* * *
Изругавшись вволю и нахохотавшись до хрипоты, Ерёма погнал стадо в сторону Мертвячьей балки, расположенной сразу за деревней Малые Хари. Люди здравомыслящие старались в балку не забредать. Это место издавна считалось нечистым. Козы, ненароком забредавшие туда, сразу же переставали доиться, бараны выходили как чумные, молоко коров, попасшихся там, отдавало горечью. Лишь Ерема ничего не боялся и целыми днями валялся в тени под ракитовым кустом, время от времени прикладываясь к бутыли с яблочной бормотухой, до которой он был весьма охоч.
Вот и нынче, отхлебнув изрядный глоток и занюхав жидкость размятым стеблем полыни, он погрузился в томно-дремотное состояние, в котором пребывал большую часть жизни. Неторопливо, раз в четверть часа он прикладывался к своему возлюбленному сосуду, отсасывая несколько глотков и вновь валился в траву. Искомого количества вполне хватало ему на день. До сей поры никакие мирские, а тем более небесные проблемы не тревожили его крохотного, скудного мозга. Но в тот день в душе его творилось нечто необычное. То ли сам день был какой-то смурной, душный и влажный, то ли атмосферное давление упало на энное количество гектопаскалей, а может быть пес его верный очень уж злобно нынче брехал в сторону чащобы, но в душе Еремы зародились неясное, тревожное чувство, сродни тому, какое посещало его дважды в год, когда в округе появлялись посланцы военкомата и в очередной раз принимались проверять, не улучшилось ли состояние ереминых умственных способностей.
Когда пес совсем уже остервенел, а тревога стала чрезмерно явной, Ерема сел и огляделся. Небо было по-прежнему забрано беспросветной пеленой, трава, второй день не видевшая солнца, казалась какой-то странно пожухлой, но при этом все тени обозначились более резко, вдобавок ко всему по округе разлилась странная зловещая тишина, порою раздираемая резким собачьим лаем. Неожиданно (даже коровы замедлили жевание и повернули головы, а пес заскулил и прижался к ереминым ногам) во глубине балки, там, откуда выбивался прохладный ключ из-под низко нависших и переплетенных кустов, пастуху почудилось странное движение. Хотя, казалось бы, чему там двигаться? Ерема бывал там сто раз, там рос чертополох в рост человека и топырил мясистые стебли толстый папоротник, а холодный родник, бивший из-под валуна, был горьковат на вкус и отдавал железом, под ним плотным столбом клубилось комарье… Но в тот миг ему почудилось… или из глубины балки и впрямь выбиралось нечто большое, даже огромное, может быть, оно было громаднее и значительнее всего, что он в своей жизни видел. Ерема помедлил, оглядываясь. Прошла минута, другая… и вдруг это оказалось близко, рядом, на расстоянии десятка-другого метров. Передняя часть его туловища была размерами примерно с тепловозную сцепку, округлое, покрытое крупной бирюзовой чешуей, оно змеилось между камнями, на тупорылой, змеиного цвета морде пурпуровыми карбункулами взирали на мир три яростно пылающих глаза.
Вот оно остановилось, зашипело, взмахнуло полотнищами своих бархатно-черных, перепончатых крыльев и сиреневатым отливом и… невесть откуда, верно, из-под крыла извлекло еще одну голову, затем, с противным клекотанием и трепетом крыльев на свет появилась и третья голова. Она оглушительным, неземным криком что-то гаркнула. Этот-то крик и явился сигналом для всего стада, которое с истошным мычанием и ревом устремилось вверх по косогору. Пес, гавкнув еще раз, другой, припустил следом за стадом. Не долго думая помчался прочь и Ерема. Но спустя полминуты обширная тень накрыла его и мощный порыв ветра опрокинул навзничь. Обернувшись, пастух увидел, что чудище, подпрыгнув, взмахнуло крылами и настигло бежавшую последнюю стельную корову Мамы Дуни, по традиции именовавшуюся Муркой. Единым движением своего гигантского серповидного когтя, дракон вспорол брюхо своей жертве и погрузил правую морду и дымящиеся внутренности. Две другие головы довольно заурчали, испустив из ноздрей своих клубы сизого, удушливого дыма.
Умирая от ужаса, Ерема валялся в бурьяне ни жив ни мертв. Он давно уже наложил в штаны и теперь был как будто припечатан своим специфическим грузом. В двух шагах от него по-куриному скребла землю могучая чешуйчатая лапа. Насыщаясь, дракон довольно помахивал своим длиннющим с сердцевидным кончиком хвостом. Затем крайняя голова огляделась в поисках пищи и встретилась со съежившимся у правой задней лапы Еремой. Тот инстинктивно втянул голову в плечи. Голова разинула клюв. Было - Полбашки, стало - без…
VII
- Ф-фуф… умаялся, - жалобным голосом сказал майор Колояров, когда, достигнув наконец стен родного отделения, они проследовали в его кабинет, где ожидал их капитан Заплечин в компании замурзанного долгогривого типа, сидевшего понурив голову.
- Допрашивать сразу будем или "выдержим"? - спросил Колояров у капитана.
- Да погодите вы с допросами, товарищ майор, - усмехнулся Заплечин. - Тут вот в ваше отсутствие к нам явился этот вот подозрительный гражданин и принялся рассказывать прелюбопытные вещи. В частности, он уверяет, что именно он и никто иной является непосредственным виновником убийства.
- Ты что? - восхитился майор. - Не может того быть!
- Может! - Боб Кисоедов поднял свое испитое лицо и взглянул в глаза майора просветленным взором. - Хватайте меня, вяжите, судите, сажайте, стреляйте, ибо… - неожиданно он рванул на груди рубаху и повалился на колени с воплем: - Я убил!
- Ну-ну, ладно тебе убиваться-то, убил - вот и чудненько, - захлопотал подле него Колояров, поднимая художника с пола и пытаясь посадить его за стол. - Убил и убил, пустячок, дело житейское, подумаешь, с кем чего в жизни не бывает, ты, главное, не волнуйся… - лицом и глазами он, говоря все это, делал знаки капитану, Мошкину и другим сотрудникам, чтобы те поднесли Бобу стул, зажгли сигарету и налили стакан воды, включили бы магнитофон и начали бы быстренько составлять протокол. С души его в эти минуты свалился тяжкий камень, поскольку лично против исправного служаки Семена он ничего не имел, больше того, одному Богу ведомо было, как не хотелось ему возбуждать уголовное дело против своего же сотрудника, да еще такое каверзное дело, которое неминуемо должно было самым неблагоприятным образом отразиться на карьере самого майора (он уже примерил на себя полковничьи погоны и твердо рассчитывал в недалеком будущем с легкой руки Бузыкина надеть и генеральские).
- Ну, ну, давай, по порядочку, все выкладывай, - начал он улещивать Боба, когда увидел, что ни единое, произнесенное тем слово теперь не пропадет. - Как и когда ты свое преступное деяние замыслил, каким путем осуществил, с группой или без, с применением оружия, техсредств или без, да не трусь, вали все начистоту, а мы уж постараемся, чтобы суд тебе это засчитал как явку с повинной.
Постовой Мошкин, все еще не придя в себя после ночных кошмаров, сел за пишущую машинку.
- Фамилия? Имя? - спросил он дрогнувшим голосом, ибо впервые в жизни видел убийцу, да еще тем более такого числа людей.
- Об этом позже, - сказал Заплечин и пристально взглянул в глаза Бобу. - Ты первым делом скажи, когда и за что привлекался.
- Невинно всю свою жизнь страдаю, - с тяжким вздохом пожаловался Боб.
- Невинно? - побагровел Заплечин. - А 154-я, по-твоему, для кого придумана? Спекуляция с целью наживы, да еще чем? Предметами искусства! Плюс валютные махинации с участием иностранцев проворачивал в особо крупных размерах.
- Послушайте, - скрипнул зубами Боб. - По мировым масштабам пять тысяч долларов за хорошую картину - это вовсе не так уж дорого, это двухмесячная зарплата какого-нибудь американского негра-дворника. А если эта картина писана тем более тобою лично, то какая же это спекуляция? Я сам пишу свои вещи и продаю их тем, кто захочет их купить, мог бы, кстати, и вам продать, "гражданин начальник", а уж чем платить - ваше дело, могу и зелененькими взять, если рублей нет.
- А почему же ты свои "шедевры" не сдавал в государственные выставки и галереи? - хмуро осведомился майор.
- Так меня ж туда и на пушечный выстрел не подпускали! - Боб расхохотался. - Ну вы и чудаки, как я погляжу! Нет, не в том моя вина, что я свои холсты в загранку сплавлял, а в том, что душу свою бессмертную по пятаку на эту вот сивуху променял… - достав из-за пазухи бутылку с остатками мутноватой водки, он опустошил ее единым глотком, так что допрашивающие и опомниться не успели, и по-привычному положил под стол, - …а в том моя вина еще, что возненавидел я людей и уверовал в диавола… - и Боб горько зарыдал, закрыв лицо руками.
- Кажется, приближаемся, - вполголоса заметил капитан, но майор сделал ему знак не мешать и продолжал внимательно слушать Боба. Тот же, выплакавшись и утерев лицо и нос руками, продолжал:
- Все это и началось с моей отсидки. До той поры я и в рот никакой отравы не брал, кроме чистой "смирноффской" да "Мартеля", курил я лишь сигары "Топпер", и все заработанные денежки текли меж пальцев моих как вода, впитываясь в песок аристократических будней. И вдруг из сноба я превращаюсь в зека, смокинг от Кардена сменяется робой, а вместо юной кинозвездочки моей любви начинает домогаться узколобый тип со щетинистой мордой. Да, заполучив срок ни за фиг собачий, а если честно, то за Христа (правда, на моей картине за пять кусков штатнику проданной, он был распят вниз головой на стульчаке - вот так и вышло, что наказал меня Бог за сына Своего), тогда-то, в камере, в лагере и на вольном поселении впервые изведал я вкус ханки и чифиря, анаши и бормотухи, политуры, одеколона и антифриза. Но главное, тогда-то познал я психологию обитателей этого мира, заглянув в души их и… ужаснулся! Нет, поразили в них меня не глубина их нравственного падения, не мерзости их бытия, не скудость их душевная, нет, более всего я был потрясен абсолютной естественностью такого их образа жизни. Фактически передо мной был новый вид человекоподобного существа, который антропологи с полным правом могли бы окрестить "homo aviditos" - "человек алчный". Этот вид отличается от прочих приматов повышенной злобой, агрессивностью и беспощадностью к окружающим. Превыше всего в этом мире они ставят собственный комфорт и ради сохранения оного не гнушаются никаких злодеяний. Понятие чести и совести у этого вида начисто отсутствует.
Запыхавшийся после этой тирады, Боб перевел дух, с любопытством поглядел на капитана и майора и, поклонившись им, продолжал:
- Благодарствуйте, милостивые государи мои, за то, что позволили мне высказаться, заверяю, что не буду долго злоупотреблять вашим вниманием, ибо уже близок к закруглению, бишь, к завершению. Вот тогда-то, господа мои хорошие, и открыл я для себя простую истину, что все вы, даже благодетельствующие на воле, даже облеченные властью и отягощенные богатствами неправедными, вы, отбывающие сроки свои вне лагерей, ничем в сущности не отличаетесь от завшивленных зеков. Больше того, может быть, вы и есть наиболее страшный, изощренный, глубоко законспирированный вид "aviditos", мимикрировавший под обличье нормальных людей? И когда осознал я все это, тогда-то мне и стало по-настоящему страшно… - Боб умолк и покачал головою с видом сокрушенным и потерянным.
- Ну-с, кэп, - позевывая, сказал Колояров, - думается мне, туфта все это. Кажется, он больше по твоей части.
- Увидим, - хмуро обронил Заплечин и обратился к Бобу. - Скажите, Кисоедов, зачем вы взяли себе эту, простите, дурацкую фамилию?
- А чем вам не нравится моя фамилия? - оскорбился Боб.
- Но ведь раньше у вас была другая, нормальная фамилия: Боголюбов.
- Вы считаете эту фамилию нормальной? - Боб ухмыльнулся и запалил еще одну сигаретку. - Ну нет, она мне подходила до тюрьмы, но когда я оттуда вышел… она жгла мне сердце…
- Скажите, когда в вас созрела мысль совершить убийство?
- Когда? - Боб пожал плечами. - Тогда-то, собственно, и созрела. В человечестве испокон веков живет потребность сотворять себе кумиров, то бишь поклоняться сильным личностям. Богам, или, как было у вас, сусально-хрестоматийным героям без страха и упрека, не имевшим ничего общего с человеком, кроме образа своего и чисто внешнего подобия. Я понял, что нашей новой породе людей тоже в скором времени должны будут потребоваться свои, новые боги взамен устаревших. Ну, я и… начал создавать их… - он поглядел на следователей, которые выглядели слегка разочарованными. И пустился в объяснения: - Сами хорошо знаете, что у каждого христианского святого были свои специфические функции, кто от чумы спасал, кто от сглаза, кто от засухи. Мои же боги, то есть, ваши, должны были быть хитрыми, свирепыми, жадными и лживыми, лишенными чести и совести. Я извел на них массу бумаги, холста и краски - и все отправил в печку, ибо этот материал не годился для достойного воплощения моих замыслов. И лишь когда этот жлоб завел меня в свой подвал, когда я увидел эти серые, замшелые, заплесневелые своды, тогда-то и ощутил я себя в истинном аду и стал писать в полный рост Сатану со своими присными. Вы все видели его. Он темен, темнее ночи и так же непроницаем, как ваши души, он столь же подл и безбожен, как ваше прошлое, столь же паскуден и мерзопакостен, как ваше настоящее и столь же тускл и беспросветен, как и ваше будущее…
- Заткните ему пасть, - с досадой бросил Колояров.
Милиционеры двинулись было к Бобу, но тот остановил их жестом.
- Не верите? - спросил он. - Я вам докажу. - И он полез в свои лохмотья и достал из-за пазухи клочок бумаги.
Майор внимательно его изучил. Бумага была промасленная, чувствовалось, что не очень давно в нее была завернута колбаса. Поскольку для завертки продуктов картоном такой толщины пользовалась только косоглазая Варвара, а колбаса в ее магазине была лишь по великим праздникам и то лишь для нужных людей, майор вполне смог бы назвать число, когда колбаса была куплена, ее сорт и даже припомнить вкус. Но главное в бумаге было не это. На ней был нарисован чертик. Изображен он был, надо вам сказать, весьма искусно, с навостренными рожками, с лукаво блестящими глазками и торчком поднятым хвостиком. Казалось, что даже шерстка его, вырисованная весьма тщательно, волосок к волоску, стояла дыбом и даже подрагивала от напряжения. Встретившись с рисунком глазами, Колояров почувствовал, как по лопатками его пробежали неприятные мурашки и передал рисунок капитану.
Заплечин иронически хмыкнул.
- Ну и что ты хотел этим сказать? - осведомился он, щелкнув по бумажке пальцем.
- Осторожнее! - воскликнул Боб, приставая, но было поздно.
Внезапно оживший бесенок вдруг приподнялся с поверхности бумаги, пребольно вцепился в палец капитана, затем проворно вскарабкался по его рукаву. Заплечин так и разинул рот от изумления.
- Перекреститесь! - зашептал ему Боб, но стоило капитану промешкать, как бесенок мигом прошмыгнул между его зубами и скрылся в глотке.
Сделав судорожное глотательное движение кадыком, Заплечин схватился за горло, подержался за грудь, погладил свой живот и неожиданно зевнул.
- Ну, вот что, - сказал он, сыто рыгнув, - с этим гадом пора кончать. Эта контра у меня уже вот где сидит. Так что ты меня, Александр Алексеич, извиняй, но я этого мелкобуржуазного прихвостня должон порешить, причем самолично, как нас тому учил незабываемый "рыцарь революции"… - с этими словами Заплечин извлек из кобуры пистолет, навел на Боба и преспокойно спустил курок. На счастье Семен, стоявший за Бобовой спиной, успел обеими своими скованными наручниками руками ухватить его за шиворот и отдернуть его в сторону, так что пуля прошла в миллиметре от его носа. Тут и майор бросился хватать своего коллегу, так что вторая пуля угодила в висевший на стене портрет Дзержинского. Пока майор и его подчиненные пытались обезоружить Заплечина, тот обнаружил недюжинную изворотливость и, отыскав новую точку приложения своих сил, выпустил оставшиеся пули в "железного Феликса", выкрикивая при этом: "Бей комиссаров! Смерть жидам и коммунистам!" Закончил он свой демарш, высунувшись из окна по пояс, восклицая при этом: "Вся власть Учредительному собранию!"
При этом возгласе испуганно забрехали собаки, мальчишки замерли в немом изумлении, а слонявшиеся в ожидании открытия вино-водочного магазина мужички опешили и с недоумением воззрились на борющихся в окне людей.
Пока майор с Мошкиным связывали обезумевшего капитана. Боб Кисоедов бочком, бочком двинулся к выходу и замер, столкнувшись с твердым, немигающим взглядом сержанта Бессчастного.
- А ты чё тут ошиваисси? - удивился он. - Ноги делай - посодют ведь!
- Пусть содют, - твердо сказал Семен. - Раз взяли, значит, так и надо. У нас без дела не сажают.