ночи, когда он шел по безлюдному коридору и разрешил себе дух юности в теле, парализованном иллюзией возраста, покинула его. Он боялся, потому что знал: спуск в подвал в десять вечера – неизбежность. Он отправился в ванную поглядеть на свое нагое тело. Лицо у него было красивое – в некотором смысле и под некоторым углом, если смотреть внимательно. Сияющие глаза, здоровая кожа, сочные царственные губы. Волос на голове немного, зато лоб высокий. Он принял холодную ванну и втихаря помыл промежность шампунем. Затем легким шагом вернулся в спальню и осторожно открыл комод. Хотел уехать прежде, чем Лаванья проснется. Сегодня утром он не хотел ее видеть.
У себя в кабинете Ачарья оказался в семь. Сел в кресло и услышал потусторонние звуки мира, который внезапно сделался чуждым. Одиночество утра так не похоже на одиночество ночи. Пели незнакомые птицы, далекие предметы падали с грохотом и эхом, долетали тихие дрожи хохота. Даже запах показался незнакомым. Воняло мокрыми тряпками и деревом. Он собрался открыть окно, однако услышал, как вопят и поют в приемной мальчишки-уборщики. Четверо поломоев ввалились к нему в кабинет с каким-то своим весельем. Они увидели его, и их счастливые лица вытянулись. Они вылетели в ужасе, но один вернулся с прозрачным ведром и принялся мыть пол, исподтишка поглядывая на великана. Ачарья вытаращился на мальчика. Их взгляды встретились и задержались друг на друге на несколько секунд. Ачарья не знал, что в Институте водятся поломои.
Утро постепенно набирало силу, и мир сделался знакомым. Пришел Айян Мани, опрятный и чистенький, принес с собой запах освежителя воздуха, густые черные волосы промаслены и причесаны в монолитную массу.
– Кофе, – сказал Ачарья.
Все утро он просидел у себя, избегая звонков и отказываясь от посетителей. Он желал, чтобы мир оставил его в покое, всего на день, но его осадили. Армия людишек у его ворот. Сначала они просачивались к нему зловещими телефонными звонками, затем подсылали своего темного глашатая с чистыми глазами – он, кажется, что-то знал и нес в уголках рта тревожащую улыбку. Айян все заходил и заходил со словами: "Они пришли, сэр" – или: "Они ждут, сэр". К полудню Ачарья сдался.