* * *
Спустя минут пятнадцать после вышеописанной сцены к отделению милиции подкатил белоснежный "рафик" с красными крестами, из него вылезли два дюжих санитара, которые санитарили по совместительству, а в основное время работали на мыловаренном заводе живодерами. В их помутневших от плохо сдерживаемого интеллекта глазах капитан прочел свою судьбу. Поднявшись, со стоической мукой на лице Заплечин встал в позу Муслима Магомаева и громко запел: "Боже, царя храни! Царствуй на славу…"
Набросившись на него, санитары повалили его на пол и принялись вязать руки. Майору Колоярову стало дурно, он вышел из кабинета и на полусогнутых ногах прошел по коридору. Ему показалось, что рядом, в двух шагах от него идет кто-то. Кто бы это мог быть? Майор торопливо забежал за один поворот коридора, за другой, уперся в тупик и вдруг… почувствовал, что неизвестный стоит рядом, буквально за спиной, он душит ему в затылок. От ужаса не было сил повернуться.
"И не надо, - мысленно успокоил его Некто, - тебе вовсе незачем поворачиваться, ведь в скором времени ты сможешь, не поворачивая головы, видеть сквозь стены. Ты станешь обладателем несметных сокровищ, ты получишь такую должность, которая станет воистину венцом твоей карьеры. Для этого надо…"
- Что? - громко спросил Колояров.
"Тс-с-сс! Не кричи, тебя услышат. Для этого от тебя требуется немного, совсем немного: впусти меня в свое сознание. Позволь мне стать тобой, увидеть твой мир твоими глазами, обрести твою плоть и почувствовать теплоту твоей крови, я так устал быть бесплотным призраком…"
В эту минуту по отделению пронесся истерический, леденящий душу вопль - это доктор Потрошидзе вогнал в пупырчатую, заледеневшую ягодицу Заплечина здоровенный шприц с сульфазином.
"Смотри, это ведь и тебя может ожидать, - вкрадчиво убеждал его голос. - Глядишь, тоже проглотишь какого-нибудь бесенка, осатанеешь и будут из тебя изгонять беса по вашей науке - сульфой да ледяной водой. Со мной же ты не только будешь в безопасности, но и сам сможешь повелевать дьявольскими силами".
- Кто ты? - спросил майор, резко повернувшись. - Где ты? Покажись мне!
Воздух перед ним сгустился, сконцентрировался и собрался в мутную фигуру, смахивающую на тень человека с огромными гипертрофированными бицепсами и толстой, кошачьей физиономией с длиннющими усами. Существо зыркнуло глазами, и перепуганный майор бросился бежать прочь по коридору, заткнув уши руками, дабы не слышать зазвучавшего в голове оглушительно громкого, издевательского хохота…
VIII
В камере было грязно. И смрадно. К смраду в общем-то можно было привыкнуть, ибо ничего принципиально нового в том смраде не было, просто устоявшиеся миазмы человеческих выделений, но грязь… Казалось, что ее наносили специально, слоями, старательно покрывая каждый квадратный миллиметр поверхности ржаво-болотной краской. Небрежно побеленный потолок украшала висевшая в оплетке, тоже походившая за заключенную, электрическая лампочка. Не оживляла интерьера и клепанная железная дверь с окошечком. На двухъярусных нарах противно было не только лежать, но и сидеть. В свое время, в первые дни после поступления на работу, инспектируя камеру, Бессчастному почудилось, что лохмотья, служащие заключенным тюфяками и одеялами, шевелятся. Он пригляделся - и с тех пор старался держаться от них подальше. Впрочем, он отчетливо сознавал, что рано или поздно ему придется познакомиться с этой стороной жизни поближе, но не до такой же степени! Для постоянных обитателей камеры, подумалось ему с трепетом, привычных к пропитым и прокуренным мослам пьяниц и бродяг, белое и гладкое, тренированное Семеново тело будет настоящим деликатесом.
В торце камеры небольшое окошечко под потолком веселило глаз лазоревым пледом. По-хозяйски оглядевшись, Семен подошел к окошку, подпрыгнув, ухватился за прутья решетки, подтянулся и выглянул наружу. Сквозь решетку он разглядел брусчатую мостовую площади, на противоположном конце которой высилось здание бывшего графского особняка.
Спустя секунду после того, как их втолкнули в камеру, Боб с кулаками набросился на дверь.
- Потрохи куриные! - смачно ругался он. - Рыбьи морды, песья кровь!.. - потом успокоился и, покосившись на Семена, поинтересовался:
- А ты по какой здеся?
- 102-ю "шьют", - грустно ответил экс-сержант.
- И мне что-то в этом роде, - Боб с сочувствием похлопал его по плечу. - Коллеги мы с тобой, выходит.
- Типун тебе на язык, "коллеги"! - огрызнулся Семен. - Никого я не убивал. Мало ли что на меня повесили?
- Ну нет, я за дело сижу, - возразил Боб. - Все ж-таки убил я, и еще как убил, одного-единственного человека, но и за это достоин казни лютой и муки-мученической! - с надрывом в голосе возопил художник. - Я вот этими руками изничтожил мирового гения, основоположника нового художественного направления - ирреализма, талантливейшего графика и живописца современности, отца шестнадцати детей, причем при этом овдовели десять прекраснейших женщин, альтруиста, эрудита и интеллектуала…
- Да ну? - поразился Семен. - Кого же это?
- Выискался один такой, - флегматично махнул рукой Боб. - И как ты думаешь, сколько мне за это светит?
- Если по 104-й, так до пяти.
- Не-а… - Боб уныло покачал головой. - Не та статья. Мне ближе 102-я. Убийство при отягчающих обстоятельствах, из корыстных или хулиганских побуждений, совершенное с особой жестокостью и способом, опасным для жизни многих людей…
- Тогда от восьми до пятнадцати, - заключил Семен. - "С ссылкой или без таковой". Если только не вышак. Кого ж это ты так?
- Себя, - с тоской в голосе проговорил Боб. - Эх, жизня моя бекова…
- Кончай придуриваться, - бросил ему Семен. - Ляг лучше, поспи.
- Не могу, - отвечал ему Боб. - В грудях жжет. Да и вообще, моей больной организм не может на ночь глядя без микстуры. Так что ты уж не обессудь, я еще тут с тобой чуток пободрствую.
Покопавшись в кармане, он выудил провалившийся под подкладку огрызок карандашного грифеля и легким, размашистым движением принялся делать на стене набросок.
- Не мучайся, - сказал Семен. - Все равно утром мыть заставят.
- Утро покажет… - засмеялся Боб, тряхнув гривой своих длинных, всклокоченных волос. - Знаешь, мне тут физия одна в душу запала… Примечательная физия… Меня в ней поразило сочетание великого знания с младенческой наивностью. Этакий, знаешь, Диоген, поутру вылезший из своей бочки и обнаруживший, что за ночь, пока он дрых, вокруг выросли небоскребы, а по пляжу прохаживаются бойкие девицы в бикини…
Пока он говорил это, рука его продолжала двигаться, и вскоре на глазах у Семена стали вырисовываться черты старческого лица, в котором он с каждым мгновением находил все большее и большее сходство со Всеведом. Более того, огрызок грифеля приобрел явно магические свойства, поскольку портрет казался исполненным не иначе, как маслом, причем, красками самого высокого качества. Лицо это казалось совершенно живым, никакой, самой тщательной лессировкой невозможно было добиться такой изумительной четкости его черт, глубины морщин, пушистой легкости седых волос и пронзительности взгляда. Казалось, еще чуть-чуть и…
- Ну и как тебе? - осведомился Боб, пристально разглядывая портрет и не глядя на собеседника.
- Как живой, - с одобрением сказал Семен.
- Что значит - "как"? - возмутился Боб. - "Как" меня не устраивает. Если уж живой, так должен быть живым, или…
Он совсем уж собрался еще что-то подправить в портрете, но взгляд старика внезапно стал осмысленным и живым, дыхание нарушило гладкую поверхность стены, лицо выступило на плоскости и негромко произнесло, обращаясь к Бобу:
- Спасибо тебе, сынок - удружил.
- Не за что, - брякнул Боб, в остолбенении валясь на нары. Очевидно, он и сам не ожидал такого эффекта.
Затем Всевед перевел взгляд на Семена и строго сказал:
- Ну и что же ты совершил за весь этот день, Коровий сын? Вражья сила с каждым часом все мощнее становится, все могущественнее твоей створной. Бабка твоя весь народ перепутала: люди в другую крайность кинулись, весь день только и знают, что поклоны бьют, пытаются новой верой от старых грехов откреститься. Да только от того они в еще большую кабалу к нечисти попадают.
- Как же так? - удивился Семен. - Ведь раз они крестятся, значит в Бога веруют, в Христа…
Всевед с сомнением покачал головой.
- Если б они действительно во что-либо веровали, оно бы обязательно проявилось. А покамест они верят в подлость, да злобу, да нечисть всякую. Нет, не к Богу они идут, а от Сатаны бегут, и тем самым его еще сильнее делают.
- Да… знаю… - пробормотал Семен. - Встречался я с этим… Черным. И отчего-то у меня такое чувство, что он вечно где-то рядом, постоянно меня преследует…
- Еще б ему с тобой не встречаться и за тобой не бегать, - подхватил Всевед. - Ведь он же и есть твой створной.
- Не понимаю! - воскликнул Семен. - Что вы все заладили: створной, да створной. Что это вообще за створничество такое?
- Створ - это вот… - Боб показал ему два указательных пальца, потом свел их один за другой и пояснил: - Левый видишь? Нет? Ну, значит он в створе.
- Да ну тебя! - в раздражении махнул рукой Семен.
- Правду он говорит, - сказал Всевед. - Каждая личность этого мира соответствует одной из личностей мира мнимого. И когда две такие личности встречаются, получается створ. Это значит, что стать полноценной личностью этого, материального мира мнимый может, лишь овладев сознанием своего двойника. Таким образом он становится полноценным индивидуумом двух измерений. Потому-то Черный и будет стараться твоей душой завладеть, будет тебе златые горы сулить и власть надо всем миром обещать, но ты его не слушай и байкам его не верь. Ведь он-то твой двойник и есть.
- Нет! - крикнул Семен.
- Все точно… - кивком подтвердил Боб. - Как ты думаешь, с кого я его писал? С тебя же. Или не помнишь, как в феврале этого года работал я в подвале, темно уж на улице было, а ты в это время на пороге показался да провод ногой задел. Моя лампа погасла, глянь, а в дверях призрак стоит, весь из себя черный, за спиной желтое миганье вроде нимба, я уж после понял, что это светофор был. И такая меня жуть взяла, чуть было в штаны не наложил. Вот он, думаю, их главнейший пахан, заправила всей нечистой силы, "рог зоны" геенской, вот, думаю, он, злодей… Ну, и написал я тебя такого, как увидел…
- Спасибо, - с чувством произнес Семен.
- Не за что, - ухмыльнулся Боб.
- Так знай же, - продолжал Всевед, - створной твой и в вашем мире уже большую силу заимел, но для полного овеществления его приспешникам потребуется еще и жертва.
- Какая еще жертва?
- Жертв они требуют разных, но главное, на уловки не поддавайтесь, и никого им не выдавайте. Возможно, они и тебя потребуют.
- Вот еще! - возмутился Семен. - Да ты что, дед? У нас же на дворе третье тысячеле…
- Это-то я все слышал, - согласно кивнул головой Всевед, - век-то у вас атомно-космический, а дикость в душах живет - первобытная. На ней-то мнимость и играет. Помни, в день, когда вы ей жертву принесете, ворвется она на землю вашу верхом на огнедышащих змеях, и не будет в тот день никому пощады и прощения.
- Так что же, и нет на свете силы, способной все это остановить?
- Есть, как не быть, - заверил его Всевед. - Вот только отыскать ее не просто. В каждом мире есть свой ключ-кладезь.
- Ключ?
- Кладезь, говорю тебе. Колодец не рытый, не скрытый, он соединяет все двери одним коридором, и все, чего не коснется он мнимого, проваливается в него, как в бездну, переходит в мир иной, а в какой - никому не ведомо. Но найти его и овладеть им не просто.
- А на что он похож?
- На что угодно.
- А как им пользоваться?
- Как угодно.
- А где его искать?
- Где угодно.
- Послушайте, любезнейший, - встрял в их разговор Боб. - Вы мне объясните, пожалуйста, а кто такой я в этой компании? Раньше я жил себе тихо, мирно, никого не обижал, вывески малевал там, картинки всякие, а тут вдруг, что ни нарисую, все так и прыгает. Рисую я чертей с рогами - они со стенок соскакивают. Этого типа сработал, - он мотнул головой в сторону Семена, - тоже, говорите, со стенки сошел. Вас, грубо говоря, слегка подмалевал и…
- Вот в тебе-то вся и беда! - закричал на него Всевед. - Ты-то ведь тоже створной.
- Постой, постой, - забеспокоился Боб. - Ну, с него я, понятное дело, Сатану писал, а с себя кого же?
- А помнишь, как тебе отец Одихмантий заказывал икону написать? И как пожалел ты отдать старику Лупоносову бутылку за позирование и кощунственно, с себя самого, решился ты писать образ самого…
- Не-ет! - заорал Боб.
- …самого Бога-отца вездесущего, - сурово закончил Всевед. - Добро бы еще с зеркала писал, глядишь, ничего бы и не случилось. Так нет, ты же напрямик по памяти, по наитию образ свой со Всевышним олицетворил и от него духновение кощунственным образом присвоил! Вот из-за твоей-то фантазии дурацкой, из-за талантища твоего сумасбродного, из-за веры твоей идиотской в собственную силу и пошла первая трещина во плотине вселенской. Сперва одна баба этой иконе свечку поставила - глянь, а у нее сын из Афганистана живой вернулся спустя год после того, как его похоронили. Гробы там в части перепутали. Потом другая молила, молила и сыночка себе здоровенького на сороковом году бесплодной жизни вымолила, а потом и покатила Вера по всей округе, наделяя образ твой силой чудодейственной, животворящей. На гребне-то этой веры ты и начал создавать самолично силу сатанинскую, создал, - и теперь уж ты ей не хозяин.
- Что же мне теперь делать? - расстроенно пробормотал Боб.
- Лучше б уж было бы тебе вовсе ничего более не рисовать, дабы еще более не навредить своему миру. Силища в твоих руках дикая, да не умеешь ты ею пользоваться, и я тебе показать этого не смогу. Ну - все… время мое на исходе. Противодействие кончается. Не так еще много зла совершено, чтобы больше, чем надо добру делаться.
- А разве ты не можешь творить добро просто так? Чтобы оно не компенсировалось злом? - спросил Семен.
Всевед сокрушенно покачал головой и исчез со стены. Когда юноша обернулся, Боб уже пристроился у противоположной стены и остатками грифеля вырисовывал объемную бутыль с винтовой пробкой и особенно тщательно исполненной черной этикеткой с гордым словом "Posolscaya"…
* * *
Странный сон привиделся в ту ночь Семену Бессчастному. Снилось ему, что как и встарь патрулирует он по улицам своего родного городка. Да только весьма и весьма странным показался ему внешний вид Букашина в тот вечер. Похоже было, что разросся он неимоверно. На место продсклада, где кафе размещалось, дворец вырос красы невиданной, вместо полуразрушенной колокольни вознеслась под облака башня высоты несказанной; там же, где раньше размещался молельный дом баптистов, откуда ни возьмись явилось замысловатое сооружение из хрусталя и мрамора, на фасаде коего всеми цветами радуги играла какая-то вывеска, похоже что реклама. На улицах, прежде вековечно темных, зажглись гирлянды огней, которые не стояли на месте, а танцевали под мелодичную музыку, подмигивая в такт ей и менялись парами по знакам неведомого распорядителя.
Однако, несмотря на все эти перемены, грандиозный сей мегаполис оставался по-прежнему все тем же добрым, старым, ветхозаветным Букашиным, и в этом новом городе грез, как и в прежнем, реальном, Семен знал каждую травинку, каждый камень, куст, деревце. Потому-то и следовал он по маршруту, давным-давно ему известному и даже слегка поднадоевшему. Несмотря на привычную обстановку, он продолжал зорким взглядом окидывать каждый темный уголок. Ноги его вместо старого, задыхающегося "козлика" сжимали крутые бока рослого вороного жеребца, послушно повинующегося каждой, даже невысказанной мысли всадника и то выступающего неспешным шагом, то пускавшегося в крупную, бодрую рысь, пылающим, грозным оком кося по сторонам. Семен подъехал к дому невиданных, грандиозных размеров, который можно было бы назвать и дворцом, если бы не так мощно и основательно стоял он, уперев стены свои в эту грешную землю, не было в нем ни колонн, ни арок, ни ажурных острых шпилей, нет, это был не дворец, а именно Дом, весь, от земли до крыши объятый мерцающим, изголуба-алым пламенем.
Он спешился. Не потому, что пожалел коня, отшатнувшегося от языков пламени, а затем лишь, что не видел необходимости губить безгрешное животное в битве, которую должны были вести люди и нелюди на поле душ своих, во глубине сердец своих, во мраке мыслей и страстей своих, с самими собой…
Он вошел в залу, и крупными, ушастыми бабочками вспорхнули нетопыри из-под его ног, и гады зашипели и зазмеились навстречу ему по выщербленным плитам, и всякая тварь, погань и нечисть, населяющая Дом, испуганно таращила на него глаза из темноты. Они ненавидели его, ибо он был чужд им, и в то же время боялись его, ибо он был еще силен.
Следующая зала оказалась еще более высокой и просторной, с высокими, узкими стрельчатыми окнами, за которыми бушевало пламя ада. В этом обширном помещении, чем-то смахивающим на самолетный ангар, Семен показался самому себе до того ничтожным, что в какой-то миг ему на ум пришло сравнение самого себя с червем, извивающимся на лопате Судьбы. Доколе позволено ему будет оставаться свободным, независимым и невредимым зависело уже не от него. Он чувствовал опасность, он озирался, взглядом пытаясь пощупать путь из безвыходного положения, в которое его загнала жизнь, - и не находил.
Зала была пуста. Двери, приведшие его в нее, исчезли, слились со стенами, спрятаться где бы то ни было казалось совершенно невозможным. А сделать это было просто необходимо перед надвигающейся Глобальной Неотвратимостью, которую герой наш ощущал всем телом и душой. Она приближалась, и не в человечьих силах было остановить ее приближение.
Неожиданно ему почудилось робкое, едва уловимое шевеление в ближайшем, правом от него угле залы. Что это? Он метнулся было туда и застыл при виде двух диковинных существ, вернее даже будет сказать "теней этих существ", поскольку они были не вполне материальны, а колыхались и струились, дрожа, подобно миражу в мареве раскаленного пустыней воздуха. Он узнал их обоих, и глядел на них с жалостью и трепетом, а они на него - с надеждой и сочувствием.
- Видишь ли ты его, Саня? - слабым голосом произнес комиссар Лачугин.
- Вижу, - негромко отвечал ему бывший партизанский вожак.
- Каков он?.. - прошептал комиссар, силясь повернуть вырванные из глазниц очи.
- Наш он, Серега, наш…
- То, что наш он - это хорошо, но пусть он будет лучше нас, пусть будет сильнее, мудрее, счастливее.
- Какое уж там счастье, - сказал ему Семен, - если от рождения зовусь я Бессчастным.
- И это хорошо, значит нет и не будет тебе счастья своего без счастья чужого, - отвечал ему секретарь. - Значит, доля твоя самая завидная и счастливая - страдать для других. В том ты и обретешь свое истинное счастье.