- Обратите внимание на архитектуру данного строения, капитан, - отдохнувший пару часов под каменными сводами Керенский снова обрел дар речи. - Его, как и многие по Ташкентской железной дороге, строили по проекту мужа моей покойной сестры. Она долго болела, - печально добавил он, и Рождественский только сейчас заметил, что кожа собеседника отливает нездоровой желтизной. - Должен сказать, в Туркестане для русских почти нет хороших врачей. Про сартов и вообще говорить нечего - их до сих пор лечат цирюльники. А у тех одинаковые методы что для ишака, что для батрака.
Через распахнутые окна в мерный гул зала ожидания ворвался пронзительный мальчишеский голос:
- Кисля-кисляй малякьо-ой! Свежьой бюлька-а!
Рот Рождественского наполнился слюной.
- Простокваши с хлебом не желаете, Александр Федорович?
- И вам не советую! - скорчил гримасу тот. - Все это было свежим в лучшем случае до полудня. Пойдемте лучше в буфет, чаем полакомимся!
Вдруг звонкого мальчугана заглушил грохот сцепляемых вагонов.
- Началось? - оживился Скорый. - Идемте, капитан, прогуляемся. Жара вроде спала.
Неподалеку от выхода на перроне толпились казаки в темно-зеленых чекменях. Среди них выдавался один бородатый. Он стоял на сложенных горкой ящиках и тряс в воздухе зажатой в кулаке фуражкой.
Рождественский присмотрелся. Казаки все были как один матерые, второй очереди. На груди у многих красовались свежие Георгии. На светло-синих погонах желтели шифровки - "7.О.".
"Седьмой Оренбургский казачий полк", - машинально отметил он про себя.
- Что это там? - вытянул шею Керенский. - Митинг?
Подполковник глянул на белеющие вдалеке мундиры. Если это и был митинг, полиции явно не было до него дела.
Скорый уже пристроился промеж казаков и нескольких штатских. Рядом с ним оказался худой мужчина в ношеном чесучовом костюме. Над его расслабленным из-за жары галстуком выпирал гигантский кадык.
- Как же это так-то, браты? - сипло кричал бородатый казак, размахивая фуражкой. - Пока мы на фронте бошей бьем, кровушку льем за царя и отечество, тут такое вытворяется? Грабят! Жгут! Уводят в плен! Насильничают!
Рождественский пригляделся. По провяленному солнцем лицу казака текли слезы.
- Чего это он? - шепотом спросил Керенский у тощего.
- У него киргизы всю родню в Семиречье вырезали, - дернул кадыком тот. - Дикость такая! Батыевщина! Покойникам кишки размотали и глаза выкололи. А может, и живым еще…
- Как же так-то? - повторял бородатый, утирая слезы. - А мы-то что?
По казакам пронесся тяжелый недовольный рокот.
- Слезай, Тимоха, бросай агитацию! Ужо мы без тебя знаем, как басурманам козью морду устроить! Верно, браты?
- Верно! Верно! - закричали в толпе. - Знаем! Попомнят они православную кровушку!
Бородатый Тимоха слез с ящика.
- На-ка вот, опростай, пока урядник не видит, - пробасил кто-то, и по рукам казаков загуляла фляжка.
Рождественский смотрел на перекошенные гневом и горечью лица. Сдвинутые брови и тяжелые казачьи взгляды. Ему вдруг подумалось, что эта настоявшаяся злость сметет все на своем пути. Слепой казачьей ярости все равно, кто перед ней - киргиз ли, казах или узбек. Виноватый или безвинный. Ей нужно утоление, и утолить ее может только большая кровь. И самое страшное - подполковник поймал себя на мысли, что может их понять. Не оправдать, конечно, но понять он фронтовиков-казаков мог.
Вагоны перестали грохотать, и на перрон вышел станционный служащий.
- Дамы и господа! - прижимая к губам жестяной рупор, закричал он. - Милости прошу на посадку! Милости прошу по вагонам, дамы и господа!
Скорый стряхнул с себя задумчивость и уткнулся носом в билет:
- У нас с вами пятый, капитан, - вычитал он нужное и поморщился. - Второго класса.
Сидя промеж тучного господина, пахнущего чесноком, и насквозь мокрого от пота Керенского, подполковник с тоской вспоминал уют и покой вагон-салона. Колени Рождественского едва не упирались в тощие ноги их недавнего кадыкастого знакомца, сидящего напротив.
- У вас есть знакомые в Ташкенте, капитан? - спросил вдруг Скорый.
- Нет, - честно ответил подполковник. - Я думал остановиться в гостинице.
- Не советую, - покачал головой Керенский. - К утру вас обглодают клопы. Остановимся у моего брата. У него свой дом.
- Мне не хотелось бы стеснять…
- Отказа я не приму, - оборвал Скорый и улыбнулся - После этаких приключений вы мне почти как родня.
Жесткие сидения и спинки, битком набитые людьми "кубрики", спертый и жаркий воздух, казалось бы, напрочь исключали сон. Но спустя три часа тощий уже клевал носом, зажатый двумя молчаливыми офицерами, надвинувшими на глаза фуражки. Чесночный господин громко храпел.
Опасливо наблюдая, как на верхней полке покачивается в такт поезду сложенный штабелем багаж, Рождественский всю ночь не сомкнул глаз. На его правом плече сопел и вздрагивал окончательно сомлевший Керенский.
Утром семнадцатого августа поезд прибыл в Ташкент. На перроне их встречал моложавый человек лет тридцати.
- Федор Федорович, - представил его Скорый. - Мой родной братец.
- Капитан Рождественский, - протянул руку подполковник.
- Едемте скорее, господа. - Керенский подхватил саквояж и тронул за рукав брата. - Мне не терпится вымыться и переодеться!
Фаэтон, сверкая на солнце лаком крыльев, покатил по улицам Ташкента. Рождественский вертел головой, разглядывая низкие дома, над которыми вдалеке возвышались шпили минаретов и купола чортаков. Утренний город уже начинала накрывать волна жаркого воздуха. Она делала воздух густым, а людей медленными. Казалось, будто дутые шины фаэтона несут его мимо декорации - выцветшей гигантской фототипии. Все кругом было пыльным и серым: листья тополей и карагачей, трава у арыков, огромные ирисы на клумбах.
Проехали мимо мутных витринных стекол главной улицы и, обогнув покрытую выгоревшими на солнце афишами тумбу, свернули в кривой узкий проулок.
- Вот мы и дома. - Федор Федорович соскочил с экипажа и взялся за багаж. - Добро пожаловать, господа!
Небольшой домик из глиняного кирпича утопал в абрикосовом саду. Только восьмигранный мезонин, будто сторожевая башня, выныривал из листьев. На террасе среди белой плетеной мебели их ждала бледная женщина и хрупкая девочка лет пяти.
- Ниночка, душа моя, - Керенский приобнял барышню, поцеловал в щеку и наклонился к девочке. - Как ты, моя хорошая? Не кашляешь?
- Неть, - важно ответила малявка и забавно сморщила носик. - Дядя Саса, а ты привез мне кукву?
- Какой же я был бы дядя из столицы, если бы приехал без куквы? - расхохотался он, присел над саквояжем и выудил из него коробку, перевязанную розовым бантом. - Держи!
- Так, все подарки после обеда, - строго сказал Федор Федорович и обратился к подполковнику: - Вам постелют наверху. Там тесновато, конечно, но очень мило. Нина Алексеевна? - посмотрел он на жену. Та понимающе кивнула. - И проси поскорее подавать к столу - наши гости, должно быть, проголодались в пути. Идемте, капитан, я покажу, где у нас летний душ.
Через час вымывшийся и посвежевший Рождественский наслаждался сочной бараниной с рисом.
- Мы тут на станции известия о Степном крае слышали. - Скорый пригубил холодного компота из стакана. - Крайне тревожные.
- Это ужас, что творится, - кивнул Федор Федорович. - В Семиречье настоящая война разгорелась. А третьего дня на службу сводка пришла. В селе Беловодском двести арестованных киргизов убили.
- То есть как? - перестал жевать Керенский.
- Пишут, что при попытке к бегству. Но я думаю, самосуд случился. Уж сильно туземцы зверствуют. - Федор Федорович вилкой гонял рис по тарелке. - А еще в Пишкеке полиция с казаками поубивали больше сотни.
- Нападавших?
- Пленных, - помотал головой брат. - Уложили лицом вниз на главной площади и покололи штыками.
- Да это ж ни в какие ворота! - вспыхнул Скорый. - Что за самоуправство! А власти что делают?
- Думают начальство мое туда отправить, для выяснения. Когда все поуляжется. Там ведь натуральная война идет, Саша. У киргизов армия собралась. Пять тысяч человек осаждают Токмак.
- Ты съезди с ним туда, Федя, - попросил Александр. - Мне знать нужно, что там было. Всю правду знать. Это, конечно, чудовищно…
В столовой повисло молчание.
- Времена тяжелые нынче, тут вы правы, - нарушила ее Нина Алексеевна. Ей явно не нравилась выбранная для разговора мужчинами тема. - Край такой благословенный был, а теперь и тут голод. Нищих стало полно, босоты. Цены за год взлетели, боже ж мой! На муку и рис - вдвое, на сахар и сало - аж в три раза. Мясо вон, - она ткнула вилкой в баранину, - уже двенадцать рублей пуд. Яблоки и те - шесть.
- Скоро будем машхудру кушать, - улыбнулся Федор Федорович и перевел разговор на дела: - А какие у вас планы, господа?
- Думаю сначала навестить Мухамедьярова, - Керенский так и не смог вспомнить, как зовут гласного Ташкентской городской думы, - разузнать о моих коллегах. А потом к Куропаткину наведаться.
- А вот это навряд ли выйдет. - Брат отодвинул тарелку. - Генерал-губернатор намедни отправился в Джизак. Карать и миловать.
- Бунт подавлен? - встрял в разговор Рождественский.
Младший Керенский вытер губы салфеткой и вздохнул:
- Старую часть города войска с землей сравняли. После артобстрела у сартов начисто пропало желание бунтовать.
- Ну, раз так, - допил компот Скорый, - поедем для начала туда. Пообщаемся с туземцами. Я думаю, им будет, что нам рассказать.
Едва спала полуденная жара, они устремились на пыльные улицы Ташкента.
Шли пешком. Скорый, то и дело показывая Рождественскому на дома, сады и памятники, сыпал рассказами из истории города и своей юности. Закончил он импровизированную экскурсию только у здания Ташкентской городской думы.
Отысканный товарищ думского гласного настороженно осмотрел гостей и холодно заявил, что самого господина Мухамедьярова нет. Шакир Зарифович отбыл с петроградским депутатом Тевкелевым в Джизак.
Керенский и правда хорошо знал повадки туземцев. Предъявленная бумага и прозвучавшая едва ли не титулом должность "глава депутации" сделали чудеса. Товарищ гласного расплылся в улыбке и стал многословно, как принято на Востоке, извиняться. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появился чай и сладости.
Прихлебывая из пиалы, Александр Федорович завел неспешную беседу. Рождественский потихоньку улыбался в усы. Из депутата вышел бы отличный дознаватель. Вид у него был важный и весьма знающий. Эта манера в разговоре позволяла Скорому выдавать за непреложную истину любую случайно услышанную новость. Проникшийся уважением к столь осведомленному в туркестанских делах столичному гостю, товарищ городского гласного к концу беседы говорил уже без опаски и выболтал все, что знал.
Весь следующий день глава думской комиссии и подполковник провели в приемной генерала Ерофеева. Начальник канцелярии трижды подходил к Керенскому и разводил руками. Помощник губернатора Туркестанского края проводил совещание за совещанием, беспрерывно встречался с просителями и докладчиками, и все их прошения и доклады не терпели отлагательств. Аудиенция переносилась раз за разом.
Рождественский видел, как в Скором, будто молнии в грозовой туче, начинает собираться раздражение.
Часов около пяти пополудни одетый в мундир клерк развел руками в четвертый раз и предложил господам из Петрограда зайти завтра. До встречи с ними Алексей Николаевич так и не снизошел.
Керенский был в бешенстве. Вытребовав в вестибюле губернаторской резиденции телефон, он схватил трубку, едва не оборвав провод, и позвонил в городскую думу. В двух емких фразах он сообщил, что выезжает первым же поездом в Джизак, и настоятельно попросил организовать ему там встречу.
Пулей вылетев на улицу, Скорый свистнул двуколку. Безрессорная повозка тряслась по булыжнику главной улицы. Морщась на каждой кочке, Александр Федорович отчаянно жестикулировал и высказывал все, что думает о провинциальных бюрократах. Подполковник одобряюще кивал. Он пытался держать бодрый вид, но был вымотан за эти два дня больше, чем за всю поездку. Ташкент выжимал из него силы каплю за каплей, будто пот. Скорый же походил на динамо-машинку. Оставалось лишь поражаться, сколько энергии таится в этом болезненном на вид человеке.
Забежав домой за багажом, они на той же двуколке помчались к вокзалу. Выплеснув остатки гнева, Скорый всю дорогу молчал.
Едва Рождественский переступил порог купе, как сразу почувствовал себя в финской бане. Нагретый за день вагон доконал Скорого. А быть может, вместе с гневом его оставили и последние силы. Керенский позеленел лицом и метнулся в уборную. Его мутило.
Вернулся он серый, шатающийся и потный. Медленно стянул липнущую к телу рубашку. Лег навзничь и накрылся мокрым полотенцем.
Подполковник смотрел на свое отражение в потемневшем окне. В стук разрезающего Туркестан поезда вплетался натужный сип попутчика. Он лежал под просохшим уже полотенцем в той же позе, не шевелясь, будто покойник. Казалось, только это прерывистое, рыбье дыхание удерживает Скорого среди живых.
Рождественский покосился на лежавшую рядом подушку.
Пальцы сами сжали набитый пухом мешок.
Вдруг снаружи что-то глухо стукнуло в вагонное стекло. Рождественский вздрогнул. Виски сдавило. В голове его ударили курантами часы Николаевского вокзала.
Из темноты за окном медленно проступил силуэт молодой женщины. Она прижимала к себе двух вихрастых мальчишек. Рождественский различил их заплаканные лица.
"Дядя Саса, а ты привез мне кукву?" - зазвучал тоненький детский голос.
Подполковник зажмурился, прогоняя наваждение, и судорожно сглотнул.
Качающийся поезд мчался сквозь туркестанскую ночь. Мерно стучали колеса. Тихо дышал под сухим полотенцем Скорый.
Рождественский скомкал подушку, лег и сунул ее под голову.
Заснуть он смог только к утру.
Утром двадцать третьего августа поезд прибыл в Джизак. На вокзале их встретил сухощавый казах. Высокий с залысинами лоб, живые раскосые глаза и висячие усики делали его похожим на китайского хитреца.
- Мустафа Чокаев, - представился он подполковнику.
- Это наш коллега из мусульманской фракции, - пояснил Керенский. - Приехал сюда переводчиком. А где Кутлу-Мухамет Батыргараевич?
- Он ждет вас в доме нового уездного начальника, - ответил Чокаев, провожая их к экипажу.
Пролетка с откидным верхом около получаса добиралась от станции до старой части Джизака. Вернее, до того места, что осталось от города.
Карательная экспедиция оправдала свое название. Еще на подъезде к Джизаку стали попадаться пепелища деревень. Обугленные деревья недавно цветущих садов черными головнями высились вдоль дороги, тянули обожженные ветки к высокому желтому небу. Стоячая вода зеленела в арыках.
Обломками зубов торчали впереди остатки крепостной стены. Артиллерия превратила низкие дома и узкие улочки в единое крошево из обугленной глины. Выковыривая из-под завалов нехитрый скарб, на развалинах копошились туземцы. Уцелевшие минареты отбрасывали на них длинные траурные тени. Миновав руины, повозка одолела еще четыре версты и въехала на русскую территорию города - укрепление Ключевое.
Депутат Тевкелев поджидал их на ступенях городской управы.
- Куропаткин здесь? - вместо приветствия бросил Керенский.
- Генерал-губернатор вчера уехал в Самарканд. - Тевкелев подкрутил кончик уса и повернул вытянутое лицо к Скорому. - Вы себя хорошо чувствуете, Александр Федорович?
- Пустяки! - махнул рукой тот. - Скажите лучше, что Куропаткин тут делал? Вы встречались?
- Не довелось, - признался Тевкелев. - Я виделся лишь с мусульманскими старейшинами и знаю все только с их слов.
- И что говорят? Как настроение в массах?
- Подавленное, - подобрал нужное слово депутат. - От разговора уходят. Сказали только, что много крови пролилось. Что генерал-губернатор по приезду хотел сначала всех повесить, но потом смилостивился. Объявил, что за убийство русских людей вся земля вокруг на пять верст отойдет государству. Туземцы теперь лишний раз голову поднять бояться, не то что разговаривать.
- С такими заявлениями он нам все карты смешает, - скривился Скорый. - Медлить нельзя! Сегодня же отправляемся в Самарканд!
- Сегодня поезда уже не будет, - сообщил Чокаев. - Да и вам с дороги отдохнуть бы.
Рождественский устало усмехнулся. Видно, плоховато знали члены депутации своего главу.
- Поедем лошадьми, - приказным тоном заявил Скорый. - Выезжаем немедля. К вечеру будем там.
Чокаев с надеждой посмотрел на Тевкелева, но не нашел поддержки. Бормоча что-то на тюркском, переводчик поплелся искать ямщиков. Подполковник разобрал в его ворчании что-то про жару и собак, которым и восемьдесят пять верст не крюк.
К трем часам дня унылые киргизские лошади тянули дорожную карету по почтовому тракту в Самарканд. Такыры сменялись барханами. Барханы превращались в покрытую трещинами, поросшую саксаулом степь.
Однообразие пейзажа нарушилось лишь единожды. Словно мираж из полуденного марева, выплыли навстречу путешественникам "Железные врата". Проход, разделяющий хребты Мальгузар и Нуратау, дышал величием древности и по праву назывался воротами Тамерлана. Скудная зелень жалась к извилистой речке Санзар, несущей свои воды в этот узкий скалистый проем. Рождественский едва не потерял шляпу, разглядывая уходящие ввысь отвесные стены ущелья. Они давили, нависали над петляющей дорогой. Казалось, вот-вот - и обрушатся с них камни, засыпая сорокаметровое ущелье вместе с непрошеными гостями. Полетят копья и стрелы стражей хана Тимура, все еще защищающих подходы к столице своего эмира.
В Самарканде Куропаткина не оказалось. Депутаты разминулись с генерал-губернатором. Немногим ранее он отправился поездом в Ташкент.
Измученные путешественники мечтали об отдыхе, но разбушевавшийся Скорый и слышать ничего не хотел. Днем они устроили небольшой митинг на базарной площади, а тем же вечером поезд уже нес депутацию в Андижан.
Утром двадцать пятого августа площадь у мечети Джами была переполнена сартами и киргизами. Магометане не торопились расходиться после молитвы. Они ждали гостей от ак подшо - белого царя. На каменных ступеньках теснилась беднота. В тени черепичного навеса, подпираемого резными деревянными столбами, расположились муллы, манапы и горожане побогаче.
Среди туземцев белыми пятнами мелькали полицейские мундиры. Рождественский ухмыльнулся: за всю их поездку местное отделение "охранки" впервые напомнило о себе.
Тевкелев выступил вперед и поднял руку, призывая к тишине.
- Ас-саляму алейкум, уважаемые! В поисках правды мы явились в ваш славный город, - начал он уже слышанную Рождественским речь. Те же самые слова уфимский депутат произносил перед магометанами Самарканда. Наверное, те же он говорил и в Джизаке. Результат был схожим - беседа не ладилась. Туземцы молчали.
Тогда слово взял Керенский.
- Первым делом я бы попросил, - выдерживая паузы для удобства переводчика, начал он, - покинуть наше собрание господ полицейских! Все мы здесь мирные люди и собрались для душевного разговора. Тут нет никакой опасности, и нужды в услугах полиции тоже нет!