- Вам незачем это говорить. Я протянул ему палец, он схватил всю руку. За один месяц он сосредоточил у себя все, что можно назвать отходами работы аппарата советников, весь поток всевозможной ерунды, которая обычно стекается в каждое большое посольство: дела о пропавших без вести гражданах, прошения на имя королевы, случайные посетители, официально запланированные туристы, Англо-германское общество, письма, содержащие оскорбления и угрозы, и разные другие бумаги, которые вовсе не должны попадать в аппарат советников. Не менее активно проявлял он свои таланты и в общественной жизни посольства. В церкви он аккомпанировал хору, вошел в комиссию по бытовым вопросам, в спортивную комиссию. Он даже создал группу учредителей Национального фонда. Через какое-то время он попросил разрешения добавить к названию своей должности слова "консульские функции", и я пошел и на это. Вы, вероятно, знаете, что у нас здесь консульских функций нет, все подобные дела отправляются в КЈльн. - Он пожал плечами. - К декабрю он сумел сделаться незаменимым. Договор с ним был представлен на рассмотрение. - Брэдфилд взял авторучку и снова стал разглядывать ее кончик. - И я продлил его еще на год.
- Вы обошлись с ним по-хорошему, - сказал Тернер, не сводя глаз с Брэдфилда. - Сделали для него доброе дело.
- У него здесь не было никакого статуса, никаких гарантий на будущее. Он фактически стоял на пороге увольнения и знал это. Думаю, что это обстоятельство сыграло свою роль. Мы обычно больше дорожим людьми, от которых можем в любой момент избавиться.
- Вам было просто жаль его. Почему вы не хотите признать это? На мой взгляд, такая причина вполне убедительна.
- Да. Да, вероятно, мне было его жаль. В первый раз, когда он пришел, я пожалел его. - Брэдфилд теперь улыбался, но только собственной глупости.
- Он выполнял свою работу хорошо?
- Он действовал необычными методами, но довольно эффективно. Предпочитал телефон написанному слову; впрочем, это объяснимо: он никогда не учился составлять официальные бумаги. К тому же английский не был его родным языком. - Он пожал плечами и повторил: - Словом, я взял его еще на год.
- Который истек в декабре. Совсем как лицензия. Лицензия на право работать, быть одним из нас, - Он продолжал внимательно наблюдать за Брэдфилдом. - На право шпионить. И вы снова возобновили ее?
- Да.
- Почему?
Опять секундное колебание, быть может, попытка что-то скрыть.
- На этот раз вам ведь не было его жаль? Не так ли?
- Мои чувства не имеют отношения к делу. - Брэдфилд резко положил перо. - Причины, по которым я оста вил его, носили совершенно объективный характер.
- А я ничего не сказал, но вы могли бы ведь и пожалеть его при этом.
- У нас не хватало людей и было очень много работы. После приезда инспекторов из Лондона аппарат советников сократили на двух человек, несмотря на мое реши тельное сопротивление. Наполовину урезали ассигнования. Не только Европа пришла в движение. Стабильности не было нигде. Родезия, Гонконг, Кипр… Английские войска метались из края в край, пытаясь потушить лесной пожар. Мы оказались и не в Европе, и не вне ее. Поговаривали о федерации северных стран. Один бог знает, какой дурак породил эту идею! - презрительно заметил Брэдфилд. - Мы стали прощупывать почву в Варшаве, Копенгагене и Москве. Мы вступали в заговоры против французов и на другой день затевали козни вместе с ними. В разгар всего этого мы все же ухитрились отправить на слом три чет верти нашего военного флота и девять десятых вооружения. Это было самое страшное, самое унизительное для нас время. В довершение всего как раз в этот момент Карфельд возглавил движение.
- И тогда Гартинг снова разыграл у вас ту же сцену?
- Нет, не ту же.
- Какую же? Наступило молчание.
- Он был более целеустремлен, более настойчив. Я все это почувствовал, но никак не реагировал. И я виню себя. Я ощутил какой-то новый оттенок в его поведении, но не стал разбираться, в чем дело. В то время, - продолжал он, - я отнес это за счет общей атмосферы напряженности, в какой мы все жили. Теперь я понимаю, что тогда он пошел ва-банк.
- И что же?
- Он начал с того, что, мол, работал ниже своих возможностей. Год прошел неплохо, но он знает, что может сделать больше. Мы переживаем трудные дни, и он хотел бы чувствовать, что по-настоящему участвует в общем деле стабилизации обстановки, Я спросил его, что он имеет в виду: мне казалось, что он и так забрал в свои руки все доступные ему функции. Гартинг ответил, что ведь уже декабрь, впервые, хоть и туманно, намекнув на свой договор, и что его, естественно, беспокоит дальнейшая судьба досье "Сведения об отдельных лицах". - Сведения о чем?
- Биографические сведения о деятелях, играющих важную роль в жизни Германии. Наш собственный секретный справочник "Кто есть кто". Мы обновляем его каждый год. В этом участвуют все - каждый сообщает сведения о тех немецких деятелях, с которыми сталкивался. Те, кто занимается вопросами торговли, пишут о своих контактах среди коммерсантов, экономисты - об экономистах, атташе, отдел прессы и информации - все добавляют свои материалы. Большая часть этих сведений весьма нелестного характера, кое-что поступает из секретных источников.
- И аппарат советников все это обрабатывает?
- Да. И на этот раз тоже Гартинг рассчитал очень точно. Эта работа принадлежит к числу тех, что отвлекают моих сотрудников от их прямых обязанностей. К тому же прошли все сроки выпуска справочника. Де Лилл, который должен был этим заниматься, уехал в Берлин. Это дело висело у меня на шее.
- И вы поручили ему эту работу.
- Да, временно.
- Скажем, до следующего декабря?
- Скажем, так. Теперь легко объяснить, почему он добивался именно такого поручения. Составление этого справочника открывало ему доступ в любой отдел посольства. Справочник охватывает все отделы, все отрасли жизни Федеративной республики: промышленность, военные и административные круги. Получив подобное поручение, он мог приходить в любой отдел, не вызывая никаких вопросов, мог брать папки в любых канцеляриях - торговой миссии, экономической, военно-морской, военной. Все открыли ему двери.
- И вам никогда не приходило в голову, что надо послать его документы на проверку?
- Никогда, - ответил Брэдфилд с прежней ноткой самоукоризны.
- Что ж, со всяким случается, - сказал Тернер негромко. - Значит, таким путем он получил доступ к нужным ему материалам?
- Это еще не все.
- Не все? Разве этого не предостаточно?
- У нас здесь есть не только архивы, существует еще система уничтожения устаревших дел. Такой порядок заведен очень давно. Цель его - освободить место в архиве для новых дел и избавиться от старых, которые больше не нужны. По виду работа эта чисто канцелярская, и во многих отношениях так оно и есть, и все же она очень важна. Существует определенный предел количества бумаг, которые архив в состоянии обработать, предел количества папок, которые он может вместить. Это похоже на проблему уличного движения: мы пишем больше бумаг, чем можем переварить. Естественно, что эта работа тоже принадлежала к числу тех, за какие мы хватались, лишь когда позволяло время. Еще одно из проклятий аппарата советников. Потом мы о ней забывали до тех пор, пока из министерства не запрашивали последних данных на этот счет. - Он пожал плечами. - Я уже сказал: нельзя до бесконечности составлять больше бумаг, чем мы уничтожаем, даже в помещении таких размеров. Архив трещит по всем швам.
- И Гартинг предложил вам взять на себя это дело?
- Именно.
- И вы согласились?
- Как на временную меру. Я сказал, чтобы он попробовал и посмотрел, что у него получится. Он выполнял эту работу с перерывами в течение пяти месяцев. Я сказал ему также, что, если возникнут трудности, он может обратиться к де Лиллу. Он ни разу к нему не обратился.
- Где он делал эту работу? В своем кабинете? Брэдфилд поколебался лишь долю секунды.
- В архиве аппарата советников, где хранятся самые важные документы. Он имел также доступ в бронированную комнату. Он практически мог брать оттуда любые дела, не надо было только зарываться. Даже регистрации того, что он брал, не велось. В итоге не хватает еще и нескольких писем - завканц сообщит вам необходимые подробности.
Тернер медленно встал и потер руки, будто хотел стряхнуть с них песок.
- Из сорока с чем-то недостающих папок восемнадцать относятся к досье "Сведения об отдельных лицах" и содержат материалы самого деликатного свойства о высокопоставленных немецких политических деятелях. Внимательное их изучение даст, несомненно, точное представление о наших самых сокровенных источниках. Остальные папки с грифом "совершенно секретно" охватывают англо-германские соглашения по ряду вопросов и содержат секретные договоры и секретные дополнения к опубликованным договорам. Если он задался целью поставить нас в трудное положение, он не мог сделать лучшего выбора. Некоторые из папок содержат документы сорок восьмого и сорок девятого годов.
- А особая папка? "Беседы официальные и неофициальные*?
- Мы называем ее "Зеленая". Она подлежит специальному хранению.
- Сколько таких "зеленых" в посольстве?
- Только эта одна. Она была на месте в бронированной комнате архива в четверг утром. Заведующий архивом заметил, что ее нет, в четверг вечером, и подумал, что она в работе. В субботу утром он был уже очень обеспокоен. В воскресенье доложил об этом мне.
- Скажите, - заговорил наконец Тернер, - что с ним произошло за последний год? Что случилось между двумя декабрями? Помимо Карфельда.
- Ничего особенного.
- Почему же вдруг вы прониклись к нему такой антипатией?
- Вовсе нет, - ответил Брэдфилд презрительно. - Поскольку я никогда не испытывал к нему никаких чувств - ни положительных, ни отрицательных, - этот вопрос не уместен. Просто за предшествующий год я узнал, какими методами он действует, как обрабатывает людей, как подлаживается к ним, чтобы добиться своего. Я стал видеть его насквозь, вот и все.
Тернер посмотрел на него в упор.
- И что же вы увидели?
Тон Брэдфилда был теперь четким, исключающим иной смысл и не допускающим толкований, как математическая формула.
- Обман. Мне казалось, что вам это должно быть уже ясно.
Тернер встал.
- Я начну с его кабинета.
- Ключи у начальника охраны. Вас уже ждут. Спросите Макмаллена.
- Я хочу видеть его дом, друзей, соседей. Если понадобится, буду говорить с иностранцами, с которыми он встречался. Придется, может быть, наломать дров, но лишь настолько, насколько потребует дело. Если вас это не устраивает, сообщите послу. Кто здесь заведует архивом?
- Медоуз.
- Артур Медоуз?
- Он самый.
На этот раз заколебался Тернер - оттенок неуверенности, нечто похожее даже на робость прозвучало в его тоне, совсем ином, чем прежде:
- Медоуз был в Варшаве, верно?
- Да, был.
Теперь он спросил уже увереннее
- И список пропавших папок находится у Медоуза?
- И папок, и писем.
- Гартинг, разумеется, работал у него?
- Разумеется. Медоуз ждет вас.
- Сначала я осмотрю комнату Гартинга. - Это уже прозвучало как окончательное решение.
- Как хотите. Вы сказали еще, что собираетесь побывать в его доме…
- Ну и что же?
- Боюсь, что в настоящий момент это невозможно. Со вчерашнего дня он под охраной полиции.
- Это что - общее явление?
- Что именно?
- Полицейская охрана.
- Зибкрон на этом настаивает. Я не могу ссориться с ним сейчас,
- Это относится ко всем домам, арендуемым посольством?
- В основном к тем, где живут руководящие работники. Вероятно, они включили дом Гартинга из-за того, что он расположен далеко,
Не слышу уверенности в вашем голосе.
- Не вижу других причин.
- Как насчет посольств стран "железного занавеса"? Он что, околачивался там?
- Он иногда ходил к русским. Не могу сказать, как часто.
- Этот Прашко, его бывший друг, политический деятель. Вы сказали, он был когда-то попутчиком?
- Это было пятнадцать лет наз ад.
- А когда они перестали дружить?
- Сведения имеются в деле. Примерно лет пять на зад.
- Как раз тогда была драка в КЈльне. Может быть, он дрался с Прашко?
- Все на свете возможно.
- Еще один вопрос.
- Пожалуйста.
- Договор с ним. Если бы он истекал… скажем, в прошлый четверг?..
- Ну и что?
- Вы бы его продлили еще раз?
- У нас очень много работы. Да, я бы его продлил.
- Вам, наверно, недостает этого Гартинга?
Дверь открылась, и вошел де Лилл. Его тонкое лицо было печально и торжественно.
- Звонил Людвиг Зибкрон. Вы предупредили коммутатор, чтобы вас не соединяли, и я разговаривал с ним сам.
- И что же?
- По поводу этой библиотекарши Эйк, несчастной женщины, которую избили в Ганновере.
- Что с ней?
- К сожалению, она умерла час назад. Брэдфилд молча обдумывал это сообщение.
- Выясните, где состоятся похороны. Посол должен сделать какой-то жест: пожалуй, послать не цветы, а телеграмму родственникам. Ничего чрезмерного - просто выражение глубокого сочувствия. Поговорите в канцелярии посла - там знают, что нужно. И что-нибудь от Англо-германского общества. Этим лучше займитесь сами. Пошлите еще телеграмму Ассоциации библиотекарей - они запрашивали насчет нее. И пожалуйста, позвоните Хейзел и сообщите ей. Она специально просила, чтобы ее держали в курсе.
Он был спокоен и превосходно владел собой.
- Если вам что-нибудь потребуется, - добавил он, обращаясь к Тернеру, - скажите де Лиллу.
Тернер наблюдал за ним.
- Итак, мы ждем вас завтра вечером. Примерно с пяти до восьми. Немцы очень пунктуальны. У нас принято быть в сборе до того, как они придут. Если вы пойдете прямо в его кабинет, может быть, вы захватите эту подушечку? Не вижу смысла держать ее здесь.
Корк, склонившись над шифровальными машинами, стягивал ленты с валиков. Услышав какой-то стук, он резко повернулся. Его красные глаза альбиноса наткнулись на крупную фигуру в дверном проеме.
- Это моя сумка. Пусть лежит. Я приду попозже.
- Ладненько, - сказал Корк и подумал: легавый. Надо же! Мало того, что весь мир летит вверх тормашками. Джейнет может родить с минуты на минуту и эта бедняга в Ганновере сыграла в ящик, так еще к нему сажают в комнату легавого. Он был недоволен не только этим. Забастовка литейщиков быстро распространялась по Германии. Сообрази он это в пятницу, а не в субботу, "Шведская сталь" принесла бы ему за три дня чистой прибыли по три шиллинга на акцию. А пять процентов в день для Корка, безуспешно стремившегося пройти аттестацию, означали бы возможность приобрести виллу на Средиземном море. "Совершенно секретно, - прочитал он устало, - Брэдфилду. Расшифровать лично". Сколько это еще будет продолжаться? Капри… Крит… Специя… Эльба… "Подари мне остров, - запел он фальцетом, импровизируя эстрадную песенку, - мне одному". Корк мечтал еще, что когда-нибудь появятся пластинки с его записями: "Подари мне остров, мне одному, какой-нибудь остров, какой-нибудь остров, только не Бонн".
5. ДЖОН ГОНТ
Понедельник. Утро
Толпа в холле рассеялась.
Электрические часы над закрытым лифтом показывали десять тридцать: те, кто не решился пойти в столовую, собрались у стола дежурного. Охранник аппарата советников заварил чай: прихлебывая из чашек, служащие беседовали вполголоса. В этот момент они и услышали его приближающиеся шаги. Каблуки на его башмаках были подбиты железными подковками, и каждый шаг отдавался в стенах из искусственного мрамора, точно эхо выстрелов в горной долине. Фельдъегери, обладающие свойственной солдатам способностью сразу распознавать начальство, осторожно поставили чашки и застегнули пуговицы на форменных куртках.
- Макмаллен?
Он стоял на нижней ступеньке, тяжело опираясь одной рукой на перила, сжимая в другой вышитую подушечку. По обе стороны от него коридоры с колоннами из хромированной стали и опущенными ввиду чрезвычайного положения решетками, уходили в темноту, точно в какие-то гетто, отделенные от городского великолепия. Тишина вдруг наполнилась значением, и все предшествующее показалось глупым и ненужным.
- Макмаллен сменился с дежурства, сэр.
- А вы кто?
- Гонт, сэр. Я остался за него.
- Моя фамилия Тернер, Я проверяю здесь соблюдение правил безопасности. Мне нужно посмотреть двадцать первую комнату.
Гонт был невысокий, богобоязненный валлиец, унаследовавший от отца долгую память о годах депрессии. Он приехал в Бонн из Кардиффа, где водил полицейские машины. В правой руке у него болталась связка ключей, походка его была твердой и несколько торжественной. Когда Гонт вошел впереди Тернера в черное устье коридора, он был похож на шахтера, направляющегося в забой.
- Просто безобразие, что они тут творят, - говорил нараспев Гонт в темноту коридора, и голос его эхом от давался позади. - Питер Эдлок - он высылает мне из дому струны, у него есть брат здесь, в Ганновере, пришел сюда с нашими войсками во время оккупации, женился на немке, открыл бакалейную торговлю. Так вот этот самый брат напуган до смерти: говорит, они все наверняка знают, что мой Джордж - англичанин. Что, мол, с ним будет? Хуже, чем в Конго. Привет, падре!
Капеллан сидел за пишущей машинкой в маленькой белой келье напротив коммутатора, над головой у него висел портрет жены, дверь была широко открыта для желающих исповедаться. За шнурок портрета был засунут камышовый крест.
- Доброе утро и тебе, Джон, - ответил он немного укоризненно, что должно было напомнить им обоим гранитное своевластие их валлийского бога.
Гонт снова повторил: "Привет!" - но не сбавил шага. Со всех сторон неслись звуки, указывавшие на то, что это учреждение, где говорят на разных языках: монотонно гудел голос старшего референта по печати, диктовавшего на немецком языке какой-то перевод; экспедитор пролаял что-то в телефонную трубку, издалека доносилось насвистывание - мелодичное и вовсе не английское: оно тянулось отовсюду, из всех соседних коридоров. Тернер уловил запах салями и еще какой-то еды - видимо, пришло время ленча, - типографской краски и дезинфицирующих средств и подумал: все становится по-другому, когда добираешься до Цюриха - там ты уже, безусловно, за границей.
- Тут главным образом вольнонаемные из местных, - объяснил Гонт, перекрывая шумовой фон. - Им не разрешается подниматься выше, поскольку они немцы. - Чувствовалось, что он симпатизирует немцам, но сдерживает свои чувства - так симпатизирует медицинская сестра в той мере, в какой допускает ее профессия.