- Я почувствовала, что отказаться неудобно. В таких ситуациях женщине всегда бывает очень трудно. Я бы с удовольствием вернулась пораньше домой, но мне не хотелось его обидеть. В конце концов, это же был сочельник. Гартинг во все время прогулки вел себя безупречно. Но с другой стороны, мы ведь были почти незнакомы до этого дня. Все же я согласилась, предупредив его, однако, что не хочу поздно возвращаться домой. Он принял это условие, и я в своей машине поехала следом за ним в КЈнигсвинтер. К моему изумлению, оказалось, что дома у него все уже было приготовлено заранее. Стол был накрыт на двоих. Он даже упросил истопника прийти и разжечь камин. После ужина он объяснился мне в любви. - Она снова взяла сигарету, глубоко затянулась. Ее голос звучал все более сухо-деловито - хочешь не хочешь, придется все рассказать. - Он сказал, что никогда в жизни не испытывал подобного чувства. Сказал, что потерял голову с первой секунды, когда увидел меня на совещании. "Все ночи напролет я простаиваю у окна своей спальни, глядя, как они поднимаются вверх по реке, - сказал он, указывая на цепочку огней: по реке плыли баржи. - Каждое утро я встречаю здесь восход солнца". Это было наваждение, и виной всему была я. Его признание ошеломило меня.
- Что вы ответили ему?
- Он, в сущности, не дал мне произнести ни слова. Заявил, что хочет сделать мне подарок. Даже если ему не суждено никогда больше увидеть меня, он все равно хочет, чтобы я приняла от него рождественский подарок - знак его любви ко мне. Он исчез за дверью своего кабинета и тот час возвратился с каким-то свертком в руках, к которому уже была прикреплена карточка с надписью: "Моей люби мой". Как вы легко можете себе представить, я совершенно растерялась. "Я не могу этого принять, - сказала я. - Я отказываюсь. Я не могу допустить, чтобы вы делали мне подарки. Это ставит меня в ложное положение". Я попыталась объяснить ему, что хотя он ведет себя во многих отношениях как прирожденный англичанин, однако в этом случае он делает то, что у англичан не принято. Это на континенте вошло в обычай брать женщин штурмом, а в Англии за женщиной ухаживают долго и тактично, окружают ее вниманием. Мы сначала должны получше узнать друг друга - образ мыслей, взгляды. А потом, у нас разница в возрасте; я не должна забывать о своей карьере. Признаюсь, я просто не знала, что делать. - Сухая деловитость исчезла из ее голоса, он звучал беспомощно и немного жалобно. - Но он продолжал твердить: это же рождество! Я должна рассматривать это просто как рождественский подарок.
- Что было в свертке?
- Фен для сушки волос. Он сказал, что особенно восхищается моими волосами. Он все любуется, как солнце играет в них по утрам. Во время наших утренних совещаний, понимаете? Он, по-видимому, выражался фигурально, потому что погода была в ту зиму премерзкая. - Она вздохнула. - Вероятно, этот фен стоил не меньше двадцати фунтов. Еще никто не делал мне таких дорогих подарков - даже мой бывший жених в период нашей самой большой близости.
Теперь она проделала некий ритуал с пачкой сигарет: протянула было руку, затем рука повисла в воздухе, словно выбирая, какую бы сигарету взять - эту, нет, лучше ту, точно это были шоколадные конфеты… Наконец она закурила, хмуро сдвинув брови.
- Мы посидели, поставили пластинки. Я не слишком музыкальна, но мне казалось, что музыка может его развлечь. Мне было мучительно жаль его и оченьне хоте лось оставлять одного в таком состоянии. Он сидел и молча смотрел на меня. Я не знала, куда девать глаза. Потом он подошел и сделал попытку меня обнять, но я сказала, что мне пора домой. Он проводил меня до машины. Держался очень корректно. По счастью, впереди было еще два дня праздников, и я имела возможность решить, что делать. Он дважды звонил мне, приглашал поужинать, я отказалась. В последний день праздников решение мое было принято. Я написала ему письмо и возвратила подарок. Я чувствовала, что не могу поступить иначе. Я приехала в посольство пораньше и оставила сверток у дежурного аппарата советников. Я много думала над его словами, написала я в письме, и пришла к убеждению, что никогда не смогу ответить ему таким же чувством. А значит, я не должна поощрять его, и, поскольку мы с ним коллеги и нам предстоит постоянно встречаться друг с другом, простая порядочность требует, чтобы я сразу же, не откладывая, откровенно объяснилась с ним, прежде чем…
- Прежде чем - что?
- Прежде чем пойдут сплетни, - сказала она с внезапной горячностью. - В жизни не видала таких сплетников, как здесь. Шагу нельзя ступить, чтобы про тебя не наплели каких-нибудь мерзких небылиц.
- Что же они про вас наплели?
- А бог их знает, - сказала она беспомощно. - Бог их знает.
- Кому из дежурных передали вы этот сверток? - Уолту-младшему. Сыну.
- Он рассказал об этом кому-нибудь?
- Я специально предупредила его, чтобы он не болтал.
- Это, несомненно, должно было произвести на него впечатление, - сказал Тернер.
Она сердито уставилась на него, щеки ее пылали от смущения.
- Ладно. Значит, вы возвратили ему эту штуку. Что он по этому поводу сделал?
- В тот же день мы встретились с ним, как обычно, на совещании, и он поздоровался со мной так, словно ничего не произошло. Я улыбнулась ему, и только. Он был бледен, но спокоен - хоть и грустен, но вполне владел собой. Я поняла, что самое неприятное позади… К тому же как раз тогда ему поручили новую работу в архиве, и я на деялась, что это отвлечет его. Недели две мне почти не пришлось с ним разговаривать. Время от времени мы встречались в посольстве или на каких-нибудь приемах, и он выглядел вполне счастливым. Ни разу ни словом не обмолвился про тот рождественский вечер или про подарок. Иногда на коктейлях он вдруг подходил и останавливался возле меня, и я понимала, что он… хочет ощутить мою близость. Я постоянно чувствовала на себе его взгляд. От женского чутья такие вещи не могут укрыться: я понимала, что он еще надеется. Порой он так на меня глядел… этот взгляд не оставлял сомнений. Я до сих пор не понимаю, как я могла не замечать этого прежде. Тем не менее я ни в чем не поощряла его. Мое решение было принято, и какие бы ни возникали у меня соблазны, как бы мне ни хотелось утешить его, я понимала, что в конечном счете это ни к чему… нет смысла поощрять его. К тому же все произошло так внезапно, так… иррационально, что мне казалось, так же быстро должно и пройти.
- И прошло?
Так продолжалось еще недели две и мало-помалу стало действовать мне на нервы. Я не могла никуда пойти, не могла принять ни одного приглашения - всюду я встречала его. И он даже не пытался больше завязывать со мной беседу. Просто глядел на меня. У него темные глаза, и взгляд проникает в самую душу. Темно-карие глаза, и какие-то поразительно преданные. В конце концов я уже просто боялась появляться где-нибудь. Стыдно сказать, но в те дни у меня даже мелькала одна недостойная мысль. Я подумала, не читает ли он мою корреспонденцию.
Теперь вы отказались от этой мысли?
- У каждого из нас есть свой почтовый ящик в канцелярии. Для писем и телеграмм, И все мы помогаем сортировать почту. А приглашения здесь, как и в Англии, принято, разумеется, посылать в незапечатанных конвертах. Ему ничего не стоило заглянуть в мои конверты.
- Почему же вы считаете свою мысль недостойной?
- Потому что это неправда, вот почему! - вспыхнула она. - Я высказала ему свои подозрения, и он заверил меня, что я абсолютно не права.
- Понятно.
Она заговорила еще более категорично и наставительно, отметая всякие возражения; в голосе ее зазвучали резкие нотки.
- Он никогда бы себе этого не позволил. Это совершенно не в его характере. Ему такая вещь и в голову не могла бы прийти. Он самым решительным образом заверил меня, что ни одной минуты не намеревался… "меня преследовать". Он сказал, что если это меня хоть сколько-нибудь раздражает, то он готов в дальнейшем отклонять все приглашения до тех пор, пока я не сниму свой запрет. Меньше всего на свете хотел бы он обременять меня своим присутствием.
- И после этого вы снова стали друзьями, так, что ли? Он видел, как она подыскивает лживые слова, чтобы не
сказать правды, видел, как она колеблется на грани признания и неуклюже отступает.
- После двадцать третьего января он не перекинулся со мной ни словом, - пробормотала она. Даже при этом тусклом освещении Тернер не мог не увидеть, как слезы покатились по ее побледневшим щекам, хотя она быстро наклонила голову и закрыла лицо руками. - Я ничего не могу поделать с собой. Я думаю о нем беспрестанно, день и ночь.
Тернер встал, распахнул дверцу кабинетного бара и налил полстакана виски.
- Ну-ка, - сказал он мягко, - вы же предпочитаете это. Бросьте прикидываться и выпейте.
- Это от переутомления. - Она взяла стакан. - Брэдфилд не дает ни минуты покоя. Он не любит женщин. Ненавидит их. Он с радостью загнал бы нас всех в гроб.
- А теперь расскажите мне, что произошло двадцать третьего января.
Она съежилась в кресле, повернувшись к Тернеру спиной; голос ее временами помимо воли начинал звенеть.
- Он перестал меня замечать. Делал вид, будто поглощен работой. Я заходила в архив за бумагами, а он даже не поднимал глаз. Не глядел в мою сторону. Никогда. Всех других он замечал, но только не меня. О нет! Прежде он не проявлял особого интереса к работе - достаточно было понаблюдать за ним во время наших совещаний: это сразу бросалось в глаза. В глубине души он был совершенно равнодушен. Не честолюбив. Но стоило мне появиться, он делал вид, будто с головой ушел в работу. Даже когда я здоровалась с ним, он смотрел на меня так, словно перед ним неодушевленный предмет. Даже когда я лицом к лицу сталкивалась с ним в коридоре, он не замечал меня. Я для него больше не существовала. Мне казалось, что я сойду с ума. Такому поведению нет названия. В конце концов, он, как вам известно, всего-навсего сотрудник категории "Б", и к тому же временный; он, в сущности, никто. У него же нет никакого веса - вы бы только послушали, как они все говорят о нем. Вот что он такое в их глазах: сметливый малый, но полагаться на него нельзя. - На какую-то минуту она явно почувствовала свое превосходство над ним. - Я писала ему письмо. Я звонила ему по телефону в КЈнигсвинтер.
- И все замечали, что с вами творится? Вы не сумели скрыть свои чувства?
- Да ведь это он сначала преследовал меня!
Она совсем скорчилась в кресле, уронив голову на согнутый локоть, и тихонько всхлипывала: плечи ее вздрагивали.
- Вы должны все рассказать мне. - Тернер подошел к ней, тронул ее за руку. - Слышите? Вы должны рассказать мне, что произошло в конце январи. Произошло что-то важное, не так ли? Он попросил вас что-то для него сделать. Что-то имеющее политическую подкладку. Что-то такое, из-за чего вы теперь очень напуганы. Сначала он обхаживал вас, задурил вам голову. Затем получил то, что ему было нужно. Что-нибудь совсем простое, но чего он не мог добыть сам. А когда получил, вы ему стали не нужны. Всхлипывания утихли.
- Вы сообщили ему то, что ему надо было выведать. Вы оказали ему услугу и тем облегчили его задачу. Ну что ж, это не такая уж редкость. Немало людей делают то же самое в различных обстоятельствах. Так что же это было? - Тернер опустился на колени возле ее кресла. - В чем вы перешли границу? И почему вы говорили про третьих лиц? Как они здесь замешаны? Расскажите мне! Вы чем-то смертельно напуганы. Расскажите мне, в чем дело!
- О господи! - пробормотала она. - Я дала ему ключи! Дала ключи…
- Дальше.
- Ключи дежурного. Всю связку. Он пришел и попросил меня… Нет. Он даже не просил, нет.
Она выпрямилась в кресле, лицо ее побелело. Тернер подлил в стакан виски, сунул стакан ей в руку.
- Я дежурила. Была ответственной ночной дежурной. В четверг, двадцать третьего января. Лео до дежурств не допускали. Есть вещи, к которым временным сотрудникам не положено иметь доступа: специальные инструкции, планы чрезвычайных мероприятий. Было часов восемь, может быть, половина восьмого, я разбирала телеграммы. Я вышла из шифровальной, чтобы пойти в канцелярию, и увидела, что он стоит в коридоре. Стоит, словно кого-то ждет. И улыбается. "Дженни, - сказал он. - Какая приятная неожиданность!" Я почувствовала себя такой счастливой.
Она снова расплакалась.
- Я была безумно обрадована. Я так мечтала, чтобы он опять заговорил со мной, как прежде. Он ждал меня. Я это сразу поняла; он только делал вид, будто эта встреча - простая случайность. И я сказала: Лео! Я никогда не называла его так до этой минуты. Лео. Мы поговорили, стоя в коридоре. Какая приятная неожиданность, повторял он снова и снова. Может быть, поужинаем вместе? Я же на дежурстве, напомнила я ему - на случай, если это вы летело у него из головы. Жаль, сказал он, ничуть не смутившись, тогда, может быть, завтра вечером? А как насчет уик-энда? Он позвонит мне. Он позвонит мне в субботу утром, идет? Это будет очень мило, сказала я, меня это вполне устраивает. Сначала мы немного погуляем, сказал он, по холмам, за футбольным полем, хорошо? Я была счастлива. В руках у меня была пачка телеграмм, и я сказала: отлично, а сейчас мне надо передать эти телеграммы Медоузу. Он хотел отнести их вместо меня, но я сказала: нет, не утруждайте себя, я отнесу сама. Я уже повернулась к нему спиной, понимаете, не хотела, чтобы он ушел первый, но не успела сделать и двух шагов, как он вдруг сказал - в этой своей обычной, вкрадчивой манере: "Да, Дженни, послушайте, вот какое дело… Нелепая получилась история: весь наш хор собрался внизу, на лестнице, и никто не может отпереть дверь конференц-зала. Кто-то ее запер, а ключа нет, и мы подумали, что, наверно, у вас он должен быть". Все это показалось мне довольно странным, по правде говоря. Прежде всего я не представляла себе, кому это могло прийти в голову запереть дверь зала. Ну, я сказала: хорошо, я сейчас спущусь вниз и отопру дверь, только мне сначала надо разделаться с телеграммами. Он, конечно, знал, что у меня есть ключ: у дежурного всегда должны быть запасные ключи от всех комнат посольства. "Зачем вам утруждать себя и спускаться вниз, - сказал он. - Дайте мне ключ, я все сделаю сам. В две минуты". И тут он заметил, что я колеблюсь. Она закрыла глаза.
- Он был такой… жалкий. Его так легко было обидеть. И я уже однажды оскорбила его - заподозрила, что он заглядывает в мои письма. Я любила его… Клянусь вам, я никогда никого не любила прежде…
Мало-помалу ее рыдания утихли.
- И вы дали ему ключи? Всю связку? Ключи от комнат, от сейфов…
- Да, и от всех столов и несгораемых шкафов, от парадного входа, и от черного, и от сигнала тревоги в архиве аппарата советников.
- И ключ от лифта?
- Лифт тогда еще не был на ремонте. Его заперли только в конце следующей недели.
- И долго он держал ключи?
- Минут пять. Может быть, даже меньше. Это ведь недолго, верно? - Она умоляюще вцепилась в его рукав. - Скажите, что это недолго.
- Чтобы снять отпечаток? За это время он мог снять пятьдесят отпечатков, если у него был навык.
- Но ему нужен был бы воск, или пластилин, или еще что-нибудь… Я потом проверяла - смотрела в справочнике.
- Он мог держать все это наготове у себя в комнате, - равнодушно заметил Тернер. - Она ведь на первом этаже. Не растраивайтесь, - сочувственно добавил он. - Может быть, он и в самом деле просто хотел впустить хор. Может быть, у вас слишком разыгралось воображение.
Она перестала плакать. Ровным, монотонным голосом она продолжала свои признания:
- Хор не репетирует в эти дни. Только по пятницам. А это был четверг.
- Вы это выяснили? Справились у охраны?
- Я знала это с самого начала. Знала, когда давала ему ключи. Делала вид, будто не знаю, но знала. Просто не могла отказать ему в доверии. Это был акт самопожертвования, неужели вы не понимаете? Акт самопожертвования, акт любви. Но разве мужчина может это понять!
- И после того, как вы отдали ему ключи, - сказал Тернер, поднимаясь с колен, - он не захотел вас больше знать?
- Все мужчины таковы. Разве нет?
- Позвонил он вам в субботу?
- Вы же понимаете, что не позвонил. - Она снова уронила голову на руку.
Он захлопнул свою записную книжечку.
- Вы слушаете меня?
- Да.
- Упоминал он когда-нибудь о женщине, которую зовут Маргарет Айкман? Он был помолвлен с нею. Она знала и Гарри Прашко.
- Нет.
- А о какой-нибудь другой женщине?
- Нет.
- Говорил он с вами о политике?
- Нет.
- Были у вас основания предполагать, что он человек крайне левых убеждений?
- Нет.
- Случалось вам видеть его в компании каких-либо подозрительных личностей?
- Нет.
- Говорил он с вами когда-нибудь о своем детстве? О своем дядюшке, который жил в Хэмпстеде? Дяде-коммунисте, воспитавшем его?
- Нет.
- О дяде Отто?
- Нет.
- Упоминал он когда-нибудь о Прашко? Упоминал или нет? Вы слышите? Упоминал он о Прашко?
- Он говорил, что Прашко был его единственным другом на всей земле. - Она снова разрыдалась, и он снова ждал, пока она успокоится.
- Говорил он о политических взглядах Прашко?
- Нет.
- Говорил, что они по-прежнему дружны? Она отрицательно покачала головой.
- Гартинг обедал с кем-то в четверг. Накануне своего исчезновения. В "Матернусе". Это были вы?
- Я же вам говорила! Клянусь, я не видела его больше!
- Признайтесь, это были вы?
- Нет!
- Он сделал пометку в своей записной книжке, которая указывает на вас. Буква "П". И в других случаях он делал такие же пометки, имея в виду вас.
- Это была не я!
- Значит, это был Прашко, так, что ли?
- Откуда я могу знать?
- Потому что вы были его любовницей! Вы признались мне только наполовину, не рассказали всего! И вы продолжали спать с ним до последнего дня, пока он не скрылся!
- Это неправда!
- Почему Брэдфилд покровительствовал ему? Лео был ему глубоко антипатичен, почему же Брэдфилд так опекал его? Поручал ему всевозможные дела? Держал на жалованье?
- Будьте добры, оставьте меня, - сказала она. - Пожалуйста, уходите. И никогда больше не появляйтесь.
- Почему?
Она выпрямилась.
- Уйдите, - сказала она.
- В пятницу вечером вы ужинали с ним. В тот вечер, когда он исчез. Вы были его любовницей, но не хотите в этом признаться!
- Неправда!
- Он расспрашивал вас о Зеленой папке! И заставил вас передать ему спецсумку, в которой она хранилась!
- Неправда! Неправда! Убирайтесь вон!
- Мне нужна машина.
Тернер спокойно ждал, пока она звонила по телефону.
- Sofort! (Немедленно (нем.)) -сказала она. - Sofort. Сейчас же приезжайте и заберите этого господина отсюда.