Она услышала, нахмурилась, но сказала не "типун вам на язык", а нечто литературное:
- Одним вами у государя не будет ни конно, ни людно, ни оружно. Из какой это пьесы я позаимствовала эту цитату? В общем - перебьется, старый интриган. А то сам не знает, что ему надобно.
Когда до меня дошло, что между ними уж решен мой уход и хитроумие Самаэля расточалось только ради спортивного интереса и из свойственного ему духа противоречия, я вдохнул с облегчением. Некто снова взял на себя тяжкий груз моей свободы, и мне оставалось только подчиниться.
- Что мне придется делать? - поинтересовался я.
- Пока - немного подзубрить скалолазание. Вы ведь, как муж говорил, этим занимались - вниз по отвесной стене.
- Вниз больше ни за что, только вверх, - ответил я словами не очень приличного еврейского анекдота о пилоте, который делал "мертвую петлю", и его посрамленном пассажире.
- Вверх и полезем, вот только этот жмотина вас отпустит, - сказала дама. - В Высокие Горы.
- Но это невозможно! - воскликнул я. - Я не умею. Я вообще не мог такому научиться.
- Никогда не поздно испробовать нечто новое, - провещала Дама. - Особенно со мной.
Я краем глаза смерил ее шпильки.
- Там не самый трудный маршрут, - успокоила она. - По горам вьется серпентин, не бумажный, а асфальтовый. Дорога-змея. Мы будем карабкаться от одного витка к другому наперерез.
- А почему нельзя вдоль по дороге? - спросил я.
- Долго получится. И придем, чего доброго, не туда.
Где-то ты теперь, моя верная Дюрандалька?
Мы с господином Френзелем улеглись в его спальне: тащиться среди ночи с набитым животом было лень. Сквозь сон я слышал тонкий звон посуды, текла вода в мойке, шушукались голоса, потявкивали собаки, и чей-то низкий, изумительной красоты женский голос мягко укорял им за то, что хавают все объедки без разбора: не ровен час, и заворот кишок приключится.
А утро возникло раннее и чистое: дождь, который приходил украдкой, прибил пыль и пустил ручейки по улицам. Городок смотрел сам в себя, как в зеркало, и не мог узнать - так неожиданно ярки стали его краски и четки очертания.
Дала Мириэль была особа решительная, и отправились мы меньше чем через час после легкого завтрака. Провожала нас целая толпа, и настроение у всех было подавленное. У меня, по правде говоря, никакое: слишком много непереваренной информации получил вчера, особенно если счесть пищу специфическим ее видом. Рядом со мной вышагивала моя патронесса и коротком балахоне, шальварах и башмаках на толстой подошве, отчего она малость убавилась в росте, и с рюкзаком выше головы, который роста, наоборот, прибавлял. Чуть сзади плелись Агния и Джанна, потом все прочие лица.
На границе дальних полей мы попрощались. Я расцеловал Агнешку и ее несуразного дитятю, наказал Джанне беречь себя, а Баубо - смотреть за обоими, матерью и ребенком.
- Я их сам вытолкну наверх, - заверил меня мой экс-шеф. - Тряхну старой выучкой. Только вы все равно возвращайтесь - если надумаете, конечно.
Дальше мы мерили землю вдвоем, не считая редких в этом месте собак и кошек. Я почему-то считал, что нам пахать еще и пахать: насмотрелся на приморские прямые перспективы. Однако то ли восприятие мое изменилось, то ли здешние горы были не настолько уж больше тамошних холмов, но уже среди дня мы уперлись в склон, заросший всякой дикорастущей всячиной: вьющейся, торчащей и покрытой колючками.
Тут мы начали восхождение.
Тропы не было, одна жесткая и короткая трава, распластанная по земле, Неба не было тоже - сплетение веток и серая хмарь чуть повыше, которая буквально садилась на голову. Я моментально взмок, точно вша пробираясь "между шерстью и кожей", но, сам себе изумляясь, подбирал из-под ног ягоды. Их было много: желтая и красная алыча, слегка помятая шелковица и ежевика, чьи плети в этих местах ползли по камню, цепляясь шипами. Все это было пресным, но сочным; позже я возблагодарил свою интуицию.
Потом мы натолкнулись на первую ступень: гладкое, черное шоссе, от которого разило горячей смолой, битумом и душной гарью. В липкую от жара поверхность были впечатаны следы, ребристые - гусеничных траков и узорные - шин. Невидимый едкий пар поднимался от нее, и пришлось перебегать шоссе со спертым в зобу дыханием, прищемив пальцами нос. За асфальтом снова начался подъем, еще более крутой и каменистый. Плодовых кустарников почти не было; одни корявые и почти безлистые деревца, проплешины в тусклой траве и смертельная духота. Я задыхался, пот катился со лба и скапливался под глазницами, как слезы. Мириэль лезла сзади, морально поддерживая меня ладонью пониже крестца: я так думаю, чтобы не сбёг.
- Вы… бы… отдали мне часть поклажи, - галантно предложил я.
- Я восточная женщина, а у нас так: мужчина впереди соблюдает путь с кремневым ружьем на плече и саблей за поясом, а его жена идет сзади в безопасности. Конечно, и поклажу ей нести: с грузом-то как ему обороняться?
Еще одна перебежка. Я успеваю заметить две вещи: асфальт здесь расчерчен продольными белыми полосами - и в мешке Мириэль звучно булькает нечто жидкое и, судя по резонансу, налитое с большую емкость.
Снова ввысь. Ползуны по скалам, по голым, косо взрезавшим поверхность гранитным ступеням. Я ободрал себе колени и вот-вот начну сдирать ногти, язык комом стоит поперек глотки, другой ком в носу - невероятно смрадного, угарного и в то же время леденящего запаха. Наконец, я перешел из согнутого положения в горизонтально вытянутое и проныл, что больше не могу, пусть меня хоть зарежут. Почему, ну почему тут так тошно - я ж человек сугубо тренированный?
- Отдохнем немножко, - бодро сказала моя Дама. - Только не воображайте, что я вам попить выдам. Сами раздуетесь, как тот бурдюк. Нате мой платок, оботрите губы и пососите, я его как следует вымочила. Я знаю, как полагается. Восточная женщина, как-никак.
Я еще обтер тонкой тряпицей лицо и шею и почувствовал себя немножко более живым.
- Восточная женщина - это цыганка, что ли? (Во мне забродили некие подкорковые воспоминания.)
- Почетная цыганка. Еще почетная еврейка, - ответила она с гордостью. - А еще поочередно австралийка, папуаска и лицо кавказской национальности. В зависимости от того, на какую расу в данный момент бочку катят.
- В гражданку Папуа - Новая Гвинея вы записались, когда вся Европа стала доказывать, что они недопроизошли от обезьяны и людей едят.
- Уловили самую суть. Но еврейка и цыганка я перманентно.
Она поднялась с пригорка - куда тяжелее, чем раньше, будто ей прибавилось лет.
- Вот что, сынок. Ты не стесняйся. Я пойду вперед, а ты цепляйся за меня. Дальше силы понадобятся не человеческие, даже трансфертная полоска не шибко поможет. Еще три витка надо пересечь, а на них вот-вот громада задвижется.
Дальше мое сознание меркнет. Снова скалы, уже голые, и зловоние на липких черных дорогах, вдоль по которым проходит волна ритмической дрожи. Мы ползем через них, как муравьи по сковородке, а по скалам - как рептилии, вжимаясь всем телом.
- Бросьте булыжники, - я вспоминаю про те детские подарки. - Ведь погибнем, и из-за них в первую очередь.
- Малыш, погибнуть-то мы не сумеем, как ни старайся, - говорит она тихо. - Так что ино еще побредем - доводить наше дело до конца.
И вдруг, совершенно неожиданно, мы выскочили из-под сводов на вольное пространство - и на нас брызнула ярчайшая синева. Мы были свободны: в отрепье, исцарапанные, полузадохшиеся и наперекор всему живые - живые в каком-то более полном смысле, чем тот, что принят в человеческом языке. Воздух был сладок и нежен, как сгущенные сливки. Трава и здесь была выгоревшая и пегая, но в ее длинные пряди вплетались мелкие колокольчики, гвоздики и эдельвейсы. Тропа повернула к небу еще круче, но угловатые камни держались в ней крепко и служили нам ступенями. С вершины, еще пока невидимой, срывался ледяной ветер, ерошил траву, и от него делалось весело на душе.
- Проскочили, - с удовлетворением сообщила дама. - Близ той стороны ветра смоляных чучелок не встретишь, одни альпийские луга пойдут.
Мы уселись на глыбу, плоскую сверху, вытрясли из башмаков щебенку, а из носков песок. Напились вдосталь. У нее в цельнометаллическом термосе оказалась не вода, а горячий и терпкий чай, который мы пили с кусковым сахаром - самое то, что было нам сейчас нужно.
- Еще бы джемпер для полного счастья, - размечтался я. - Правда, госпожа Мириэль, вы же что хотите, то и имеете - платок ваш тогда не в желтом чаю был вымочен, а в голубой реке.
- Что нужно, то и даю, - рассмеялась Дама. - К чему вам трикотаж - о солнышко погреетесь, оно здесь жаркое. По снегу голышом иные бегают.
А я… я так отвык там, внизу, от солнечного света, что и не заметил его: маленький изжелта-белый с голубым, ослепительный диск над самой головой. Солнечные зайцы резвились у меня перед глазами, зябкое тепло щекотало кожу, и трава, колышимая ветром, была как длинные волосы. Тогда я увидел.
Я стою ранней весной у стены нашей усадьбы. Она обшита дощечкой, крашенной суриком, краска слегка потускнела и местами пооблупилась, но хуже от этого не стало: стены слились с садом, как сад - с лесом ближних предгорий. И все в округе по-прежнему называют нас "Дом Восходящего Солнца".
Деревянными грабельками я снимаю с земли волглую прошлогоднюю покрышку. Снег уже почти стаял, только в лесу под соснами тяжелые, крупитчатые сугробы, но свежая трава не может подняться даже на тех редких местах, где старая подсохла и пылит. Я сдираю побуревшую мертвую кожу, в которой она перезимовала, впав в долгую спячку, и стрелки яркой зелени рвутся из нее на волю.
- Куда ее, в костер, что ли бросим? - спрашиваю я солидно.
Мама смеется:
- Дыму-то будет, дыму! Нет уж, давай один сушняк сожжем, я у вишен старые ветки срезала да яблони прочистила, а уж из малинника сколько натаскала - костер до неба поднимется. А для травы мы выкопаем яму и захороним ее вместе с сухими листьями и навозом. Пусть гниют не торопясь, - удобрение для земли полезнее, чем огонь!
Она выпрямляется, опершись о заступ, и откидывает светлую прядь со лба. Она невысокая, но сильная и гибкая, как старинный клинок, моя мама, и будничный халат смотрится на ней парадной робой: так же темен и так же подпоясан - широко и туго. Потом мы вместе носим на граблях стожки прелого сена, утрамбовываем, присыпаем землей. Я подбрасываю мелкие щепочки и сучки в костер, прикармливаю его, он охотно ест у меня с рук и гудит, от него натягивает пахучим дымом. Если повернет ветер, сразу глаза заслезятся, но это только смешно: игра с домашним зверем.
И радость мне от теплого дыхания земли, и от просини в легких тучах, и от того, что вот сейчас мы войдем в дом и мама будет рядом весь остаток дня и вечер, и еще день, и еще долгую-предолгую неделю. Будет отдыхать в низких и темноватых комнатках, где на окнах - льняные занавески, на занавесках - сады: горшок с мальвой - петух, горшок с тюльпаном - курочка. И все это вышито плотным восьмиконечным крестом, черной и красной нитью. На крашеных полах настланы тряпочные половики, я люблю угадывать, какой лоскут остался от какой портновской работы; темные полосы чередуются со светлыми, внутри каждой полосы своя пестрота. В честь праздника суровые чехлы на стульях и тахте с валиками и подушками постираны добела, они тоже расшиты крестом и пухлой двусторонней гладью. Тетушка и картины вышивает, и коврик над моей кроватью сделала - чуть коротконогий олешек на поляне, весь из нитяных торчков. Если постараться, можно вытянуть короткую ниточку - я люблю так развлекаться, если дневной сон ко мне не идет. Высокая изразцовая печь голландского вида, местной работы, на кафлях - один и тот же голубой узор: мельница над замерзшим каналом, конькобежцы с трубками во рту, конькобежки в шалях и с корзинами. Печка топится, прыгают в открытом зеве язычки огня, и мама в своем темно-синем муаровом одеянии с гербами и стоячим высоким воротом, с золотным кушаком, через который продеты цепочки с костяными фигурками, кажется заморской птицей, павлином или фениксом. Огненные змеи вьются по шелку, встречаются со своими рукодельными сестрами и падают вниз, на туфли из блестящей мягкой кожи - мама переоделась напоказ мне и нянюшке.
- Разве Странники так одеваются? - спрашиваю я. - Уж очень нарядно.
- Странники деваются по-разному, ведь и дороги их неодинаковы, - объясняет она и с облегчением высвобождается из своего дэли. Один рукав вывернулся наизнанку, гона так и бросает его на свое ложе, рядом с постелью лежит одна из туфелек, перевернутой лодкой на песке, другая спряталась поглубже.
- Ну, решайте, что будем печь: духовка вот-вот нагреется. Калачики с корицей или витулек из орехового теста накрутим? Только уж тогда и ты нам помоги, малыша, без тебя споро не сделаем, - мама уже в чистом домашнем платье, подвязалась фартуком, и волосы ее слегка осыпаны мукой, как заморский парик. Тетушка подварчивает на нее: по сту раз на дню переодевается.
И мы лепим тесто, раскатанное прямо на клеенке большого парадного стола, круглого, как небо, формуем фигурки и загогулины, и тетушка носит полные противни в духовку. Стенки ее переливаются алой парчой, и не успеешь вставить железный противень, темный и квадратный, будто древний знак земли, как вынимай - готово!
Я уже в муке и тесте по уши - впору из меня печево делать. Мама моет меня в неохватном тазу, поливая теплой печной водой из фаянсового кувшина с цветами. У нее жаркие ладони и смех тоже горячий и низкий, я восторженно пищу от того, что мыло чуточку ест глаза, а кожа, растертая рукавицей из губки-люфы, горит точно от крапивы, и фыркаю на нее водой изо рта.
И вот, наконец, мы чинно сидим вокруг нового чайника. Он круглый, серебряный, с краником вместо носа, и на верху у него, в такой коронке, свернулся котом другой чайничек, фарфоровый, с заваркой. Радость и покой в доме, Радость и Покой в моем имени, и Легкое Дыхание зовут меня люди… Едим мы пышки с марципаном, урюком, сушеной вишней, закусываем коричными бубличками, но сытней и слаще еды - разговоры.
- Мама, а в лес завтра поедем? Ты на Гебри, я на Идрице.
- На Идрице не стоит, у нее вот-вот жеребеночек родится.
- Шагом ее прогуливать даже хорошо, конюх сказал - чего ей в деннике стоять.
- Так то шагом! Я думала тебе Сардика подарить, его в самый раз надо приучать к седлу и к хозяину.
Я прыгаю на стуле и хлопаю в ладоши. Сард, Сардар - старший сынок Гебри и Идрицы, жеребчик-двухлетка, и ездить на нем до сих пор не полагалось. То есть по полному чину ездить, а так я на него все равно карабкаюсь исподтишка: за кусок пиленого сахару он дается, только глазом косит. Но ведь в седле со стременами и уздой вместо недоуздка - совсем другой разговор! И чтобы мама учила…
- Мам, я подрасту - будем ходить вместе?
- Нет, так не получится. У каждого свой путь. Встречаться - это будем. Чтобы не забывать.
Я огорчаюсь, но тотчас же вспоминаю Сардика, какой он вороной и гладкий, и морда ох какая лукавая. У деток память не дальше завтрашнего утра, говорит тетушка, оттого они и печалятся редко. А может быть, они заранее все знают? О том, что конец любой истории, что бы ни стряслось в ее середине, всегда обязан быть хорошим?
Я потряс головой и совсем очухался.
- Дама Мириэль, я ведь городской житель, откуда во мне сельские картинки?
- Ну, может быть, из других каких-нибудь жизней, - говорит она. - Параллельных или аккордных, то есть расположенных на полтона-тон выше или ниже вашего.
Дальше мы шли весело. Я наконец-то выпросил у Дамы часть ее поклажи. Для этого она растянула горло своей торбе, вынула пеструю матерчатую сумку и сложила в нее мешок со сменной обувью, той самой, на каблуке, коробку с пирожками, полупустой термос, аптечку, прозрачный пакет с платьем… ее рюкзак обладал теми же трансцендентными свойствами, что и багажник незабвенной Дюранды. Я перекинул длинные сумочные ручки через плечо и попробовал оторвать от земли то, что осталось.
- Как вы такую тяжесть волокли!
- Ну, я, разумеется, не монгольский батур, который правой рукой опрокидывает в себя полный котел кумыса, а одной левой вытягивает свою лошадь из болота. Однако же моя сила еще не совсем поистратилась!
Дальше я двигался все-таки с меньшими угрызениями свой мужской совести. Ветер расчесывал мою буйную гриву, и как-то само собой мне пелось во всю глотку. И вот - ура! Макушка горы с вытоптанной растительностью. На ней стоял жестяной сундучок: в таких, как я помню, ездила моя контрабандная карамель. Я открыл его: многочисленные дурацкие записочки типа "Пьер и Анна добрались сюда пятого мартобря не знай какого года в чистоте и целомудрии", мятая пачка с одной сигаретой, полудохлый одноразовый шприц, брелок в виде коньячной бутылочки, игрушка на присоске, из тех, что лепят на ветровое стекло - голая дева в трудновообразимой акробатической позе. И всякая прочая ерунда, претендующая на символическое глубокомыслие.
- Мне-то мечталось, что мы с вами единственные покорители полюса, - разочарованно сказал я Даме Мириэль.
- Пусть мечтается и дальше, - ответила она. - Для каждого, кто перевалил через гору, так оно и есть. Кроме меня. Ну, мне главное - не покорить, а дотащить.
С этими словами она перевернула свой долгий мешок кверху ногами, и оттуда выкатились те голыши цвета асфальта.
- Добро бы самоцветы, - заметил я полушутя. - Что это за порода?
- Образцы минерала под кодовым названием "Камень запазушный", - пояснила она, подбирая те из них, которые удрали в сторону, и водворяя на верх получившейся аккуратной пирамидки.
Откуда ни возьмись, явился, гордо постукивая толстым хвостом по ноге, огромный волчара, почти белый, только по хребту шла более темная полоса. Улыбка у него была, однако, чисто собачья, равно как и прочие ухватки: обнюхал меня, лизнул руку Мириэль, затем молодцевато задрал ногу на каменную кучу и окропил ее со всех сторон. Уселся перед нами, с чувством хорошо исполненного долга внюхиваясь в симфонию запахов, которую источала моя сума.
- Разрешите представить: это Джаухар, охранитель здешних мест. Выдайте ему пирожка из запасов, да и сами поешьте. Внутри нести легче, чем снаружи. Мы тут рядом. Хотите - по краю котловины пойдем, а хотите - на дно спустимся.
- А куда теперь?
- Вот, смотрите.
Я проследил за ее рукой. Отсюда открывались мощные горные массивы, складки земной коры без следа пешеходных троп, лесистые вершины и туманные дали. На многих горах были снеговые шапки, одна, самая близкая…
Да, конечно. То было здание теплого белого цвета, от солнца на него падали розоватые и золотистые блики, от снега - лиловые тени. Приостренное и устремленное вверх, как воздушный корабль, оно широко село на склоны своим нижним ярусом, опираясь на них дугами сквозных переходов и галереями внешних колоннад. Первобытное, как сама природа, и изящное, как цветок; стрельчатые прорези окон и сердцевидные арки создавали впечатление резьбы по слоновой кости.
- Вот это и есть мой дом, - сказала она.
Я шел по краю каменной чаши налегке, хмельной и влюбленный, мои кудри стелились по ветру, чуть не срывая в головы мою многозначимую повязку, а лицо моей Дамы омывалось солнечными лучами и на глазах светлело и молодело. Волкопес трусил следом, высунув розовый язык и благодушно посмеиваясь над нами обоими.
А Дом Странников все рос и рос и, наконец, закрыл собою горизонт.