Через два месяца Катя познакомила меня с родителями. Мы преподнесли сюрприз: объявили помолвку.
В ту минуту я был готов выпрыгнуть в окно пятого этажа, лишь бы не видеть их бледные перекошенные лица. Будущий тесть рассвирепел. Все начали орать. Катя стояла за меня горой, будто Сталинград обороняла. Иван Петрович брызгал слюной и стучал кулаком по столу. Мать поглядывала на меня с виноватой улыбкой. Я же сидел в уголке, готовый провалиться в ад. Однако мы меня отстояли, и к полуночи, когда закончилась склока, было решено, что жить будем на квартире Катиного брата, который как раз женился и переехал за город.
Я ушел из университета. Катя нанялась в отцовскую фирму секретаршей.
Тесть и теща помогали деньгами. Иван Петрович обещал меня пристроить куда-нибудь, что было затруднительно, ибо я был ни на что не годен.
Новоселье справляли всем курсом. Катя была весела и счастлива. Вечный пессимизм и строгость покинули ее. Даже потом пришлось сводить ее в уборную. Я держал голову возлюбленной над раковиной, убирал волосы, пока блевала. Волосы у Кати были сильные, блестящие, я не хотел, чтобы они запачкались рвотой.
Я сидел на диване с краешку, рассеянно отпивая из бокала, презирая и ненавидя пьяных гостей - поющих, сплетничающих, жрущих консервированные салаты, которые Катя с тещей заготовляли все лето, как проклятые.
Встал с бокалом в руке. Катя, раскрасневшаяся, с расстегнутыми верхними пуговицами полупрозрачной блузки, вовсю распевала пьяным голосом: "Видно не судьба-а-а…" Пела она хорошо.
Я двинулся через гостиную. На пестром ковре танцевали раздувшиеся трупы однокурсников.
У стены - Таня.
Я замер. Она встретила мой взгляд.
Обменялись приветствиями. Привет-привет. Все, как и раньше, подумал я. Эта мысль имела горечь лимона.
- Выглядишь потрясающе.
Она действительно выглядела лучше, чем когда-либо.
Но я не знал, стала ли она счастливее. Меня это все еще волновало.
- Как тебе вечеринка?
Таня оглядела склеп, полный мертвых однокурсников, на секунду взгляд голубых глаз остановился на Кате, которую, как говорится, разобрало вовсю.
Таня усмехнулась.
- Веселюсь на всю катушку.
Это звучало банально. Мы замолчали.
- Погуляем?
Она кивнула.
Пересекла комнату, протиснулась к хозяйке. Катя, увидев подругу, вскочила со стула, восторженно засюсюкала. Таня что-то сказала ей на ушко. Катя просияла и бросилась Тане на шею. Девочки расчмокались.
Таня прошла мимо меня в коридор. Я взглянул на Катю. Та пила на брудершафт с каким-то смазливым холуем с серьгой в ухе.
Я молча вышел вслед за Таней, помог надеть пальто, подал шарф. Таня встретила в зеркале мой взгляд, по-мальчишески подмигнула и показала язык.
Мы гуляли по парку у стадиона. Ветер метал над дорожками опавшие листья. Солнце бросало через слой облаков жидкие снопы лучей.
Таня схватила меня за руку.
- Мы здесь гуляли, - сказала она, наморщив лоб, будто борясь с тяжким недугом.
Шли молча, и на проклятие вышли к университету.
- Я не могу, Паша, не могу, - Таня прижалась ко мне. Я неловко обнял ее. Она смотрела на меня снизу вверх огромными глазами, полными слез. Меня, убивало, как ее холодность уступала место детской беззащитности.
- Это место… ты… я… Мне как будто пришили оторванную ногу. Всякий раз, как здесь прохожу, болит, крутит и ломит.
- Таня… все кончено.
- Почему?
Я молчал, опустив голову. Мои плечи поникли.
- Шум прибоя. Помнишь?
Я медленно покачал головой. Поднял глаза.
- Я изменился, Таня. Я теперь… Призрак. Все светлое во мне умерло.
Мы смотрели друг на друга. Мне показалось, Таня удаляется, уменьшается, или я растворяюсь, просачиваясь сквозь трещины в асфальте.
Я кинулся к ней.
- Беги со мной. Пропадем вместе!
- Пропадем?
- Прыгнем с обрыва!
В темной комнате мы пытались вернуть невозвратимое. Так дуют на тлеющий уголек, реликт пожара, который уничтожил лес тысячелетия назад. Дуешь, пока голова не заболит, и - ничего.
В один безумный миг мне показалось, в самое пекло, в мгновение всепоглощающей страсти, ослепительный свет охватил нас, озарив комнату, стены, потолок в трещинах, застывшие силуэты мебели. Вспыхнул на секунду, и погас вместе с жалобными и страстными стонами, вздохами облегчения, криками отчаяния.
Пережидая шторм в ветхом сарайчике, в теплой постели, мы тяжело дышали. Волна стыда и буйной, мстительной радости охватила обоих.
- Паша, - прошептала Таня сытым голосом. - Сейчас… погоди…
Я, не сказав ни слова, встал, оделся, взял куртку и вышел из квартиры, тихо притворив дверь. "Собачка" замка мягко щелкнула.
Катя, помятая, с волосами, упавшими на лицо, убирала посуду. Складывала горками в раковину, на разделочный стол, на подоконник.
Я подошел со спины, обнял за плечи.
- Где ты был?
- Шатался. Тебя здесь не съели?
- Как видишь.
Мы разговаривали как чужие.
- Славно повеселилась?
- А ты? - Катя повернулась. Посмотрела мне прямо в глаза. Мне показалось, с подозрением. Я отвел глаза.
Мы с Катей сложили стол, отставили к стенке. Гостиная сразу стала убогой.
Развалясь на диване, я щелкал пультом, устало подперев рукой голову.
Подошла Катя. Наклонилась, коснувшись полной грудью моей шеи. Жарко прошептала на ухо:
- Милый, идем в постель.
Я вскочил. Пьяно рассмеявшись, Катя начала раздеваться.
Мы с Катей вступили на минное поле семейной жизни (скорее, подобные союзы следовало бы назвать семейной смертью), совершенно не зная друг друга. Мы были абсолютно разными. Пока сила страсти удерживала нас, это было незаметно.
Ах, нам бы признать ошибку, и разбежаться по разным углам ринга! Но нет. Мы, ослепленные, с ожесточением вгрызались друг в друга. Словно утопающие, из которых каждый, вместо того, чтобы спасаться, топит другого.
Первый звоночек. Свадьба. Вы знаете.
Нудная церемония в Загсе, на хрен никому не нужная. Счастливая невеста с ордой вопящих от восторга и зависти подружек. Подвыпивший жених с ватагой пьяных приятелей - будущих "друзей семьи". Дурацкие игры, фанты, кража невесты. Потом банкет, танцульки, крики "горько" и поздравления черт знает с чем.
В десять вечера, переступив порог квартиры (внизу, у подъезда, весело прогудел сигнал авто - друзья пожелали "неспокойной ночи"), я вытер со лба пот. Более утомительного, долгого, кошмарного дня не было и не будет в моей жизни. Не говоря о том, что я нацеловался, кажется, на всю жизнь.
Я остановился на пороге опочивальни, без всякого энтузиазма расслабляя модный заморский галстук.
Катя сидела на краешке кровати, сжимая в руках фату.
Она плакала.
- Что случилось?
- Ничего.
Я подошел, сел рядом. Привлек к себе. Катя уткнулась лицом мне в плечо. Я гладил по волосам, тупо глядя в стену. Жена заснула у меня на руках. Я просидел всю ночь, не шевелясь, боялся разбудить.
Проснулся на кровати. Катя, в белом подвенечном, сладко потягивалась. Солнечный свет, фонтаном бьющий в распахнутое окно, создавал огненный ореол вокруг темных волос.
Она обернулась. В лукавой улыбке сверкнула ослепительно белыми зубами.
- Доброе утро, муж.
- Доброе утро, жена.
Мы засмеялись. Глупо. И немного нервно. Что-то пугающее и огромное, как заблудший в тумане авианосец, неслось на нас из тьмы.
- Ты болтал во сне, - Катя отвернулась, начала снимать чулок.
- Про что?
- Не разобрала. Про какого-то Судью… махал руками, кричал. Голоден?
Вместо ответа я ущипнул ее.
Роскошное платье выполнило свою священную миссию - вызвало зависть подружек - и в целлофановой обертке тихо-мирно перекочевало в гардероб. Катя облачилась в домашний халат - черный, с цветочками - повязала фартук и встала к плите.
Я валялся в кровати, заложив руки за голову. Потом вскочил и уселся перед телевизором. Так началась наша семейная жизнь.
Я купался в любви, роскоши, комфорте. Сжимал в объятиях девушку, на которую облизывался каждый второй мужчина. Приятели считали меня баловнем судьбы. Они не видели наших отношений изнутри. Наша семья была яблоком, аппетитным снаружи, но прогнившим внутри.
И очень скоро из яблока полезли черви.
Окружающий мир на глазах разваливался. За год цены на товары наиболее частого потребления повысились вдвое. Иван Петрович не мог сунуть меня ни в одну печь: дымоход завалило обломками экономики. Он был вынужден сокращать штаты, раздолбай вроде меня ему был не нужен.
Я жил среди чужих людей, где меня (по праву) считали паршивой овцой. Это чувствовалось в каждом взгляде, жесте, вопросе. Наша квартира - проходной двор: соседи, Катины друзья, родственники, коллеги. Всех этих людей я презирал, а они, пытаясь общаться со мной, с недоумением наталкивались на холодную отчужденность. Я испытывал почти физическое отвращение к ним, и прятался в дальних комнатах. Я превратился в "загадочного Катиного мужа", полумифическое существо, постепенно обросшее тайнами и легендами. Катя подыгрывала окружающим, и сочиняла про меня небылицы. Так ящерка, напугавшая трусливого рыцаря, породила мифы о драконах. Постепенно жена полностью слилась для меня со своим окружением недоносков.
Я начал пить. С самого утра прикладывался к бутылке, и к полудню заваливался спать. До следующего утра.
Через месяц Катя за моей спиной собрала семейный совет (без меня, ведь я так и не стал частью клана Дубровских), нажаловалась папочке и мамочке на мое поведение. Иван Петрович, с его хваткой бизнесмена (и бывшего партийного), велел выгнать меня из дома к чертовой матери. Maman была более мягкосердечна (и как женщина, и как мать Кати, завидующая молодости и красоте любимой дочки, да и знающая ее вдоль и поперек). Катя дома радостно зачитала вынесенный мне приговор.
В ответ я заявил, что через неделю устроюсь на работу.
Катя желчно улыбнулась.
- Ха! Ничего-то у тебя не выгорит. Ты уже показал себя… - и прошипела тихо-тихо, вылитая змея. - Неудачник.
Я ударил ее по щеке.
Катя полетела через всю комнату. Шваркнулась головой о стену (хорошо приложилась, надо сказать) и запнулась о кресло. Минуту сидела на роскошном ковре, опершись на руки. Смотрела на меня дикими-дикими глазищами. Волосы пали ей на лоб, как у висельника. Верхняя губа разбита, из уголка рта тоненькой струйкой текла кровь. Для Кати мир открылся с новой стороны. Она не знала, что такое боль. Поэтому с такой легкостью предала Таню.
Конечно, Катя была права. За неделю я ни черта не успел. Хотя начал сразу же. Во мне проснулась жажда реванша. Пришлось месяц побегать, вымаливать, лгать в глаза, обзванивая всех знакомых и полузнакомых. Победа! Старый друг с юридического устроил судебным приставом. Через две недели я со злобной ухмылкой бросил перед Катей на стол аванс. Она вздрогнула. Но промолчала.
Победа оказалась Пирровой. Каждый божий день я стоял столбом у стены в зале районного суда. Столько подонков, воров, насильников, убийц я в жизни не видел. Ответственность за порядок в суде давила. Домой я заявлялся либо трезвый и злой, либо пьяный, и тоже злой.
В грязной обуви ходил по комнатам.
- Катя, где ты? - орал я, сжимая кулаки. - Три-четыре-пять, я иду искать!
Катя обычно с истошным визгом вскакивала с дивана и бежала в спальню, пытаясь запереться. Я ногой толкал дверь, та со стуком хлопалась о стену. Катя забивалась в угол и, заламывая красивые руки, умоляла не бить ее.
Мне было жаль Катю, с ее утраченной юностью и разбитыми мечтами. Но она заслужила. Я помнил, как мы оба поступили с Таней. Себя я презирал и ненавидел. Наказать же не мог. Жизнь накажет, спокойно думал я. Жизнь - лучший Судья. Неумолимый, жестокий, справедливый. Всем воздает по заслугам.
Вставляю ключ в замок. Поворачиваю. Вваливаюсь за порог.
- Катя, где ты, любимая? - ору я пьяным голосом. Снимаю куртку.
Закатав рукава рубашки, обхожу квартиру. Кухня, ванная, гостиная, спальня. Открываю двери, щелкаю выключателями. Нигде нет и тени моей горячо любимой жены.
- Три-четыре-пять, - бормочу я, озираясь в гостиной.
Отворяясь, скрипнула зеркальная дверца гардероба. Я обернулся. Успел ухватить взором свое одутловатое, безумное лицо с болезненно горящими глазами.
Под занавесом из платьев и мехов сжалась Катя.
- Нет, Паша, пожалуйста, не надо…
- Сейчас, тварь, - шептал я, разгребая ворох платьев. Некоторые с вешалками срывало с перекладины, я отбрасывал их прочь. Шуба из песца, куплена на Новый Год. Катя три часа вертелась у зеркала в магазине, чуть не кончила от восторга. Красное вечернее платье с подкладкой, надевала, когда к Чернышевым ходили. Я пролил фужер шампанского ей на грудь.
Ослепительно белое, сверкающее свадебное платье в хрустящей целлофановой упаковке. Я сжал его в руках. Воздух в комнате остыл на пару градусов. Я смотрел на платье, черт его дери, и сердце в груди остановилось. Платье выглядело таким новым, белым, чистым. Как снег в начале ноября. Словно его никогда не надевали. Словно мы поженились вчера, и все - любовь, смех друзей, счастье - было вчера. И сейчас мы проснемся, обнимем друг друга и звон бокалов, острый, пряный запах жимолости, марш Мендельсона, и Катя в этом самом платье, с откинутой на лоб вуалеткой, смеется, юная и счастливая. Поворачивается спиной к гостям, сжимая в руке букетик незабудок. Смеется: "Кого-то я сегодня доста-а-а-ну-у!". На миг ловит мой взгляд. Улыбается тщеславной улыбкой, взгляд становится лучистым. Бросает букетик через голову. Цветы на миг зависают в воздухе, насыщенном запахами лета и сирени, перелетают через гостей. Букетик приземляется "парашютиком" в руки… Тани Антиповой…
…и мы идем рука об руку, у обоих ладони потные, мимо гостей, друзей, родителей с торжественными лицами. Сотрудница загса говорит с фальшивой улыбкой: "Дорогие Павел и Катерина… Клянетесь ли вы любить и поддерживать друг друга… в горе и в радости?"
Меня охватило отвращение, я отшвырнул платье. Заглянул в шкаф. Затравленные, звериные глаза Кати таращились на меня. Через белое свадебное платье явственней проступал весь мрак и ужас нынешнего положения. Тем сильнее сжимались кулаки, клокотала, подступая к горлу, черная ярость.
- Тварь, - сказал я. - Ты исковеркала мне жизнь!
Катя вжалась в стенку гардероба. Я схватил ее за волосы, вытащил из шкафа и швырнул через гостиную. Катя упала на ковер между креслом и диваном. Вскрикнула. Я шагнул к ней. Катя отползла к батарее, одной рукой схватилась за занавеску с вышитыми лебедями. Выставила вперед ладонь.
- Погоди, Павел, погоди… Я должна кое-что сказать.
Я неумолимо шагал вперед. Ее глаза расширились, наполнившись непонятным ужасом. Катя облизала губы.
- Паша, пожалуйста, выслушай меня.
Отчаянная мольба в ее голосе заставила меня остановиться с поднятой рукой.
- Ну? Живее! Раньше начнем - раньше закончим.
- Я беременна. Пожалуйста, Паша, не трогай моего ребенка, мне ТАК СТРАШНО!
Я опустил кулак.
- Лжешь.
- Да нет же, идиот! - закричала она. - Негодяй! Ненавижу тебя! - она спрятала лицо в ладонях.
Я стоял рядом, как вылезший из пруда мокрый пес.
Катя убрала руки от лица. Глаза сухие.
- Прости. Прости, что кричу на тебя. Ты мой муж и мой мужчина. Я должна уважать тебя.
- Погоди, - я рухнул в кресло. Тупо уставился на рисунок кружевной занавески.
- Ты… - я облизнул губы. - Уверена?
- Я была у врача.
Я встал, прошелся по комнате, взъерошил рукой волосы.
- С ума сойти.
- Не рад? - Катя усмехнулась.
- Не знаю, - я остановился. - Слушай, а он точно мой?
Катя исподлобья покосилась на меня. Я прикусил язык. Подошел, протянул руку. Катя смотрела недоверчиво.
- Вставай, Катя. Пойдем.
Остаток дня и вечер провели вдвоем. Гуляли по старым местам. Я купил цветы и впервые за десять месяцев повел ее в ресторан. Мы заняли столик в углу, рядом с аквариумом, в котором лениво плавали золотистые, оранжевые, пятнистые рыбы. Я осторожно расспрашивал Катю. Она держалась холодно, но я вел себя смирно. После двух-трех бокалов шампанского расслабилась. Взяла со столика сигареты, закурила.
- А тебе… можно?
- Не будь занудой.
Мы танцевали. "Midnight Lady", "Ты меня любишь". Катя положила голову мне на плечо. Я уткнулся лицом в ее волосы. Обдумывал наше будущее. Придется многое менять. Не знаю, о чем думала она. Наверное, мечтала вот так же лежать на плече Александра Серова. Он, наверное, никогда не бил женщин. Хотя черт его знает.
Вернулись домой. Катя легла. Я смотрел в зеркало. У моего отражения было чистое лицо с добрыми синими глазами. Я вспомнил, как поймал свое отражение в гардеробном зеркале. Злобное лицо оборотня с горящими красными точками. С одним Катя была спокойна и расслабленна. Другого боялась и ненавидела.
Наутро, когда завтракали, я сказал - она должна оставить работу.
- Пока в этом нет нужды.
- Уверена?
Катя отпила апельсинового сока.
- Успокойся.
Беременность протекала хорошо.
Я проводил вечер с друзьями, предварительно обговорив, что с нами не будет женщин. Катя уже четыре месяца ходила с брюхом, но с ней осталась Аня.
Меня позвали к телефону. Я встал из-за карточного стола.
- Что случилось? - спросил я. С кухни доносился смех и грязные ругательства.
- У Кати воды отошли.
- С ней все в порядке? - в голове шумело. Я слегка набрался.
- В порядке.
В голосе Ани мне почудились сухие нотки. Пожав плечами, я повесил трубку.
Женя Наумов подбросил до роддома на бежевой "Волге". Всю дорогу он - по тупости, а может, специально - травил байки о женах, чьи дети не похожи на отцов. Мои руки сами собой сжимались в кулаки.
Приехали. Я торопливо поблагодарил. Побежал к больнице. Окна роддома мерцали таинственным зеленым светом, какой бывает в морге.
Катя лежала на подушках, вся в поту. По щекам ручейками стекали черные от туши слезы. Подурневшая до неузнаваемости, она взглянула на меня болезненно горящими глазами. Черными-пречерными. Такой я ее никогда не видел.
В смежной комнате гремели железным. Несло кровью и спиртом. Вытирая руки полотенцем, вышла акушерка. Устало сняла с лица маску.
- Ну, чего встал в дверях? Принимай сыночка!
- У нас сын, Паша, - прохрипела Катя грубым, мужским голосом. - Твой сын.
Я учуял резкий запах крови, аромат первозданной Природы.
- Хорошо, - выдавил я. В соседней палате взорвался истошный женский визг, словно кого-то разделывали на скотобойне.
Я не мог оставаться здесь ни секунды. Вылетел пулей, жадно глотая стерилизованный воздух. Хотел тут же забрать жену. Нечего ей и моему ребенку делать в этом гадюшнике. Но правила позволили сделать это лишь два дня спустя.
От машины до дома Катя, еще слабая, несла одеяльный кокон, из которого торчало розовое, сморщенное личико, похожее на сушеное яблоко с глазками.
Ночью, когда легли, Катя посмотрела на меня влажными глазами.