- Конечно, соседи, - приветливо улыбается тварь-в-себе. Так приветливо, будто прямо сейчас предложит зайти к ней в субботу на барбекю. - Я мешика. Меня зовут Тласольтеотль.
Упс. Ох какой упс. В голове у Дамело тихо и пусто, хоть шаром покати - и только глупое коротенькое словечко болтается веревочкой от пропавшего колокольного языка. Зря он расслабился, введенный в заблуждение половиной имени. Перед молодым кечуа не бог-невидимка, незримо ступающий по краю смертных судеб, а могучая богиня-убийца, богиня-мстительница, богиня-палач. Где ж я так нагрешил-то? - спрашивает себя Дамело. Ответ он знает заранее. Везде.
- Меня здесь прикончат или отведут за бруствер? - бормочет индеец фразу из старого-старого фильма.
Она-в-змеиной-коже, Наша-змеиная-мать, единая во множестве лиц, ликов и личин, Тласольтеоль поворачивает голову, словно змея, готовая броситься на добычу. К счастью, добыча - не Дамело, а всего лишь пара тарелок с кусками мяса, исходящего паром и соком. Непонятно, как все это изобилие уместится в хрупком женском теле. Разве что облегающее платье растянется, точно живая питонья кожа, когда живот Пожирающей наполнится и округлится. Наполнится, но не насытится. Индеец знает, а может быть, помнит чужой, далекой памятью: боги мешика никогда не насыщаются, сколько бы кровавых жертв ни приняли.
- Что вы, инки, за странный народ, - бормочет Тласольтеотль, вновь погружая пальцы в соус. - Считаете, будто нам нужны лишь жертвы и рабы, рабы и жертвы. А нам, между прочим, еще игры нравятся.
- В футбол? - рассеянно спрашивает Дамело, вновь наблюдая картину поедания котлет питоном в теле человеческом. Он не может отрицать, его, как повара, эта сцена почти очаровывает: мясной сок течет по щекам ацтекской богини, уже не капли - струйки срываются с подбородка, прихотливо извиваясь, скользят бордовыми змейками по груди и рукам, питоний зев пульсирует, принимая очередное подношение высокой кухни, глаза рептилии соловеют… Неужто наелась?
- И в карты, - посмеивается Тласольтеотль блестящим от жира ртом. - Сводишь меня на игру? Обещаю не мухлевать!
- Мухлюй, кто я такой, чтобы тебе мешать, - великодушно разрешает Дамело, позвоночником чуя, по какой тонкой грани ходит: шутит с самой мстительной богиней самого злопамятного народа в мире. И даже делает вид, будто у него есть выбор - соглашаться или не соглашаться на ее предложения.
- Чтобы было интересно, - безапелляционно заявляет Тласольтеотль, - будем играть честно!
Что ж, как скажешь, змеиная мать. Как скажешь.
Глава 4
Змий в саду эдемском
Под конец вечера Дамело таки напился. Держался-держался, уговаривая себя, что все происходящее - нормально для человека, видящего драконов во сне и наяву, что женщина напротив - не порождение шизофрении или белой горячки, чего-то подобного он ждал от своей жизни все свои без малого тридцать лет и под первый свой юбилей - радуйся, индеец! - дождался. А потом, когда в дверях ресторана показалась Сталкер, держаться стало незачем.
В этот момент Тласольтеотль отдыхала, почти спала, откинувшись на спинку жесткого ресторанного стула. В ресторанах не бывает чересчур мягких сидений, там всегда стоят пыточные кресла с прямыми спинками, на которые невозможно откинуться и кемарить, переваривая обед. Мебель дизайна "ешь, плати и убирайся" - точно такую же приобрел для своего заведения Эдемский и Дамело не осуждал его, о нет, он понимал хозяина, ускоряющего оборот столиков в своем бизнесе и оборот еды в животах посетителей.
Удивительно то, что змеиная мать привольно раскинулась именно в таком, не предназначенном для раскидывания кресле. Напротив молодого кечуа сидело божество, опустошившее обе тарелки с двойными порциями, дремало, вяло растекшись по неудобному г-образному изгибу, придерживая раздувшееся брюхо с пятью оковалками оленины внутри. И взгляд Дамело помимо воли подмечал ненужные детали: вусмерть заляпанное платье все же треснуло по швам, обнажая голую кожу, белую-белую по сравнению с темной питоньей шкурой - но, может, эта кожа лишь казалась человеческой? Жир и соус не засохли коркой, а понемногу сходили с подбородка и шеи Тласольтеотль, как будто те были нечеловечески гладкими. Интересно, скользит ли тело богини под пальцами, протекает ли между ладоней, словно вода? - мелькнула пугающая мысль. Молодому кечуа оставалось лишь надеяться, что змеиная мать мыслей не читает. Или хотя бы спит.
Тласольтеотль и вправду спала, дыша ровно и глубоко, точно собиралась провести в ресторане всю ночь, а то и сутки, переваривая съеденное. И тут в зал вошла Сталкер. Дернула щекой, увидев Дамело за одним столом с какой-то женщиной, усилием воли подавила тик и, улыбаясь изо всех сил, подошла. Индеец оглянулся на Сталкера, с воплем вскочил, схватил сонного Амару со стола и ринулся вон из ресторана. Даже за шикарный ужин свой не заплатил.
Недалеко, впрочем, он убежал-то. Всего лишь до бара. Где и завис, опрокидывая в себя шот за шотом, водку вперемешку с текилой, уже стекленея взором, но продолжая пить, пить, пить. И мечтая забыть то, что видел.
Дамело понял: Сталкер крепко попала с карьерой укротительницы змей, понял сразу же, как наткнулся на афишу, где подруга его детства, полуголая, оплетенная со всех сторон мускулистыми кольцами, поднимала тяжелую даже на вид змею, будто цветочную гирлянду. Тварюга такой длины не могла весить меньше полцентнера. А может, и больше. Особенно поевши.
На этой мысли индейца передернуло от воспоминаний о питоньей трапезе. Сказать, что ли, спасибо богам за то, что олень был не живой, а жареный? Спасибо, Инти, за твои малые милости. А теперь вразуми меня: как девчонка, никогда не отличавшаяся силой (уж Дамело-то знал тело Сталкера, пожалуй, как свое), ворочает пятиметровую гадину, весящую, словно чугунная труба?
Ответ был один: эта сила извне и эта сила оплачена. Сапа Инку всегда смешили надежды белых на божественное бескорыстие. Может, их собственные боги-из-головы и делали своим рабам небольшие подарки, предварительно отобрав у бедолаг все, от воли до разума. Белые не смели хотеть того, чего им хочется, стыдились большей части себя, вот какова была цена божественного бонуса. Индеец предпочитал своих богов - древних, жадных и честных. Когда они назначали плату, ты мог соглашаться или не соглашаться. Или хотя бы помыслить о несогласии. Но ты все-таки знал, сколько с тебя возьмут за исполнение желаний, действительно испытанных тобой, а не втиснутых в твою голову кудахчущей родней или бормочущим телевизором.
Похоже, со Сталкера змеиная мать взяла самую дорогую цену.
Потому что только в присутствии Тласольтеотль Дамело увидел, ЧТО Она-в-змеиной-коже сделала с его подругой-погодком.
Увидел плоть, сползающую с объеденных временем костей, длинные пустые груди и живот, отвисший, будто спорран. Увидел пигментные пятна, "маргаритки смерти", на изуродованных артритом руках. Увидел седые пряди, легкие, как пух, не скрывающие розовую кожу черепа. Увидел морщинистые брыли, а под ними - нечто вроде гитарной деки с туго натянутыми струнами. Буквально час назад это были тугие щеки и крепкая шея тридцатилетней женщины. Сейчас Сталкеру на вид было лет девяносто.
Когда девчонка, с которой Дамело провел всю юность и которой избегал всю молодость, взглянула на него из-под складчатых век глазами древнего ящера, индеец не выдержал. И теперь планомерно надирался в баре.
Сколько богиня-палач взяла, нет, сколько она оставила Сталкеру за исполнение желания: оказаться рядом с Дамело, да так, чтобы тот не прогонял бывшую подругу, не отталкивал, был с нею чутким и добрым? Год жизни? Два? Пять? Это тело выглядит так, точно второй срок по земле расхаживает. Старушке, поди, уже в Миктлане прогулы ставят.
Становится ясно, отчего с момента возвращения Сталкера в жизнь Дамело молодой кечуа не испытал ни единой вспышки гнева. Хоть и не пытался себя сдержать, уговорить, стреножить, будто норовистого жеребца, которому колючка под седло попала. А ведь из-за бешеных накатов, когда мир превращался в этюд в багровых тонах, индеец покинул родной Петербург. Ну пусть не самый родной, но все-таки роднее Лимы, столицы никогда не виденного Перу.
Если рожденный Великим Инкой и стыдился чего, так это своей истинной зависимости - не от секса, от ярости. Пусть окружение, шокированное сплетнями о его неприличных выходках, мусолило в разговорах списки оприходованных Дамело официанток и посетительниц - знали бы сплетники, на каком торте возлежит эта вишенка!
Поистине царская жажда запугивания и мучительства вскипала в душе Дамело - конечно, не всякий раз, когда ему перечили или пытались унизить, но… почти каждый. А еще присутствовала в царственнородном гневе нотка беспримесной, животной злобы, словно ярость индейца принадлежала сразу двоим: Сапа Инке и его ручному ягуару, балованной зверюге, которую только он, Единственный, мог с ласковым недовольством похлопать по темени: веди себя прилично.
Но когда Сапа Инка не останавливал припавшего к земле ягуара тяжелой, властной рукой, а наоборот, толкал своего зверя в затылок - взять! - тогда и смешной парень со странным испанским именем исчезал, растворяясь в истинной сути, для которой Дамело Ваго всего лишь маска, рискующая быть сорванной в любой момент. Даже хозяева жизни, давно и прочно отделенные от реальности стеной власти и презрения к не-хозяевам, немели, видя на лице мелкой сошки выражение непоказного, нечеловеческого равнодушия: челюсть чуть выдвинута, брови сведены, оценивающий взгляд, на дне которого - полное отсутствие сострадания и предвкушение легкой добычи. Они отступали назад, когда на этом лице проступала улыбка едва ли не страшней звериного оскала: верхняя губа чуть приподнимается - и ты, еще не видя клыков, уже чувствуешь их на своей шее.
Потом следовал бросок - и если бы все тем и ограничивалось! Всякий бросок заканчивался тем, чем и заканчиваются чистые, честные чувства похоти, голода и ярости в мире людей - цепью, клеткой и сдачей на поруки "вашего бешеного". И однажды Дамело понял: пока есть кому принять тебя на поруки, ты не перестанешь быть чистым и честным. Настолько, чтобы превращать жизнь близких в ложь и грязь. В тот день он, видимо, и начал взрослеть. А повзрослел окончательно, переехав в этот город с женским нравом, женской логикой и девичьей памятью. Чтобы угодить ему, индеец многое принял и еще от большего отказался. Он принял даже Сталкера и отказался от намерения прогнать ее.
В их первую московскую встречу, как бы совершенно случайную, Дамело раздражало буквально все, как оно обычно и бывает на вечеринке, где не продохнуть от деликатесов, развлечений и удушающей скуки. Хозяйка, жеманно картавя, щебетала о последних "моделечках мафынок" и поминутно поправляла волосы, демонстрируя гигантские, уродливые цацки. Дорогущее пати оплачивали ее родители - пара безотказных волов вроде тех, на которых чумаки в гоголевские времена за солью ездили. Гости, не слушая трещотку, лезли пальцами в креманки с десертом и повсюду разбрасывали смятые, надкусанные пирожные, а Дамело, ледяной и кислый, будто лимонный сорбет, расставлял на подносах все новые и новые шеренги креманок и идеально украшенных сластей.
- Привет, - услышал он и вдохнул запах персиковой прели, перебродившей на земле падалицы, запах жажды обладания, древнего и сокрушительного инстинкта - отчего вновь почувствовал себя мелким и незначительным. Ягуар Сапа Инки рыкнул лениво, точно во сне - но головы не поднял, смирился.
- Привет, - ответил Дамело, не глядя. И стало так: он не спрашивал, она не говорила.
Но сейчас индеец готов спросить прямо: почему, почему влюбленная дура не пожелала избавиться от унизительной, постыдной, больной страсти?
Впрочем, Дамело не настолько наивен, чтобы задавать подобные вопросы. Он знает ответ: у некоторых людей нет ничего, кроме зависимости. Такие люди если куда-то едут, то не от своей погибели, а к ней. Сталкер приехала к своему тюремщику, к своему палачу. И развела руки: нате, ешьте. Дамело живоглотствовать не захотел, а Тласольтеотль захотела.
На этой мысли пространство вдруг рассыпалось паззлом, по которому прошелся торнадо - и голова индейца упала на стойку, липкую от текилы, вытекающей из последней стопки. Последней и совершенно лишней.
* * *
Первое, что он чувствует, выпадая из забытья в сон - пот, проступающий на груди и на шее, густой и липкий, как патока. Солнце жарит так, что капли не скатываются по коже, а сразу высыхают, левая рука свешивается прямо в кебраду, горячий ветер гладит ладонь, пытается переплести пальцы Дамело со своими, словно влюбленная школьница. Здесь, на вершине скалы Трехголового, под солнцем и ветром, Сапа Инка как дома - если тот, чье родовое имя Ваго, способен понять, что такое дом.
- Подвинься, сгоришь… Что ж ты слабый-то такой? - ворчит, кажется, Младший, перекатывая безвольное тело кечуа подальше от обрыва, от круглых, сглаженных тушей Трехголового валунов, с которых так легко соскользнуть вниз и отправиться в полет - совсем недолгий, если ты не дракон. Дамело вжимается щекой в камень, его мутит, Драконий кекур под ним шатается, точно гнилой зуб.
Ослабеешь тут, думает индеец.
Дамело чувствует, как кто-то - или что-то - тянет его вверх, помогая сесть. Что-то странное, непохожее на огромные, узловатые лапы Трехголового. И все-таки он продолжает обращаться к нему, к своему личному дракону, с затаенной надеждой: авось тот подскажет ответ на вопросы, которых не задашь ни одному белому, а может, ни одному человеку вообще.
- Почему Сталкер не купила себе свободу? Или любовь?
- Любовь не купишь, - деловито сообщает Младший. Голос у него какой-то… непривычный. Впрочем, индейцу не до капризов. У него масса животрепещущих тем для обсуждения. Еще бы заставить язык слушаться…
- Она… умрет?
- Все умрут. - Младший все никак не успокоится, ворочает Дамело, пересаживает, перекладывает, оттаскивает подальше от ущелья, в котором привольно резвятся раскаленные ветра из дальних пустынь. Кечуа не сопротивляется. В теньке тоже хорошо. Прохладно.
- Когда? - Дамело нужно знать. Он не просто индеец… Он друг… Хотя и бывший.
- А тебе-то что?
- Хочу быть готов.
- Пионэр, - хмыкает Трехголовый. Или не он.
Дамело пытается разлепить глаза, но получается далеко не сразу - веки словно той же патокой склеило. Определенно это не Драконий кекур. Это другой его дом - кухня задрипанного, разоряющегося ресторанчика, хозяин которого не знает, как заставить свое имущество работать. Здесь Дамело проведет последующие годы, пока Эдемский не обанкротится и ресторан не пойдет с молотка. А может, и после - вдруг тот, кому достанется заведение, не откроет здесь ни торговый центр, ни подпольное казино?
- Уж я постараюсь, чтобы ты задержался тут подольше! - обещает Младший. Нет. Конечно же, это не младшая голова дракона. Хотя голос похож - такой же мальчишечий, вредный. Или… девчоночий?
Индеец поворачивает голову - медленно-медленно, будто крокембуш в карамельной паутине на каталку переносит. Сквозь колышащееся марево на Дамело надвигается лицо - из тех, что никогда не внушали ему доверия. Белокурые кудряшки, голубые глаза навыкате, курносый нос и пухлые губы вполне устраивают молодого кечуа. Но жесткая, упрямая линия подбородка и суровая двойная складка между бровей - это плохо. Белая женщина себе на уме - это всегда плохо.
- И ведь не поспоришь, - соглашается лицо. Черт, похоже, Амару резвится вовсю, озвучивая мысли Дамело прямо перед незнакомой бабой.
- Заодно и познакомимся, - соглашается блондинка с упрямым подбородком. - Тата.
- Дамело, - выдавливает из себя индеец. - Шеф-кондитер.
- Это выше или ниже шеф-повара?
- Это сбоку. - Дамело пытается встать на ноги, а те подламываются, точно у новорожденного жеребенка. Руки, впрочем, тоже действуют с оговорками. В частности, они готовы действовать, только если на них не возлагать вес крупного мужского тела.
- Сбоку? Пусть будет сбоку, - покладисто кивает новая знакомая Дамело. - Савва говорил, ты не любишь, когда тобой руководят.
- Савва? - Кечуа знает только одного придурка с таким придурочным именем. - Ты знакома с Эдемским?
- Немного. Я за него в некотором роде замуж собираюсь, - с едва уловимой жестокостью в голосе произносит Тата. Таким тоном заказывают чучельнику трофейную голову на стену. "И, пожалуйста, побольше ярости на морде!"
Дамело не хватает даже на то, чтобы ляпнуть в ответ что-нибудь взволнованно-матерное. Он просто сидит и пялится, чуть покачиваясь от усилий осознать новость: Эдемский женится. На Тате. Которая, несмотря на свой наряд - Инти всемогущий, да на ней костюм метрдотеля! - явно не имеет никакого отношения к ресторанному делу. Но, похоже, задвинет доброго старого Саввушку за Можай и возьмет бизнес в свои худые руки с выступающими на запястье голубоватыми венами. Руки Таты Дамело тоже не нравятся. Слишком спокойные, слишком естественные. Обычно в его присутствии женские руки начинают порхать птицами, взбивая волосы, поправляя одежду, крутя безделушки.
Тласольтеотль, конечно, не подарила индейцу на первом же свидании страшного умения богов смотреть вглубь (всего лишь дала поиграться и через минуту отобрала, пока наш Сапа Инка не спятил от лицезрения истинной сути вещей), но Дамело еще чувствует послевкусие божественной прозорливости. Тата не то, чем кажется. И Эдемский со своей… невестой противоречат друг другу одним лишь фактом существования, словно геометрия эвклидова и неэвклидова. Как будущая мадам Эдемская предполагает совместить их друг с другом в едином пространстве?
- Зачем тебе? - бормочет он, все еще хмельной и безобразно откровенный. - Ты же не шлюха.
- Я актриса.
- И что?