Однажды Сталкер даже выкрасила свои пушистые русые косы в аспидно-черный цвет и с тех пор не изменяла ему, хоть ей и не шло быть брюнеткой, не шло отчаянно: лицо становилось мертвенно-бледным, а розовые губы казались синюшными.
На Московском вокзале, в предутреннем тумане, Сталкер выглядит готично донельзя - краше в гроб кладут. Она не хочет думать о пустяках, о том, что Дамело запомнит про нее и запомнит ли хоть что-то, не хочет вглядываться в его лицо, зная, что на нем сейчас написано - большими печатными буквами.
Потерпи, подруга, час до рассвета - и рыбка выплюнет свой крючок.
А еще Сталкер знает, что написано на ее собственном лице.
Не выплюнет. Просто в моей жизни появится дыра размером с тебя.
Почему-то в памяти всплывают рассказы Дамело, что у народа инков есть высокий мир Ханан Пача, куда попадают хорошие люди в награду за свои добродетели, и низкий мир Хурин Пача - вселенная зарождения и разложения. А чтобы покрепче обозвать темные, сырые недра, куда все уходит и откуда исходит все, инки называли нижний мир Супайпа Васин - дом дьявола.
- Ты мой Ханан Пача, - шепчет она онемевшими на ветру губами, надеясь, что Дамело не слышит.
К сожалению, он слышит. На полуслове прервав болтовню с проводницей, оборачивается к Сталкеру, проводит костяшками пальцев по щеке подруги и отвечает ясным, недрогнувшим голосом:
- Да нет. Я твой Супайпа Васин. Забудь меня. Пора.
Сталкер щерится, раздувая ноздри, вбирая родной, необходимый запах, стремительно тающий вдали. Ну нет, так просто ты от своей добычи не отделаешься.
Жди, мой охотник. Я иду.
* * *
Знать бы тогда, что их обоих ждет десятилетие бега по замкнутому кругу: все стремительнее убегая, они лишь быстрее приближались друг к другу.
Дамело давным-давно перестал убегать и даже притворяться, что бежит. Научился находить своеобразную красоту в жажде обладания, пожирающей Сталкера изнутри. Это оказалось нетрудно - примерно как стоять на берегу водоворота, у вспененных черных вод, не имеющих дна, наблюдая, как гудящая воронка накручивает вихрь за вихрем, раскрывая бездну за бездной - бесконечно. Перед лицом стихии чувствуешь себя маленьким и бессильным, а значит, можно отдаться рефлексиям, не пытаясь спастись и не меняя ничего в своей жизни.
Ведь все, что мог, он уже сделал.
Не дожидаясь, пока перрон с остолбеневшей, точно статуя, приятельницей, наставницей, почти-любовницей дрогнет и поплывет назад, в прошлое, индеец направился в служебное купе. Он шел не за бельем, не за чаем и не за пустым разговором. Дамело шел к проводнице, громогласной шалаве, каких отродясь терпеть не мог. В то время ему не нравились доступные, бойкие женщины белых. Он считал, что это неправильно, неприлично, недостойно для палья и нюста - иметь столько свободы и столько огня в жилах.
Индеец качает головой, вспоминая себя, юного и пустоголового, будто свинья-копилка. Но, в отличие от свиньи-копилки, вовсю предававшегося мечтам.
В последний год тинейджерства юному кечуа казалось: когда-нибудь и у него будет свой дом Солнца, окруженный высокими стенами, недоступный для смертных. И девы Солнца в нем, целомудренные и утонченные, под присмотром мамаконы, бдящей, словно кондор с небес. Принадлежащие и предназначенные лишь ему, Сапа Инке.
Во сне он видел их приземистые, немодные в третьем тысячелетии силуэты, гладил волосы, текущие ночными реками, ласкал смуглую кожу в священных татуировках, знаках покорности ему, ему одному. Только он, Единственный Инка, мог открывать двери, ведущие в дома девственниц Солнца, есть приготовленные ими яства, распоряжаться их жизнью и смертью. Память или воображение приносили в его сны крики сброшенных в кебраду - дабы умилостивить Солнце или утишить гнев Великого, чья кровь по вине женской похоти едва не смешалась с кровью простых смертных.
Глупые фантазии подростка, напуганного сравнением с другими мужчинами, усмехается Дамело. Сейчас-то он знает: нет ничего хуже участи обладателя гарема, вечного надсмотрщика, принимаемого из страха или почтения. Участь ловкого вора, урвавшего чужой кусок и ускользнувшего от возмездия, куда слаще. Сколько же пришлось пережить, прежде чем простая истина "Не охраняй, а кради!" вошла в плоть и кровь молодого кечуа. Там, в поезде, все только начиналось.
Дамело не помнил лица проводницы, но кажется, оно не было даже симпатичным. Да и фигура была… на любителя. В ней все было широкое - плечи, грудь, спина, душа и объятья. Демо-версия валькирии. И пахло от нее не так, как от Сталкера - не удушливой сладостью фруктовых садов, не горячим медом и золотым тестом, будто свежеиспеченной магрибской пахлавой. Пахло от "валькирии", как положено, конюшней - кислым сеном, лошадиным потом, сыромятной кожей и ржавым железом. Дамело зарылся в неизысканный, неженственный запах лицом, телом, руками, провел в нем ночь. И этот "роман" так и остался самым долгим в его жизни.
Москва, похоже, поджидала, когда Сапа Инка нанесет ей визит, по приезду приняла Дамело с купеческой щедростью - и с купеческой же придурью. Если Санкт-Петербург оправдывал данное ему мужское имя и странности имел мужские, истерики колол по-мужски, наряжался как денди, а с устатку и похмелья таскался бомж бомжом - Москва была белогрудая, румяная и пошлая купеческая дочка. Шампанское пополам с квасом пила, швыряла сумасшедшие тысячи на бессмысленные прихоти, о которых назавтра забывала, сгребала в объятья и без памяти целовала пухлым ртом, чтобы тут же оттолкнуть да залепить пухлой ладошкой сокрушительную пощечину, после которой долго-долго звенело в голове: удар у купчихи был не женский. И Дамело учился его держать - не как мальчишка, но как мужчина.
Именно тогда Трехголовый начал разговаривать с молодым кечуа, как с равным. После этой, никому не объяснимой победы, Дамело был готов поверить, что призраки прошлого остались в прошлом. Только привыкнуть к этой мысли не успел, как самый неотвязный призрак шагнул в его жизнь прямо с уличной афиши.
В столице быстро перестаешь обращать внимание на рекламные щиты, растяжки и плакаты. Взгляд скользит по ним, точно водомерка по водной глади, не заступая вглубь, не замочив ног. И чтобы понять, к чему призывает очередной манящий, прилипчивый образ, приходится делать над собой усилие. Однако Дамело пришлось сделать усилие другого рода - сдержать вопль, готовый вырваться из груди, когда глаза Сталкера заглянули в его собственные - с плаката на стене автобусной остановки.
Глаз, вообще-то, было две пары: на Дамело смотрели Сталкер и самка сетчатого питона, обвивавшая руки, шею, талию девушки - и, похоже, бесконечная, словно уроборос. Индеец сразу узнал любимицу Сталкера - зверюшку по имени Теотль, тварь-в-себе. Было там, кроме "Теотль", еще что-то, на что Дамело никогда не обращал внимания. И судя по всему, зря не обращал. Ну а теперь Сталкер и ее тварь-в-себе любовались на пойманного ими кечуа с плаката, явно намекая, что вскоре прибудут лично.
Дамело с трудом оторвал взгляд от гармоничной пары, чтобы прочесть написанное на плакате. Разум воспринял текст урывками: "танец с пятиметровым питоном", "спешите видеть", "приватное исполнение", "контактный телефон". Будь он все таким же дураком, как в свои далекие девятнадцать, Дамело бы фыркнул с отвращением: циркачка-потаскушка с непомерно разожравшимся питомцем - ну и карьеру сделала его подруга! Но он был уже опытный, мытый-катаный, столицей наученный. И понял: может, для заказчиков приватного танца Сталкер есть и будет комедиантка, готовая подработать интимом - но для него, Сапа Инки, она сам дьявол. Супайпа, сотворенный Дамело из тумана на холодном перроне, из правдивых, но оттого не менее жестоких слов, из безнадеги длиной в десятилетие. Прошлое догоняло его - не для того, чтобы укусить побольней, но чтобы заглотить целиком. Змея, не ядовитая нисколько - для убийства питону не нужен яд - лениво распахивала багровый ротик, и голова ее казалась такой маленькой, такой изящной в сравнении с мощным, налитым туловом.
Ловушка ждала лишь мимолетного касания, чтобы захлопнуться. Сердце Сталкера, ставшее капканом, подрагивало от нетерпения.
Может, дать ей? - спросил себя индеец. В тысячный, многотысячный раз. И снова ответил себе: а смысл? Ну, лягу я под Сталкера… Она же все равно меня не отпустит.
Она и не отпустила. Сидела напротив, улыбаясь своим мыслям, своим планам, своим наблюдениям. За годы дичь и охотник сроднились, несколько раз обменявшись ролями и поняв, насколько те, в сущности, ничего не значат. Единственное, что имело значение - то, как они оба думают о долге.
То, что Дамело считал страной свободы, где никто никому ничего не должен - и неважно, что и у кого ты брал, кому давал, чем жертвовал - для Сталкера являлось территорией четкого, до мелочей оговоренного порядка. Думать о свободной любви, как о вожделенном оазисе посреди пустыни самоограничения, она не желает. А он не желает возводить посреди той же пустыни небоскреб из обязательств, используя сухой песок в качестве стройматериала.
Потому они и бегут по кругу - то ли прочь друг от друга, то ли навстречу. И никогда, похоже, не сойдутся в том, что стоит делать в пустыне, а чего не стоит.
- Пригласишь меня поужинать? - спрашивает Сталкер как бы между прочим, так, словно не сомневается в положительном ответе.
- А ты пойдешь? - насмешничает Дамело.
- Может, и не пойду, - деланно улыбается дичь, загнавшая охотника в угол. И на лице ее написано: вру. Пойду. Побегу, поползу, если надо. Впрочем, тебе ведь не надо. Совершенно не надо…
Но индеец уже не смотрит на нее, его отвлек странно знакомый аромат, пряный, чуть химический - так пахнут специи, наваленные грудой. На восточном базаре. В магазинчике специй. В подсобке ресторана.
- Подожди, - бросает он Сталкеру и встает, слишком занятый и равнодушный сейчас, чтобы волноваться о том, не устроит ли его давняя подруга безобразную сцену в покерном клубе, лишив Дамело привычного ритуала по средам.
- Не задерживайся, - с ноткой угрозы произносит Сталкер, провожая взглядом своего - она надеется, что еще своего - спутника.
А тот уже спешит, ведомый чутьем, тонким, будто чутье собаки. Аромат сухих трав и плодов смешивается с едва уловимым запахом кожи… смерти… земли. Дамело выходит в маленький холл и видит огромную змею, вставшую на хвост, поводящую головой перед броском. Нет, женщину в пальто из питоньей кожи. Незнакомка оборачивается и кечуа узнает ее. Хотя может поклясться, что никогда до этой минуты не видел ее лица. Почему тогда он уверен, что разговаривал с нею среди стеллажей, заваленных душистыми зернами и порошками, на своей территории, где ее не должно было быть - и все-таки она была?
- Я здесь! - машет Дамело, проверяя, прав ли он в своих предположениях. Если откликнется, значит…
Он не успевает придумать, что это значит. Женщина сбрасывает пальто на руки гардеробщику и остается в платье, узор на нем повторяет сетчатый рисунок пальто - модная фишка сезона. Она отвечает кивком на приветствие и движется навстречу индейцу, вызывая смутное узнавание и смутное опасение - тонкая фигура в платье из змей, змеиная мать, непознаваемая, непостижимая тварь-в-себе, вечно догоняющая и кусающая собственный хвост.
- Теотль? - роняет Амару раньше, чем Дамело приказывает ему молчать.
- Привет, индеец, - улыбается женщина в питоньей коже. - И тебе привет, старый, - она подмигивает дракону Дамело, единственная, кто видит его, древнего, слишком древнего, чтобы быть видимым. - Покормите меня, я голодна.
- Кем? - брякают хором кечуа и его дракон, одновременно представляя себе синюшное лицо еще живой жертвы, стиснутой могучими кольцами.
- Чем, - осекает Теотль. - Олениной. Можно свининой. В соусе.
И Дамело облегченно выдыхает: не так уж голодна тварь-в-себе, как говорит.
* * *
Первое, что бросается в глаза - она не разрезает оленину. Дамело завороженно наблюдает, как женские пальцы обхватывают косточку и извлекают из портвейна со скорцонерой изрядных размеров оленью котлетку. Роняя кляксы соуса и клюквенного джема, оставляя коричнево-бордовые, жирные потеки на платье, котлета возносится вверх, провожаемая изумленными взглядами посетителей. Даже для официантов такой спектакль внове: шикарная дама в модном прикиде держит обеими руками кусок мяса напротив рта и, похоже, примеряется, с какой стороны кусать.
Будь у индейца глупая привычка белых чуть что выхватывать из кармана мобильник и снимать на камеру все, что привлекает взгляд, он мог бы побить рекорд просмотров на ютубе.
Потому что за первым незабываемым зрелищем следует второе, от которого невозможно отвести глаз: Теотль не собирается откусывать от котлеты, а проглатывает ее целиком, с костью, торчащей из мяса, точно револьверное дуло. Челюсть ее отпадает, выворачивается вниз и назад, голова запрокидывается - виден нёбный язычок и миндалины, а за ними - влажный, нетерпеливо подрагивающий зев. Кусок оленины размером с мужской кулак погружается в эту розовую пещеру, рот медленно закрывается, на шее надувается зоб, по его сокращениям видно, как котлета движется к пищеводу. Дамело смотрит, как круглый эпифиз исчезает между вытянутых трубочкой губ, входя в глотку плавно и неотвратимо.
Питон жрет.
А люди смотрят, словно зачарованные. И кажется, вот-вот раздастся женский визг - но женщин, кроме Теотль, в зале нет, да и она не женщина.
Дамело еще не знает, кто она такая - нет, что она такое. Надо бы спросить Амару.
- Тебе заказать еще пару порций, Пожирательница? - выпаливает дракон. Сам произносит, не пользуясь человеком как рупором. - Здесь хорошее мясо!
- Уммг, - сглатывает Теотль.
Это, видимо, означает согласие. И Дамело подзывает официанта. Тот подходит бочком, по-крабьи, растеряв свой лоск и свойственную обслуге нагловатость с оттенком интимности. Кечуа показывает на опустевшую тарелку, где сиротливой зеленой кучкой лежит не интересная питону спаржа, потом поднимает два пальца - повторить. Дважды. Официант кивает и убегает на кухню, высоко вскидывая колени. На лице его паника и готовность услужить. А может, пробежав кухню насквозь, выскочить на улицу и раствориться в ночи. И никогда, никогда не возвращаться.
- Не надейся, - улыбается существо, способное проглотить тушку косули целиком, - я не наемся этой малостью. Мне нужен твой человек.
- Нет. - Амару слетает с плеча индейца на стол, поднимается на задние лапы, выпрямляясь во весь свой невеликий рост, вытягивает шею, рога его - будто лезвия ножей. - Не получишь.
- Ты разве не понял, кто я? Или ЧТО я? - Теотль оглядывается на Дамело и улыбается собственнической улыбкой. - Я ему не чужая.
- Как голова - хвосту, - выплевывает дракон. - Только такие, как ты, собственный хвост пожрать готовы.
- Эй! - Дамело решается вставить слово и даже щелкает пальцами, привлекая к себе внимание. - Я здесь. Говорите со мной.
Индеец не хочет, чтобы эти двое обращались с ним, словно с дитем неразумным. Он зрелый муж и желает встретить опасность лицом к лицу, а не спрятавшись за щуплую спину Амару.
- Видишь, страж царей, - наклоняет голову Теотль, - он готов говорить со мной. Он сильный, он выдержит.
Тварь-в-себе льстит, как женщина - и как женщина, верит в могущество лести. Но Дамело не просто мужчина, он Сапа Инка. И лесть в его глазах всего лишь инструмент подчинения, неотличимый от обмана или запугивания. Что ж, это будет еще одна партия в покер, без карт, но с высокими ставками.
Индеец кивает Теотль: начинай. Амару при виде его согласия печально вздыхает и сворачивается калачиком на скатерти. Впервые с того момента, как Дамело увидел семейного хранителя удачи, дракон выглядит… жалким. Потерянным. Я отомщу за твое унижение, обещает себе Сапа Инка. Подожди - и увидишь.
- Мы с тобой - части единого целого, - приступает к рассказу тварь-в-себе. - Как анимус и анима. Не знаю, подходит ли мне слово "анима", но оно не хуже и не лучше любого другого. Альтер-эго, аватара, ипостась, сакшат. Страж царей недоволен, ведь я разрушитель…
- А я что, созидатель? - изумляется Дамело. Индейцу и в самом деле не понять, как его - его! - можно считать созидателем, когда он не в состоянии ни построить, ни удержать обычных вещей, без которых не обходится жизнь человека. Где его семья, его дети, его род? Где его дом Солнца?
- Конечно! - без тени сомнения отвечает Теотль. - Люди поголовно созидатели, даже те, кто считает себя разрушителем. Вы не знали истинных разрушителей, оттого и причисляете к ним всех, у кого из рук уплывает любовь или богатство. А между тем всякий мот, транжира, распутник создает что-то, не для себя, так для другого. Зато мы… - тварь-в-себе устало прикрывает глаза, - …мы ничего никому дать не в силах. Мы рождены забирать, но не ради хранения, пользы… Забираем, чтобы уничтожать. Я хочу забрать у тебя все, что ты согласишься мне дать. Будь я такой, какой кажусь старине Амару, не стала бы ждать согласия, спрашивать позволения, взяла бы ровно столько, чтобы ты не умер на месте - и насытилась. Но я лучше, чем вы, соседи, думаете обо мне.
- Соседи? - Сознание Дамело цепляет единственное понятное слово, точно якорь. Остальная речь Теотль кажется чем-то вроде бормотания за стеной: можно разобрать интонации, но не смысл. Смысл уплывает: забрать… уничтожить… все, что ты согласишься дать… не спрашивая соизволения.