* * *
Первым делом, конечно, пересмотрели записи разоблачительных передач Лаврентия, уделяя на этот раз особое внимание орфоэпии. Всё верно: "аферу" Неудобняк произносил исключительно через "е". О речевых особенностях Николая Пешко судить было пока сложно. В библиотеке, где он выступал со своими стихами, ничего конкретного припомнить не смогли. Сказали, что несколько шепеляв - и всё. В поэтическом сборнике, напечатанном за счёт автора, слова "жёлчь" не нашлось. Частное издательство, выпустившее книжку, заверило, что буквы "ё" рукопись не содержала вообще.
Одинокий вдовец в годах - кому и чем он мог не угодить? По словам соседей, обычный склочный старикашка, любил пошуметь о социальной несправедливости. Когда-то работал на заводе контролёром ОТК, потом ушёл на пенсию по инвалидности после того, как ему в цехе случайно опустили на голову крюк мостового крана. Сидел дома, кропал стишки, считался своим человеком в детской библиотеке, часто был туда приглашаем как поэт и ветеран труда.
Возможно, состоял членом Союза писателей.
Нелишне заметить, что Алексей Михайлович Мыльный дедукцию считал баловством, логике предпочитал здравый смысл и основной упор делал на работу с осведомителями. Трудно поверить, но список его информаторов вообще не содержал мёртвых душ и, если кто-нибудь расписывался в ведомости за ту или иную сумму, это наверняка был совершенно реальный человек.
Одна беда: никто из завербованных Мыльным не работал в сфере культуры и искусства.
До четвергового заседания студии оставалось два дня, и старший оперуполномоченный решил, не дожидаясь внедрения Славика в ряды начинающих авторов, лично посетить Дом литераторов.
Одно другому не помешает.
Переступив порог предбанничка, отделявшего кабинет секретаря от суетного мира, невольно приостановился. За монитором восседала яркая блондинка с пышным ртом и строгими глазами. При виде вошедшего чуть отшатнулась.
- Послушайте, ну сколько можно?! - шёпотом возмутилась она. - Ещё и сюда пожаловали…
Это была первая и последняя жена трагически погибшего Лаврентия Неудобняка, опрошенная лично Алексеем Михайловичем на прошлой неделе.
- Здравствуйте, Руся, - озадаченно приветствовал её старший опер. - Так вы здесь работаете?
- А вы и не знали! - ядовито выговорила Руся.
- Я не к вам, - успокоил её Мыльный. - Секретарь на месте?
- Послушайте! - сказала она. - Мы развелись с Лаврентием шесть лет назад. Какого чёрта…
- Я совсем по другому делу.
- По какому?
- Рукописи принёс, - и соврал, и не соврал старший оперуполномоченный. То, что лежало в его папке, действительно было сплошь написано от руки.
Соблазн расспросить Русю о Николае Пешко возник у Мыльного лишь на секунду. Слишком уж свежа была память о предыдущем их разговоре. Тогда её пришлось отпаивать корвалолом.
Руся же, уяснив, что сотрудник органов сам грешен в смысле изящной словесности и прибыл вовсе не по её душу, стала вдруг надменна и пропустила пришельца к начальству не сразу, а выспросив сперва в приоткрытую дверь, свободно ли оно.
* * *
Будь на месте Алексея Михайловича кто-нибудь помоложе и понаивней, он бы немедля заподозрил в секретаре местного отделения Союза писателей искомого серийного убийцу. Был Исай Исаич старообразен, костляв, в движениях порывист, а взгляд имел безумный. Впрочем, причиной тому, возможно, являлись очки с сильными линзами. Над голым, рельефно отблескивающим черепом вился прозрачный дымок волос.
- Пешко? - грозно переспросил секретарь. - Графома-ан…
И разразился сатанинским смехом. Глаза его при этом стали мёртвые.
Определённо, о случившемся он ничего ещё не знал. Пришлось информировать. Услышав о трагической смерти поэта, секретарь оцепенел на миг, затем сунулся в правую тумбу стола и сноровисто извлёк из ящика початую бутылку.
- Помянуть, - глухо сказал он.
- Я на службе, - напомнил опер.
- Помянуть!!! - яростно вскричал секретарь.
Помянули.
- Ну так что он? - душевно спросил опер.
- Знаешь, - сдавленно признался секретарь и замотал нагим, слегка опушённым черепом. - Бывают святые люди, но этот… Всю жизнь! Понимаешь? Всю жизнь отдать поэзии… Дара Божьего… Хочешь перекрещусь? - Снял очки, перекрестился, снова надел. - Дара Божьего - ни на грош. Но - предан! Предан был литературе до самозабвенья. Это подвиг!
- Жёлчный был человек?
- Кто?
- Пешко.
Безумные глаза маньяка, увеличенные линзами, уставились на опера.
- Да никогда! - возмущённо произнёс их обладатель. - Благоговейный был человек! Поэму Пушкина "Цыганы" от руки переписал…
- Зачем?
- А вот чтобы проникнуться. Секреты мастерства постичь. Смирение-то, смирение какое! Сам подумай: буковку за буковкой, от руки. На это, знаешь, не каждый ещё способен…
- Убийца у него на груди вырезал слово "жёлчь".
- Клевета!
- Тогда почему?
- Что почему?
- Почему вырезал?
- Н-ну… - замялся секретарь. - Давай помянем. Царство ему Небесное.
Налил по второй, посопел.
- Нет, ну были, конечно, недостатки, были… - нехотя признал он. - А у кого их нет?.. - Доверительно подался к собеседнику, жутко расширив зрачки. - Между нами говоря, - многозначительно молвил он, - тот ещё был жук. С тобой пьёт и на тебя же в управление культуры стучит. А? Вот так вот… А ты: жёлчный! Лучше б он жёлчный был! Тихушник… Ну, давай. За упокой, как говорится, души… Земля пухом…
Благоговейный человек и в то же время стукач? Интересное сочетание. Хотя почему бы и нет? Вполне возможно, что покойный Николай Пешко стучал с тем же благоговением, с каким переписывал от руки поэму Пушкина "Цыганы".
Выпили. Вернее, выпил один только старший оперуполномоченный, а секретарь поперхнулся и выпучил глаза. Видя такое дело, опер оглянулся на дверь кабинета. На пороге мялся некто замурзанный с круглой бородкой.
- Жив… - не веря произнёс секретарь.
- Кто?
- Пушков.
- Какой Пушков? Пешко!
- Ой, блин… - сказал секретарь, берясь за блистательный череп. - Ну значит, долго жить будешь, Ваня… Подожди пока там. Тут, видишь, дело у меня.
Замурзанный и едва не похороненный заживо Ваня Пушков тоскливо поглядел на бутылку и с неохотой взялся за дверную скобу.
Секретарь был растерян.
- Пешко… - в недоумении, чуть ли не в испуге повторил он. - А кто такой Пешко? Нет у нас такого…
- Может, из молодых? - с надеждой предположил не успевший удалиться Ваня. - Из литстудии?
- Ну-ка, ну-ка… Иди сюда. Помянешь заодно.
Просьбу повторять не пришлось.
- А кого поминаем-то? - осведомился всё же для приличия благоговейный человек Пушков.
- Да вот выясняет товарищ…
* * *
По коридору навстречу старшему оперуполномоченному со стороны бара шли двое. Один, пожилой, величественный, с обрюзгшим лицом, был в потёртых джинсах и свитере. Второй, толстячок калмыцкого типа, явно приезжий из глубинки, - в сером костюме с медалькой на лацкане. Оперуполномоченный посторонился, и парочка прошествовала мимо.
- Вот я… - размеренно, глуховато ронял слова пожилой, - первый поэт России… - Запнулся, словно бы усомнившись, затем взвесил что-то на внутренних весах - и лицо его вновь отвердело. - Да, - скорбно повторил он. - Первый поэт России. И я тебе говорю: то, что ты пишешь, - ге-ни-ально…
Опер проводил их исполненным уважения взглядом и двинулся к бару. По дороге завернул в туалет, где его поразила девственность кафельных стен. Ни надписи нигде, ни рисунка. Впору было вообразить себя первым посетителем, однако плитку, судя по швам, лепили на стены как минимум лет пять назад. Можно представить, до какой степени господам литераторам успело осточертеть то, чем они занимаются!
По большому счёту мент и писатель - родственные души. И дело даже не в том, кто из них пишет больше. Если вдуматься, что есть протокол? Тоже в каком-то смысле художественное произведение. И существует ли на свете более трудный жанр, нежели заключение следователя по уголовному делу? Тут, как и в писательском ремесле, главное - достоверность. Стоит дать волю фантазии - утрачивается правдоподобие, если же рабски копировать действительность - исчезает состав преступления.
В проволочной урне стоял роскошный, празднично оформленный букет из трёх жёлтых роз. Машинально выстроив три версии, объясняющие этот странный факт, старший опер вымыл руки и покинул туалет.
Прошёл через скромный актовый зал и очутился перед распахнутой настежь дверью бара, где, по данным Исая Исаича, должен был в данный момент обретаться новый молодой руководитель литстудии (прежнего, как выяснилось, только что скинули).
В крохотном помещении одиноко горбился за столом и разговаривал сам с собой хрупкий стареющий юноша с трагически заломленными бровями. Перед ним стояли рюмка и стакан (оба с чем-то прозрачным) и полная пепельница окурков. Некоторые ещё дымились.
Рассеянно кивнул вошедшему и продолжил - в пространство.
- Да, разумеется! - с ядовитой картавостью разглагольствовал он. - Тот, кто рифмует "ужас" и "дружишь" достоин удара шканделяброй. Однако, блин, нужно, блин, учитывать, что поэт-то он уже пожилой, шепелявенький… Он же, блин, вместо "ужас" произносит "ужиш"! "Ужиш - дружишь"… Чем не рифма?
Видимо, перед опером Мыльным сидел один из тех рафинированных интеллигентов, что, стесняясь собственной интеллигентности, усиленно оснащают речь сорными словечками. "Блины" у него выпекались с частотой прямо-таки поразительной. И это во внутреннем-то монологе!
Впрочем, как выяснилось, слушатель у стареющего юноши всё же был. Точнее, слушательница.
- Ты когда закусывать будешь, Серёженька? - послышался из-за стойки полный трагизма женский голос. - Салатик, а? Капустка! С брусничкой!
- Не могу, я в запое, - последовал меланхолический отказ.
Старший оперуполномоченный Мыльный поздоровался с барменшей и поинтересовался, пьют ли здесь кофе.
Выяснилось, что пьют. Меланхолический Серёженька произвёл тем временем птичий глоток из рюмки, потом из стакана.
- Слышь, Серёга, - позвал опер, точно зная, что будет принят за какого-нибудь полузабытого знакомого. - А правда Ваня Пушков от руки "Цыган" переписал?
Губы юноши язвительно скривились.
- Причём блистательно, - молвил он. - Без черновиков и помарок. Сразу набело. Куда там Пушкину… - Спохватился и добавил: - Блин!..
Что ж, начало беседе положено. Теперь можно смело переводить разговор на личность покойного. Но тут во внутреннем кармане Серёжиного пиджака зазвучало что-то из классики - и стареющий юноша извлёк сотовый телефон.
- Ну? - сказал он в трубку. И сразу же сорвался на визг: - Ты с оплатой, блин, определился? Ты с оплатой, блин, определись! Да… Да… Девочки есть! Могу прислать Софочку… Что? Сразу в номер?!
Старший оперуполномоченный невольно навострил ухо. В какой номер? В гостиничный?
- С ней ты договоришься?.. Ты, блин, со мной сначала договорись!
Круглолицая барменша поставила перед старшим опером чашечку растворимого кофе.
- О чём это он? - негромко спросил тот.
- Серёженька-то? А он детский журнал издаёт. "Кренделёк" называется, может, видели? Красочный такой! Художницы у него. Ну вот он их ещё и в другие издания пристраивает…
- А кто он вообще?
- Первый поэт России, - с гордостью шепнула барменша.
Старший оперуполномоченный недоверчиво оглянулся на гостеприимно распахнутую дверь бара.
- На Аллее, блин, снимешь! - кричал в трубку второй по счёту первый поэт России. - Там их полно - сидят, шаржи малюют… Они тебе, блин, такого изобразят!.. - фыркнул, отключился и, спрятав телефон, вновь нахохлился над столом.
- Про Пешко слышал? - выждав минуту, как бы невзначай полюбопытствовал опер.
Не спеша с ответом, стареющий юноша вновь омочил уста сначала в рюмке, затем в стакане.
- Рифма должна быть нравственной, - назидательно сообщил он - и замкнулся, замолчал.
- Это как? - опешил Мыльный.
- Нельзя рифмовать "мелочи" и "желчи".
- Почему?
Нетрезвый педант взглянул на опера с сожалением.
- Во-первых, неточно, - буркнул он.
- А во-вторых?
- А во-вторых, "жёлчь" пишется через "ё". В словари тоже иногда надо заглядывать.
- А кто так рифмовал? Пешко?
- А это ещё кто, блин, такой?
Вместо третьей главы
Выяснилось… Да собственно говоря, ни черта не выяснилось. Судя по всему, убиенный Николай Пешко был из числа тех самородных поэтов, что, начав сочинять в зрелом возрасте, несут тетрадку стихов не в Союз писателей, а прямиком в администрацию района, города, а то и области, где предъявляют положительную характеристику с места работы и на этом основании требуют немедленного издания книги за казённый счёт. Тут, кстати, есть свой резон, поскольку Союз писателей в наше рыночное время вообще мало что решает.
Единственный, кому смутно припоминалось, будто покойный появлялся пару раз на заседаниях литературной студии, был всё тот же Ваня Пушков, однако благоговейному человеку вполне могло и померещиться.
Впрочем, и секретарша Руся, наморщив лобик, тоже воскресила в памяти (а может, придумала) серенького такого, с залысинами… Кажется, поэму приносил. Шоколадку оставил… Ну, это они все оставляют…
Никакой, однако, рукописи Николая Пешко в списке рецензируемых произведений обнаружить не удалось.
Уже подходя к родной конторе, старший оперуполномоченный столкнулся на перекрёстке с девчушкой, совавшей прохожим что-то рекламное. Поверх джинсы на раздатчице был бледно-жёлтый нейлоновый жилетик с огромной чёрной буквой "ё" на груди. Быстро, заразы, ориентируются! С перепугу возьмёшь…
Опер, не глядя, сунул листовку в карман и нырнул в переход.