- Знаешь, я не чувствую, что это наш сын. Мне кажется, это кто-то чужой. Злой.
- Катя, это были роды. Он чуть не убил тебя.
- Я рада, правда…
- Ты прекрасная мать, - я скривился. Мне надоел этот разговор. Я хотел спать.
- Как мы его назовем?
- Потом… - пробормотал я в полудреме. - Завтра…
- Да, ты прав, - Катя провела ладонью по лицу. - Я думаю, ты дашь имя нашему сыну. Все-таки ты отец. Нужно помнить об этом.
Утром я дал ему имя - Юра. В честь несуществующего дедушки.
Я вошел в детскую. Моя толстая, с некрасивым лицом жена перекладывала с места на место воняющие мочой тряпки. Колыбелька качалась и скрипела. Внутри что-то шевелилось.
Я протопал по комнате, задел бедром кроватку. Катя зашипела. Я рассердился, выхватил у нее Юрочку. Сказал, что сам знаю, как обращаться с детьми, я мужик и вообще…
Подержал младенца. Потыкал пальцем в мягкий затылок. Протянул указательный палец. Хватка у парня хоть куда: вцепился как зверь!
Я вертел его так и эдак, как тряпичную куклу.
- Отстань от него! - закричала Катя.
- Слушай, а ты уверена, что это мой сын?
Тут Катя выругалась так, что я обомлел.
- Не ругайся при ребенке. Я просто пошутил.
- В каждой шутке… - Катя переняла у меня бразды правления ребенком. - У самого рыло в пуху.
Улыбка сорвалась с губ. Это был удар.
- О чем ты?
- А то ты не в курсе! Думаешь, я не знаю, что ты трахался с Антиповой?
- Не было этого.
Катя промолчала - были заботы поважнее. Она улыбнулась Юре. Тот в ответ беззубо осклабился. Между ними что-то происходило. Ее любовь, ее жизнь перетекала из карих глаз в его (мои) - синие, чистые, доверчивые. Юра проскрипел и слабо зашевелил ручками. Катя склонилась над ним, глупо сюсюкая. Я почувствовал себя чужим на празднике жизни. Сжав кулаки, вышел из комнаты.
Он плакал по ночам, заставляя вскакивать Катю и реже - меня. Он ревел, как пожарная сирена. Я ненавидел его.
Брал на руки и укачивал. "Тс-с-с, тише, сынок". И сынок успокаивался. Сразу. Катя смотрела с завистливым восхищением. "Как это у тебя выходит, ума не приложу".
- Я и сам не понимаю, любимая, - говорил я, ощущая грудью жар младенческого тельца.
Он желтел, терял вес, болел диатезом, корью, свинкой - мы не вылезали из больниц, весь мир стал для меня палатой умалишенных. Катя сидела на валокордине, вся на нервах. Я тоже. Играл роль любящего отца и мужа - неплохо, как мне кажется. Внутри весь кипел. И не было мне покоя, ни днем, ни ночью.
Он мешал мне спать. Он мешал нам (больше мне) заниматься сексом. Он забрал у меня любимую женщину.
Меня так и подмывало встать, вырвать вопящее существо из колыбели, встряхнуть и заорать: "Заткнись! Заткнись!"
В одну из ночей Катя, чувствуя мое настроение, повернулась на боку вполоборота, и сказала обычное, что все женщины говорят в таких случаях: "Павел, он еще ребенок".
Я промолчал. Я знал, что у Кати в некотором роде дефект материнского инстинкта. Как у всякой женщины-любовницы. Если я захочу причинить сыну боль, она ничего не сможет сделать. Будет стоять рядом, умолять: "Не надо! Не надо!" - и все. Не примет удар на себя, не заявит в милицию, не подаст на развод, не убьет меня, в конце концов. Возможно, причина в ее ненависти к матери. Возможно, ее, как и меня, не любили родители.
Знаю только, что одной ночью встал (Катя дышала глубоко и ровно), посидел на кровати, глядя в пол. Одел джинсы, застегнул ширинку. Звук в ночной квартирной тишине прогремел, как выстрел. Босиком пересек гостиную.
Электронные часы на столике показывали: 03.38. На кухне, как безумный, трещал холодильник. В раковине капала вода.
Я бесплотной тенью замер на пороге детской.
Лунный свет серебром заливал комнату.
Подошел к кроватке. Юра мирно спал, открыв губки, похожие на лепестки роз.
Вернулся в спальню. Катя лежала в той же позе. Взял подушку.
Юра, словно почувствовав что-то, кряхтел во сне, сучил ручонками. Я замер с подушкой в руках. Слушая оглушающие, сводящие с ума звуки: стук собственного сердца, клекот холодильника. Звонкую тишину ночи.
В углу кто-то стоял.
Я отшатнулся, выронил подушку.
В углу стоял тот, кого я видел (так я думал) впервые: серый призрак, бесплотная тень. Мы оба были одними из множества злых теней.
Он высок и черен. В темном плаще с капюшоном, скрывающем ужасные черты несуществующего лица. Таким он мне казался (был ли он еще каким-то?) Тьма под сенью капюшона, стократ чернее ночной тьмы, завораживала меня и притягивала. Все мое существо горело лихорадочным желанием подойти к Нему и сорвать капюшон, увидеть лицо, каким уродливым или прекрасным оно ни окажется. Знаете, как бывает: смотришь вниз с моста на реку, так и зудит прыгнуть! Я смотрел в эту бездну, к счастью, недолго. Промедлив, я поседел бы или свихнулся.
Он смотрел на меня, и за один миг узнал обо мне все: кто я и на что способен.
Давай, прошептал Он.
Я почувствовал странное облегчение. Давай. Словно благословение. Земная тяжесть свалилась с плеч.
Наклонившись, я поднял с пола подушку.
Заглянул в кроватку.
Похолодел.
Юра лежал с открытыми глазами. Беззубо улыбался.
Этот взгляд. Чистый, наивный, открытый. Взгляд голубых - моих - глаз. А губы Катины. Внезапно мои собственные губы задрожали. Во мне мгновенно все переменилось. В ужасе я думал о том, что собирался сделать секундой раньше… Нет! Я не думал! Не смел!
Вздрогнув, я обернулся. Катя стояла в дверях.
В первый год после свадьбы она надевала полупрозрачный пеньюар. Сейчас на ней выцветший халатик.
И все же она была прекрасной. Я уже забыл, как красива моя жена.
- Почему ты не спишь?
Катя подошла к кроватке, машинально, как автомат, поправила одеяльце. Юра повернулся набок. Сунул в рот большой пальчик.
- Что ты делал?
- Проснулся, и… Юра…
- Что?
Я молчал.
- Идем спать, - она выглядела такой усталой. Я почувствовал Ее. На миг стал Катей. Ее роль в этой сказке показалась мне очень печальной. На глазах выступили слезы.
- Что с тобой? Ты сегодня явно не в себе.
Я повернулся к кроватке.
- Посмотри, как он спит.
Катя подошла - осторожно, будто боясь обжечься. Ее лицо странно исказилось.
- Да. Он прелесть.
Юра вздохнул во сне.
- Ты так же спишь.
- Да? Я, наверное, смешной.
- Не то слово.
Мы тупо стояли, глазея на сына, как на восьмое Чудо Света. Он был нашей совестью.
- Знаешь, - ее голос звучал тихо. - Тогда, на новоселье…
- Что?
- Таня Антипова подошла ко мне.
- Она прошептала что-то тебе на ухо.
- Она сказала: "Он хороший парень. Бери его! Будь счастлива".
- Таня была обо мне слишком высокого мнения, - я помолчал. - А ты?
Катя посмотрела на Юру.
- Иногда ты кажешься мне чудовищем. Пойдем в постель.
А потом произошло то, что навсегда отрезало мне путь назад.
Накануне мы с Катей жестоко поссорились. Не помню, из-за чего - да и какая разница? Катя громко топала по ковру босыми ногами, открывала дверцы шкафа. Срывала с вешалок платья. Белое подвенечное платье несколько секунд держала в руках, хмурясь, будто не узнавала.
- Сжечь, - пробормотала она. Платье разделило судьбу своих собратьев - комком упало на кровать.
- Не сходи с ума, дура, - скривился я, сидя в кресле с книгой ("Преступление и наказание").
Катя сделала вид, что не расслышала.
- Завтра День Города, - говорила она, носясь по комнате. - Пойдешь с сыном (Юре исполнилось четыре годика).
- Хрена я пойду. Сама иди.
- Сходи с сыном, - тихо повторила она.
- Это и твой сын тоже.
- Нет! Он твой сын! Не мой, а твой! Ясно?
Я молча смотрел на нее. Она стушевалась.
- Готов спорить, - произнес я в звонкой тишине. - Таня никогда бы так себя не повела.
Я увидел, как дрогнули ее губы, и обругал себя. Но, как водится, не извинился.
- Не смей произносить при мне имя этой (непечатно).
- Потише, Юра может услышать.
- Пусть слышит. Раньше повзрослеет!
Мы ссорились до полуночи.
Юра лежал под одеялом, глядя в окно, за которым шевелились скривленные предсмертной судорогой ветви деревьев.
Я сел на кровати, провел ладонью по мягким волосикам.
- Все нормально?
- Да, - он кивнул, печально глядя на меня.
- Спи, - я хотел подняться, но услышал его тонкий голосок:
- Я слышал, как вы ругались.
Я сел, не глядя на него.
- Ты ругался. И мама тоже.
Я смущенно кивнул.
- Прости нас, Юра. Мы… Мама устала.
- Поэтому она ругалась?
- Не только. Я обидел ее.
Я говорил, чего не надо говорить ребенку. Но Юра никогда в полной мере и не был ребенком. Я не особенно обращал на него внимания, но знал, Юру часто бьют в детском саду. Мой сын слаб, раним, и понимает больше, чем многие взрослые.
- Зачем ты обижаешь маму?
"За тем, что она делает то же самое".
- У взрослых трудная жизнь.
Юра промолчал. Расстроился.
Я покосился на него, поправил одеяло, грустно улыбнулся.
- Не будем осуждать маму. Маме просто нужно отдохнуть.
- Отчего она устает?
- Устает возиться с нами, как с маленькими. Она не вечная, наша мама. Спи.
Я встал, не приласкав его.
В темноте разделся. Лег. Катя дрыхла.
Конечно, я пошел с сыном.
Издалека нас встретил транспарант, провозглашающий, для особо одаренных, День Города. Гремела танцевальная музыка. В горячем воздухе плавились запахи горячих пончиков, пива и электричества.
Мы поели жареных сосисок под кетчупом, от которого горело во рту. Немного покатались на чертовом колесе. Юра попрыгал на батуте с другими ребятами, пока я курил. Потом была "мертвая петля", от которой у меня захватило дух. А Юра и вовсе верещал от страха и восторга, вцепившись в мой рукав. На поворотах он дышал часто-часто, будто тонул, а я испытывал приятное чувство возвращения.
Наконец, состав скользнул по скрипучим рельсам вниз.
- Ну как, здорово? - я повернулся, глупая улыбка растаяла. Юра сидел, вцепившись в ограждающий поручень. Остекленевшими глазами глядел в пустоту. На фоне радостно гомонящих детей, выпрыгивающих навстречу родителям, мой сын выглядел полным идиотом. Раздраженный и порядком напуганный, я грубо впился пальцами в Юрино плечо. Встряхнул. Юра качнулся.
- Юра! - заорал я. - Проснись!
Взрослые начали оборачиваться.
Я вновь встряхнул сына. Он повернул голову. Посмотрел на меня немигающим взглядом.
Я сглотнул.
- Ну, ладно. Хватит шутить. Вылезай.
Я вел его за руку, проталкиваясь сквозь редуты потных, воняющих пивом людей.
Присел на корточки.
- В чем дело?
- Ни в чем, - Юра отвернулся, угрюмо глядя на ряды ларьков.
- В глаза смотри, - процедил я. Юра подчинился.
- Что это было?
- Дыра, - сказал он.
Я нахмурился.
- Иногда, когда я… - он запинался. - Когда я в-волнуюсь… вы с мамой кричите… или вот как на горке (горкой он называл "американские горки")… Я вижу… висит в воздухе.
- Что висит? Дыра?
- Д-да…
- Ты, Юра, не волнуйся и не торопись, - я взял его руку в свою. Хотя внутри все клокотало. Я не верил ни единому слову.
Огляделся.
- Пойдем присядем.
Мы сели на скамейку.
- Продолжай.
Юра шмыгнул носом.
- Она как обруч. Черный огненный обруч. Всегда появляется, когда я волнуюсь. Я в нее проваливаюсь!
Он заплакал. Уткнулся лицом мне в грудь. Кривясь, я одной рукой гладил его. Нервно смотрел по сторонам. Мне было стыдно за себя и за сына-плаксу. Сам я никогда не плакал. Двое подростков в черных кожаных куртках, стоявших у мотоцикла, взглянули на нас. Один показал пальцем. Заржали. Я стыдливо отвел глаза.
- Как ты проваливаешься? - я облизнул губы.
- Голова кружится, - Юра посмотрел куда-то вдаль, словно огненное, черное, как резина, колесо и сейчас кружилось в жарком воздухе. - Во рту невкусно. Как пепел. Мне что-то показывают.
- Что показывают?
- Я не знаю! - закричал Юра. Сжал виски ладошками. - Не помню! Зачем ты меня мучаешь? Зачем вы оба меня мучаете? Ненавижу вас, уроды, ненавижу!
Слышать такое из уст моего робкого, нежного сына - кошмар! Я вздрогнул, вспомнив, что "уродом" во вчерашней ссоре меня назвала Катя. Уродом и еще кем-то. Я тоже придумал для нее множество разных наименований.
- Успокойся, пожалуйста.
- Прости, папа, - Юра снова хлюпнул носом. Я положил ладонь ему на плечо.
- Тебе есть еще что мне рассказать?
Юра молчал. Замкнулся. Я знал, в будущем это принесет ему немало проблем. Меня вновь охватило сводящее с ума желание ударить его. Я глубоко вдохнул и выдохнул.
- Сынок, ты должен доверять мне.
Юра судорожно кивнул и, как тонущий гребет к берегу, выдавливал из себя переживания:
- Показывают разные фигуры… квадраты, треугольники, круги. Места. Замки, озера. Как на картинке у мамы в комнате. Будущее.
- Будущее? - смеющиеся рожи вокруг вдруг показались мне отвратительными обезьяньими мордами.
- Мама сидит в кресле. Неподвижно. Ей плохо. Мнет в руках фотографию.
- Чью?
- Не знаю! - Юра осекся. Понизил голос. - Там был ты.
Я нервно рассмеялся. Погладил его по голове.
- Ты стоял на сцене в белой одежде. Выступал перед большой кучей людей.
- Толпой, - поправил я.
- Перед толпой, - Юра - чудо! - улыбнулся. - Ты говорил… что-то о воде.
- О воде?
Юра нахмурил лоб. Он изо всех сил пытался вспомнить.
- Ты сказал: "Пейте воду!" - он улыбнулся, довольный собой. Я же ощущал неприятный холодок по спине.
- Юра, кто все это показывает?
Сын наградил меня недоверчиво-осуждающим взглядом.
- Зачем спрашиваешь? Ты ведь знаешь.
- Нет.
- Да, - сказал Юра гордо и чопорно. - Знаешь. Черный Капюшон.
Я облизнул губы.
- Когда он приходил? Он говорил что-нибудь?
- Д-да, - Юра с трудом кивнул. - Он сказал, что приходит раз в сто лет, чтобы наказывать плохих людей. Но Он пока всего лишь призрак. Ему нужен человек, в которого Он сможет воплотиться. Тогда Он сможет провести ре-пе-ти-цию.
- Репетицию чего?
- Большого Суда, - Юра со страхом взглянул на меня. Со страхом и надеждой. - Ты ведь знаешь, о чем Он?
- Знаю, - соврал я. Мой сын смотрел на меня. Вновь от его взгляда мне стало не по себе. Будто из тебя высасывают жизнь.
- Нет, - он покачал головой. - Ты не знаешь.
Я потер лоб. Слух резали звуки: грохот поп-музыки, от которого позвоночник ссыпался в брюки; грубый обезьяний хохот; пьяные, визгливые голоса. Высокий тощий парень, разодетый под скомороха (если можно себе представить скомороха в вылинявших джинсах) фальшивым баритоном зазывал поучаствовать в дурацком бесплатном конкурсе.
Юра протяжно вздохнул.
- Обычно это происходит в туалете. Однажды я "провалился" у всех на глазах. После обеда. В детском саду.
Он посмотрел вдаль. Я представил, как дети возятся в песочнице, носятся вокруг горки, лазают на "паутинке". И вдруг мой сын, печальный, слабый, безмолвно сидящий в гордом одиночестве, опрокидывается навзничь. Закатывает глаза. Начинает биться в припадке, как выброшенная на берег рыба.
Дети бросаются врассыпную с радостными воплями: "Рыба сдохла! Рыба сдохла! Отравился и не подавился!" Воспитатели с обескровленными лицами, наоборот, сбегаются, как ведьмы на шабаш. Склоняются, хлопочут, перекрывая кислород. Паникуют: "Положите что-нибудь под язык! Врача! Скорее!" Может, даже матерятся при детях.
А мальчик всего-навсего… провалился в дыру.
- Они надо мной смеялись, - сказал Юра, глядя в никуда. - Тыкали пальцами, обзывались… я подслушал разговор взрослых. Они сказали, что я… при-па-доч-ный.
Он встряхнулся и, оттолкнувшись ручками, соскочил со скамьи.
- Нам нужно идти.
Я встал.
- Ты хочешь домой? Хочешь в туалет?
- Нет. Мама. Соскучилась.
- А может, погуляем?
Юра помотал головой.
- Я хочу к маме.
- Как скажешь, - я взял его маленькую холодную ладошку.
На обратном пути смотрел под ноги, пережевывая, перемалывая скрипучими мозгошестернями тяжелые думы. Холод и Тьма начали поглощать меня.
Из Тьмы меня выдернул чей-то истошный вопль: "Осторожно!"
Вздрогнув, я с ужасом осознал, что стою на перекрестке, вокруг теснят люди, испуганные, с перекошенными лицами. С вылезшими из орбит глазами. Тупо озираюсь, будто спросонья. Замечаю, сына нет. Юра куда-то пропал, сорванец эдакий. Из темных глубин океана выплыла мысль о Кате.
Ох и попадет мне от жены!
Глупо улыбаясь, ловлю на себе испуганные, ошарашенные, сочувствующие взгляды.
Замечаю бежевый "рено", косо вставший поперек полосы, с распахнутыми крыльями. На капоте вмятина, по стеклу ветвятся трещины. Рядом водитель в кожаном кепи и замшевой куртке. Плечи опущены, лицо мертво. Смотрит на меня и медленно отходит, качая головой. Губы беззвучно шевелятся.
- Что вы хотите? - дружелюбно осведомляюсь я.
И вижу. Наконец-то вижу. Улыбка медленно исчезает. Я смотрю на неподвижное тело ребенка, с неправдоподобно подвернутыми ногами, со смещенным вбок тазом, с кровавой пеной на пухлых детских губах. Под затылком натекла розовая лужа. Стекленеющие глаза осуждающе таращатся в небо.
Все к этому и шло, думаю я. Для этого я и женился на Кате.
Я позвонил жене с таксофона. Она выслушала с удивительным спокойствием. Задавала какие-то странные вопросы:
- Сбила машина? Какого цвета? Юру? Нашего Юру? Точно?
Я сбивчиво, путано и как-то не по-русски объяснял, что произошло. Мы орали, потому что со связью что-то случилось, и оба почему-то не могли понять простейших реплик. Наконец Катя отрезвила:
- Ладно. Возвращайся домой. Я буду ждать. Пока ничего не пойму, что ты бормочешь.
Связь оборвалась. Я поспешил домой, так, словно по моему следу пустили бешеных собак. Боялся, что Катино спокойствие - игра и фальшь, что она вот-вот наложит на себя руки, уже накладывает, и почему-то все в башке мысли крутились, типа, смертный грех, несмываемый позор и тра-ля-ля.
Тем не менее я не упустил случай заскочить в винную лавку, и купить банку "Охоты крепкой", которую выдул у подъезда.
Вошел в прихожую. Никто меня не встречал. "Повесилась, дура". Однако, слухом уловил в гостиной бормотание телевизора. Сердце забилось ровнее.
Я вошел в гостиную, неловко теребя ключи.
Катя сидела в кресле, подогнув ноги. Ее черные строгие глаза не отрывались от экрана. Я повернул голову. Шла "Смехопанорама".
Я стоял как не родной, бессмысленно глядя в экран.
- Сядь, не стой, - сказала жена. Ее голос не имел ни цвета, ни запаха, ни вкуса.
Я сел. В последующие два часа мы оба не шелохнулись.
Когда закончились вечерние новости, Катя вдруг вскочила. Я дернулся.
- Куда ты?
Она наморщила лоб, будто что-то потеряла.