Потом он повел меня на экскурсию. Жили они прямо в стене: комнаты были не очень большие и уютные. Дортуары человек на шесть-семь без кроватей, одни толстые циновки, а в изголовье то распятие, то лампада под иконой с клеймами или мандалой, то длинный футляр мезузы у ложа, что поближе к выходу, или круглый диск с образцом священной арабской каллиграфии.
- Я думал, у вас единоверцы.
- В обычных монастырях так и бывает: как говорят, нельзя мешать уху с буйабессом, хотя и то, и другое, - рыбный суп. Но у нас ведь ученая специализация.
- Биологи?
- Бионики и экологи, вообще "зеленые" в самом широком смысле этого слова.
Я подумал, что в некоторых языках это слово одновременно имеет и серовато-травяной, и небесно-голубой оттенки.
- Вот как. И религиозных споров не бывает?
- Почему бы это? Бывают - не реже, чем научные. Но до рукоприкладства сроду не доходило, окружающую среду очень уж портит.
По соседству со спальнями были молитвенные помещения. В христианской часовне перед иконным триптихом мерцал багряный свет, пол уставили низкие скамеечки, а к алтарю прислонилась гитара. Из другой комнаты вырвалось нечто бурное, слегка похожее на болеро или фанданго, мелькнул черно-белый мозаичный пол, и дверь тут же резко захлопнулась. В третьей царила тишина и темно-золотые изваяния. Курились благовонные дымы, горели свечи, в колеблемых струях живые люди казались изваяниями, статуи - исполненными жизненной силы.
Показал мне Дэн и гимнастические залы, главной достопримечательностью которых был бассейн, до краев наполненный нестандартной бочкотарой. Некто старался перелететь по ней с одного борта на другой и то и дело со звучным плюхом срывался в воду.
- Новичок разминается, - проворчал папаша. - Ни складу, ни ладу. Ему бы пока изречения Моллы Насреддина послушать, чтобы понять, какой он еще самоуверенный болван. У него же что мускулы в теле, что мысли в голове одинаковое броуново движение совершают.
Из другой половине аббатства на нас пахнуло кое-чем покрепче нарда, алоэ и киннамона.
- Святая святых, - уважительно проговорил Дэн. - Зверятник.
В центре него стояла та самая аллегорическая кровать, пообгрызенная и перетянутая поверх пурпура и атласа парусиной. По ней и по окружающим ее матам, куда более толстым и пружинистым, чем в спальнях, с лаем и визгом носилось десятка два щенков, каждый размером с очень упитанного кота. Мастью они были непонятно в кого: серебристые, персиковые, абрикосовые, лимонные, изабелловые, караковые и брусничного цвета с искрой.
- Это экспериментальные младенцы. Твоя Агния, естественно, не здесь: мигом уши отгрызут.
Зверята мигом подскочили к нам, начали прыгать, как мячики, и бурно лизаться.
- Малышня. Вырастут, но так и останутся добрыми, хотя детского в них со временем сильно поубавится. Няньки для детей и больных, сторожа для стариков, защитники для друга - и милые разумом живые утехи. В любой профессии они будут видеть прежде всего долг любви. Тем же занимаются и бернардинцы, только у них работа попроще.
Потом я свел знакомство со щенками из обучаемых групп и слегка опешил: рост кое у кого был ньюфаундлендовый.
- Взрослых я тебе не покажу, испугаешься вчистую, - сказал Дэн. - Хотя почем знать, ты мог и видеть их в работе. Кстати, и обычные собаки, которые у нас тоже есть, и твоя рыженькая как раз у подростков.
Агния, и правда, уже подходила к нам: броситься ко мне в объятия она пока что не могла, но на шагу двигалась плавно и почти безупречно. Мы сердечно обнюхались и поцеловались.
- Воплощение естественной грации, - прокомментировал Дэн. - Мы такую дикарскую экзотику почти не держим, разве что колли и бобтейлов для слепых: те любят, чтобы для других было позаметнее. Афганов еще пробовали - не пошло: больно быстроноги, почта из них хороша, особенно амурная. На то же и далматины пригодны, белые в черных яблоках. Эрдельтерьеры - замечательная порода, смотри туда. И туда: вон те, с пышными лапами и бледным чепраком, - это они же, только так называемые войлочные. Шерсть из них прядут; если большая семья, выходит очень практично. Вид тоже домашний, уютный. Охранники из них так себе, характер мягкий; но если подопрет - только держись! Ворога хозяйского на молекулы разложат.
Разумеется. Похожего пса подарили моей недавней знакомке.
- Традиционно боевые породы мы не берем, их селекцией занимаются другие, - продолжал папаша. - А вообще, нет для нас ничего лучше помесей, одичавших собак. Наследственность у них расшатана, способность мутировать высокая, а с другой стороны, еще сохранились в латентном, как бы капсульном состоянии свойства одной или нескольких составляющих - древнейших пород. И какая бывает радость, если это удастся извлечь, если бы ты знал! Впрочем, я вас совсем заболтал, наверное.
Агния привалилась к моей ноге и вздохнула.
- Я-то думал, что самая начальная порода - дворяне, - сказал я.
- Плавильный котел, коктейль, смесь разных вин, а не их первоисточник, - объяснил Дэн. - Вначале же был алкоголь, или спиритус, или идеальный дух.
- Вы что, задались целью при помощи селекции вывести первособаку? Этакого суперпса…
- Не ставим мы никакой цели. Просто работаем с животными, как наши женщины - с растениями, желая поймать внутри их собственный путь развития, - Дэн с легкой досадой отпихнул от себя самую назойливую морду.
- Так у вас и монахини имеются? Я, собственно, видел, но полагал игрой случая.
- Конечно, оно не в традициях общежития, но мы устроили их рядом для их же безопасности. Ты думаешь, почему двор такой маленький? Кавалерский корпус вокруг, по всей внешней стене, дамский - малое полукольцо внутри кольца большого. Хочешь, пошли познакомимся с их бытом, пока они на природе; это ничего.
Я так и не понял хитрого расположения этой внутренней анфилады комнат, более открытой глазу и сквозной, чем мужская половина. Просто, как в сказке, шли мы с Дэном и пришли.
- Мы их называем "Прекрасные Садовницы", они куда лучше нас, мужчин, делают и сохраняют красивое, - говорил он два часа спустя, когда мы уже осмотрели все, что можно, и самую малость того, что нельзя.
Я вспомнил гобелены ручного тканья на стенах и парчовые занавеси на окнах, мебель лаконичной и в то же время совершенной формы, витражи окон и мозаики на сводах маленьких комнат, похожих на нитку жемчуга. Кожаные переплеты книг инкрустированы костью и перламутром, узоры ворсовых ковров полны грозного смысла. В столовой знаменитые Дэновы сервизы соседствовали с еще более очевидным антиквариатом, причем незаметно было, чтобы их доставали из-за толстого хрустального стекла буфетов. И везде - кусты и деревца в кадках, плющи и лианы, вьющиеся по стенам изнутри и снаружи.
- А как у вас с обетом добровольной нищеты? - ухмыльнулся я.
- Не даем. Ведь что такое бытовая нищета? Когда ты заводишь вещицу, а она пробует тобою командовать: вот к моему цвету подходит галстук лишь фильдепюсового какого-нибудь тона, купи. Или пищит: с меня можно есть только бланманже, притом серебряной ложкой. А то еще: фаянс и глина не по моему нутру, фарфор в меня сложи. К моим потолкам непременно требуется секретер в стиле буль и шкап а-ля Луи Каторз. В конце концов, они, эти бестии, садятся тебе на голову, и ты только на них и работаешь, только для них и живешь, как раб какой-то. А у нас тут люди свободные. Вся здешняя красота и гармония - их, потому что назначена в дар и хранится не для грубой пользы, а для чистого вдохновения. Ею-то они богаты, ее и прячут в себе. Ты же видел кое-кого из сестер.
Да, я видел, если можно было это так назвать. Их руки, глаза и сердце источали красоту и благо, но то, что прилегало вплотную к их сути, да и они сами, - казалось излучающей пустотой. Темные одежды, лицо под капюшоном с узкой прорезью - не для того, чтобы оберечь другого от соблазна, а, кажется, чтобы сфокусировать излучение юной красоты, идущее от них невзирая на истинный возраст, отдавать его, ничего не оставляя при себе.
- Живые светильники, - подтвердил Дэн. - Мужчины сводят с неба то, что женщины потом излучают в мир. Вот те девушки, которых ты видел сначала, - они походят на мужчин, низводительницы. Есть и мужчины - излучатели. Все разновидности человеческого хороши для своего дела.
- А ты кто, низводитель или излучатель? - спросил я с каверзой.
- А я - такой же, как ты. Поймешь себя - и меня поймешь. Забыл ту свою дразнилку?
Ну да, про то, что я сын…
Мы сочли необходимым замять неудобный поворот темы, и я напросился поглядеть ту "природу", где находилась основная часть здешних дам.
В женской части двора была арка. Мы нырнули сквозь нижний ярус колонн прямо туда… и увидели Сад.
Он казался без берегов и границ: низкорослые яблони в крупных желтых плодах, груши и айва, нектарины и абрикосы, ягодные кусты в междурядьях и отдаленные виноградники. Девушки сидели на ветвях, примостив рядом свои корзины, и собирали урожай: смешливые глаза следили за нами сквозь прорези наголовников, из-под длинных юбок выглядывали босые ножки. А совсем близко на одном-единственном высоком и кряжистом стволе от меня росло все ботаническое мироздание: каждая ветвь давала свой особый плод.
- Ноев ковчег, - вспомнил я.
- Дерево дружбы, - ответил Дэн. - Когда-то была такая хорошая традиция: гость приводит ветку лучшего растения в своем краю и делает подвой.
- Тут бывают гости из других стран?
- Не без этого, - ответил он. - А ты вроде все время хочешь спросить у меня об одном из них, да смущаешься с чего-то.
- О Сали.
- Да.
Мы уселись на скамью так, чтобы видеть Сад.
- Там, где он сейчас, - сказал он буднично, - стоят экраны от излучения мысленной энергии. Но он… он использует некий иной способ контакта. Лакуны во временной ткани… ты пока не поймешь. Я даже не знаю, передать ли тебе его слова, как обещал в той моей записке. Говорит, что он в Донжоне, и в то же время просит, чтобы ты с ним не связывался ни в одном из общеупотребительных смыслов. И не предпринимал никаких опрометчивых шагов для его вызволения. Что он имеет в виду: вообще ничего не делать или не делать глупостей? И что он считает опрометчивым: тебе штурмовать крепость в одиночку? Или собрать ополчение из мюридов, послушников и чел и двинуть на щит? Скажи мне.
- Донжон я знаю. Тюрьма больше политическая, чем уголовная, - сказал я хмуро. - А поскольку за политику у нас, по легенде, никого не сажают, так и концы в воду. И при чем, кстати, политика: они что, верят, что он король… как его? Грааль?
- Главное - россказни о том ходят беспрерывные. Факт не так опасен, как шумиха вокруг него. И шумиха, основанная на его вполне отчетливой иномирности.
- Так зачем он, как ты думаешь, сообщил нам свое местонахождение, если запрещает по сути любое приложение силы?
- Я думаю, чтобы ты поступил по своему усмотрению и согласно твоим особым возможностям.
- Можно сказать, имеются они у меня эти возможности. По сравнению с вашими народами хиляк и неуч.
В результате таких разговоров однажды утром обнаружил я себя на особо жестком матрасе, брошенном на каменный пол. Молодой монашек в белых шароварах с широкой мотней и длинным поясом, с прядью волос, что вырастала из самой середины его бильярдно лысого черепа, любовно тряс меня за шкирку. Все прочие ложа были пусты, свет хлестал через узкие бойницы, и раскачивалась за ними вечнозеленая миртовая ветвь.
- Это не Шамсинг, - подумал я вслух спросонья.
- Здесь, милок, обитель братьев святого Омара, - пояснил он, - а из Шамса тебя привезли не далее как вчера под большим секретным кайфом и на устройстве удивительного вида и нрава. Вон оно стоит, на площади. Так что вставай умываться, молиться по-быстрому - и займемся с тобой натощак богоугодными поединками на палках. Потом пойдут языки. Говорят, ты в иврите ни в зуб ногой - вот счастливец! Мы-то все уж давно через него продрались. Ну, а там и самое существенное…
Не уверен, что я напросился куда надо. Одно утешало: ничего исступленного, и иступляющего, и отупляющего - в свое время я это с лихвой имел в пансионе и казарме - это обучение не содержало.
Начинались здешние утра довольно необычно. Нас рядком ставили к стенке и пускали оглушительную музыку с лязгающим металлическим ритмом, следя, чтобы ни у кого не дрогнула и ресница. Это было мне еще по силам; но когда с ритмом сплеталась гибкая и легкая мелодия, подавляя его и обвиваясь, как лоза вокруг ствола, и становилось почти нестерпимо. Так и вело в какой-то чертовский пляс, как шотландского акцизного в аду. Но тут-то и приходило избавление: по знаку старшего мы срывались с места и мчались по залу, коридорам и лесенкам, точно бешеные и неукротимые жеребцы, неся музыку в своей крови. Будучи на взлете, затевали поединки на бамбуковых шестах, ввязывались в кулачное единоборство, карабкались вверх по отвесной стене, и музыка прижимала нас к ней, как незримый ветер. Иногда мы сидели подолгу на корточках, с каждым трудным глотком воздуха все больше наполняя себя тяжкой силой. Игры постоянно менялись: тут не стремились вложить в тебя до упора какое-нибудь одно умение.
Так продолжалось, пока мы удерживали в себе заданный извне ритм. Казалось бы, после такой встряски высокие материи уж никак не полезут в голову, но получалось как раз наоборот: пресыщенная действием плоть отсоединялась от мозга, трепыхание мыслей угасало, и в чистую, насквозь промытую черепушку знание впечатывалось, как тяжкое клеймо в мягкий воск.
Это, в свою очередь, продолжалось до тех пор, пока свирепое урчание в желудке не заглушало всякие позывы разума. Нас внезапно осеняло, что мы не ели как следует аж со вчерашнего полудня, и боевая труба звала нас в трапезную. Питали здесь не так изысканно, как в научных кругах, и одноразово, зато очень сытно. Обеспечивали это "второгодники", которые уже прошли через стадию накачки мускулов, и теперь любая монотонная и тяжкая работа служила им средой для медитации. Вот они-то и были по части дров и воды, печей, метел и лоханей, а также рушили рис и чистили картошку, сеяли муку и вращали жернова кофемолок.
После убойной жратвы у нас была сиеста. Кто добирал сон, кто почитывал кодекс или свиток, сидя на матрасе, кто лениво перебрасывался с соседом идеями. Первое время я, видя такую картину, все вспоминал, что в средневековых монастырях во время летней страды отменялись мессы, и в душе ехидничал: по всему-де видно, что здесь такая страда круглый год. Позже, приобретя опыт, я понял, что молятся они практически всегда: и на занятиях, и поедая свой ослиный корм, и работая после сиесты на своих грядках. Если они при этом еще и беседовали, реплики делались какими-то слишком легковесными, если прогуливались - ничто не могло причинить им вреда, точно отскакивая от невидимой брони, которой они отделяли себя от мира. Ей-же-ей, как-то я лично запустил в одного такого (он был мне вроде приятеля) камушком, и галька отклонилась от своей траектории прямо на полметра!
Естественно, я завидовал. Мой патрон Базиль (тот самый, с чубом) успокаивал:
- Мы все учимся, но никогда не выучиваемся. Тебе нельзя, да и не надо жить, как мы, в этом всю жизнь. У тебя иная цель и, я тебе скажу, ты сам иной, чем мы, только еще не понял этого. Ты живое воплощение трансферта.
- Сколько раз слышал это, а никто не объясняет по настоящему.
- И я не буду. Так, наметку сделаю. Ценность любого пути - не в том, что он завершен, а в том, что идешь, не в знании, но в его постижении. А что до твоей печали… Внешне ты не так силен, как кажешься, зато выносливость твоя не убывает, в отличие от нашей, а как бы поворачивается в тебе разными сторонами, становясь то мужской, то женской. И не исчерпывается.
- Ну, я ведь и десантник, не забывай.
- Вот уж чему их не учат. Ты от природы таков. Внутренне.
- Да? - я по-прежнему разыгрывал из себя простачка, понимая, что Базиль чуток проговаривается о самом для меня главном.
- Внутренне ты уже сейчас воплощаешь в себе одно из главных наших присловий. Вот послушай, - он сделал паузу и заговорил нараспев, будто читая стих:
- Хочешь из лука стрелять - стань стрелой!
Хочешь мечом рубить - стань мечом!
Ветер ли оседлать - ветром стань!
К Богу желаешь прийти - будь как Бог!
- Только не пойму, зачем все эти премудрости выходцу из экологической среды, - добавил он прозой, чуть усмехнувшись. - Превратиться в цветок или, может статься, в дерево?
Подобная многозначимая болтовня занимала нас до вечера. Вечер же был предназначен для любования прекрасным. Служилась литургия, какая-то странная, во время нее гимны пелись всем телом. Выходили во двор и за ограду, не такую мощную, как в Шамсинге, - из обожженных в кострище глиняных блоков. Здание монастыря, белое, в два яруса, с крутой черепичной кровлей, возвышалось над нами как фон для наших неспешных бесед. Мы разговаривали вполголоса, следя глазами за звездами на небосводе, и как-то незаметно соскальзывали в полусон. Расходились по местам. И спали до утра, когда колокольчик снова призывал всех в зал: день за днем, круг за кругом.
Агния была единственной здесь тунеядкой. Бродила по двору и саду, довольно маленькому, ходила с визитом на кухню, исправно грела мне место на циновке. О мальчике я запретил себе думать. Путь к нему вел, как я убеждал себя, через учение, как раньше - через страну Леса. И глупо было мне оспаривать решение той силы, которая упорно гнала меня через все извивы моей судьбы.
Только вот снился мне и снился один сон…
Я иду по дачному поселку - унылые домики за дощатыми заборами - и выбираю дом для того, чтобы спросить, не в нем ли живет мой брат: он совершил побег и тайно скрывается. Только мне нельзя говорить, что он мальчик, не поймут или вовсе предам его. Я выдумываю, что это девушка, и все ее приметы должен перевернуть на обратную сторону. Она смуглая? Нет, белолицая. Волосы… Волосы золотисто-рыжие, коротко стриженные, но могли и подрасти. Глаза, конечно, синие, самые лучшие, и нос горделивой горбинкой. Дальше я сочиняю без запинки: высокая, даже, наверное, повыше меня, когда на каблуках, и спортивная. Знаете, тип Жанны д`Арк, вообще амазонки. Усиленно сочиняю предмет моих поисков, уже никак не отталкиваясь от Сали. Имя? Скажем, Аруана, в честь гордой белой верблюдицы с высокой шеей, неукротимым шагом и выменем, полным сладкого молока.
Вот я подхожу к лучшему дому, удерживая в себе слово и образ, и спрашиваю у хозяйки: здесь ли остановилась Аруана? Да, отвечает она, к моему изумлению. Но она уже уехала.
Тут сон кончается.
Но на следующую ночь я снова брожу по другой деревеньке, в снегу до самых крыш, и ищу самый пряничный домик.
- Позовите Аруану, - прошу я.
- Она устала смертельно, дайте ей отдохнуть…
И вновь обрывается нить моей драмы…
И так из ночи в ночь, будто у меня две жизни, светлая и темная, солнечная и лунная, которые движутся, переплетаясь, как две пряди в двузубой азиатской косе, и хотя они сменяют друг друга и даже меняются внутри себя, обе одинаково непрерывны. Я боюсь, что и днем вижу тот сон.