Это неожиданный поворот. Это прекрасный шанс. Это мой счастливый билет в безоблачное детство - без пота, без беготни, без унижений, без одышки, без спортивных комбинезонов, без мокрого снега в рукавицах, без твердых нечувствительных пятен на щеках. Какой прекрасный шанс! Он явно говорит всерьез - а значит, выполнит свое обещание. Он говорит со мной грустно, но совсем не зло, мы говорим "как взрослые люди" - а значит, мой ответ не повлечет за собой скандала.
И главное - он стоит ко мне спиной. А значит, я не увижу выражения его лица, и, значит, мне не придется смотреть ему в глаза, когда я наконец скажу: "Да. Отказываюсь".
Я тщательно прожевываю зеленую фасоль, проглатываю ее. Я открываю рот, все еще ничего не говоря, оттягивая момент счастья, смакуя про себя это "да", и это "от", и это "ка-зы-ва-юсь"…
Он возвращается к столу и садится напротив меня. Пристально смотрит. Ждет.
Я бодро говорю:
- Нет.
- Что нет?
- Нет, не отказываюсь. Просто мне не нравятся беговые лыжи. На беговых лыжах я кататься не буду. Лучше что-нибудь другое.
Правая щека отзывается на каждый произносимый мною звук приятной теплой щекоткой. Я машинально прикасаюсь к коже. Размораживается…
- Прекрати себя без конца теребить, - раздраженно говорит отец.
- У меня щеки обморожены.
- Да ничего у тебя не обморожено! По крайней мере снаружи. Все в порядке, совершенно нормальные щеки. Красные и толстые… И чем же ты хочешь заняться?
Отправляю в рот еще одну порцию фасоли, жую.
- М-му, ты мог-гы…
- Прожуй, потом говори!
Быстро проглатываю почти половину, остальное приминаю языком и отодвигаю за щеку.
- Ты мог бы взять меня ма уору.
- Куда?!
- На гору.
- Куда?…
- На гору.
…В нашем городке есть настоящая гора. Очень высокая. С восточной стороны она более пологая, лакированная тускло-желтым заезженным снегом. С западной - крутая, с почти отвесным склоном, с кособокими деревьями, с черными камнями и клочьями рыжего бурьяна, выбивающимися из-под белоснежных сугробов.
Ни в одном другом подмосковном городе нет и не может быть горы. А у нас есть. Откуда она взялась, я не знаю. Говорят, это просто какое-то тектоническое чудо…
Каждые выходные папа обязательно ходит туда.
На пологой стороне - горнолыжный спуск с красными островками накренившихся флажков. Справа - ручной подъемник, слева - клуб самоубийц, съезжающих почти с самой вершины на беговых лыжах или санках. По крайней мере раз в неделю кто-нибудь обязательно сворачивает себе там шею.
У подножия горы стоит бревенчатый сарай-раздевалка: там мой папа и его приятели замуровывают свои ноги в горнолыжные ботинки, пьют горячий чай с ромом (все обязательно берут с собой термосы), отдыхают, болтают. Многие приводят с собой на гору детей, и те копошатся у подножия - катаются на санках или елозят на коротких пластиковых лыжах… а потом вместе с родителями идут пить чай в бревенчатую раздевалку.
Папа не брал меня с собой никогда.
Пару раз я приходила на гору сама - но он об этом не знал. Я специально не попадалась ему на глаза - а узнать меня там никто не мог…
Один раз я подглядывала за ним через щелку в бревенчатой стене. Он сидел ко мне спиной, чуть наклонившись вперед - застегивал клипсы на ботинках - и одновременно что-то рассказывал двоим молодым мужчинам в синих спортивных костюмах. Слов было не разобрать. Когда он закончил, синие принялись жизнерадостно хохотать. Отцовского лица я не видела, но было понятно, что он тоже смеется: плечи его мелко подрагивали. Ему было весело. Я ушла.
В другой раз я смотрела, как он катается. Он доехал на подъемнике до самого верха. Лениво отцепил бугель от троса. Постоял немного, спиной к склону, - маленькая темная фигурка на самой вершине. Кажется, он смотрел на закат: небо над горой было в тот момент какое-то мультяшное, нежно-крапчатое, по-детски исчерканное розоватыми полосками и точечками… Потом он развернулся, расправил плечи, слегка согнул колени - и заскользил вниз ритмичным размашистым зигзагом, ловко объезжая бугорки и по пути покалывая их палками - то левой, то правой…
- Зачем тебе на гору? - он смотрит на меня совершенно ошарашенно.
- Ну… ты научишь меня кататься на горных лыжах.
- Тебя? - Сдержанное презрение.
- Меня.
- Ты действительно хочешь? - Удивление.
Просто удивление.
…Не хочу. Нет, я не хочу, я не хочу. Ничего этого не хочу. Но если уж я не могу сказать "нет" - пусть лучше он мучает меня там, на горе.
По крайней мере это моя гора.
- Хочу.
- А ты понимаешь, что там я не смогу таскать тебя на тросе?
…На той стороне горы, где никто не катается на лыжах, на той стороне горы, где растет рыжий бурьян, на той стороне горы, где корни деревьев переплетаются под снегом, - на той стороне горы есть нора…
- Понимаю.
- Хорошо. Завтра я возьму тебя с собой.
…Это наша нора. Моя - и моей волшебницы. Кроме нас, о норе никто не знает.
Я прихожу туда примерно раз в неделю. Иногда чаще. Я приношу моей волшебнице письма и просовываю их в нору. Там всегда холодно; даже летом, даже в самую сильную жару внутренности норы покрыты инеем. Я просовываю письмо, и моя рука леденеет…
Моя волшебница забирает все письма.
- Только не вздумай меня опозорить! Никаких соплей!
…Моя волшебница живет в горе. Она живет там давно, много лет, много веков - с самого начала. С тех пор, как появилась гора.
Я никогда ее не видела и не знаю, как она выглядит. Она почему-то не хочет мне показываться, хотя я столько раз ее об этом просила!.. Но она отказывается. Она просто забирает письма, которые я приношу. Забирает к себе, внутрь горы…
- Никаких "не поеду - не могу"! Это тебе не лес. Там будут горнолыжники!
…В письмах я пишу ей про мои желания. А волшебница их потом исполняет. Не всегда, конечно… Но все же. Все же, как правило, исполняет. Особенно если письмо оформлено правильно…
- Понимаешь? Горнолыжники!
…Правильно это нужно делать так. В центре печатными буквами написать свое желание. Обвести его в кружок. По краям разрисовать страницу маленькими снежинками. Это все делается синей шариковой ручкой…
- Понимаешь? Горнолыжники!
…А потом - черной ручкой - нужно поверх всего нарисовать еще одну большую снежинку. А на обратной стороне написать три раза "Я так хочу". И подписаться - чтобы волшебница не сомневалась, что письмо именно от меня, а не от каких-нибудь посторонних.
- Понимаю. Горнолыжники.
Отец собирает со стола грязную посуду и кладет в раковину. Тарелку с маминой нетронутой порцией накрывает сверху другой тарелкой и отправляет в холодильник.
Горнолыжники… Меня как-то настораживает это слово. Горнолыжники, горнолыжники… Я чувствую опасность. Горнолыжники, горнолыжники, горнолыжники, горнолыжники… Я душу его, медленно выжимаю его, туго обвиваю его кольцами четких, беззвучных повторов. Жду, когда оно перестанет дышать и застынет, очистится от всякого смысла и умрет.
Горнолыжники, горнолыжники… Да что же это такое!.. горнолыжники… Оно все еще сопротивляется… Горнолыжники, горнолыжники, - осталось совсем немного. Горнолыжники… - нужно его добить. Горнолыжники… Ну вот. Наконец-то. Оно больше не дышит. Оно ничего больше не значит.
Горнолыжники, - зачем-то повторяю я снова. Как будто хочу что-то проверить. Как будто пинаю в бок покойника, чтобы убедиться, что он действительно мертв… Убеждаюсь. Вроде бы все в порядке.
Все в порядке, но мне что-то не нравится.
Горнолыжники, - говорю я беззвучно.
- Горнолыжники, - говорю я вслух.
Это как контрольный выстрел в голову. На всякий случай, мало ли что…
- Горнолыжники…
- Да что ты заладила? - раздражается отец.
Я молчу. Не объяснять же ему. Молчу.
Не объяснять же ему, что это слово - без всякого значения, просто набор звуков, просто оболочка, - оно не хочет умирать до конца. Придушенное, раздавленное, простреленное - оно все еще живет.
- Горнолыжники, - говорю я шепотом. И чувствую, как оно шевелится. Как его оболочка разглаживается, заполняется изнутри каким-то новым соком, новым, непостижимым для меня смыслом.
В таком виде оно гораздо страшнее, чем раньше. Я не понимаю его. Я ничего не могу с ним поделать.
- Горнолыжники, - говорю я и отпускаю его.
Я бессильна. Оно свободно. Оно серое, уродливое и опасное. Оно не подчиняется мне.
- Соня, да что с тобой? Что с тобой такое?
Он выглядит озабоченным. Он даже протягивает ко мне руку, прикасается к моему лбу… Неужели погладит по голове?… Нет, конечно, нет - просто проверяет, есть ли температура…
- Ничего, - говорю. - Все нормально. Просто… представь себе, папа, что ты кого-то убиваешь - а он все равно живой.
- У тебя температура, - отвечает он. - Горло не болит?
- Нет.
- Насморка нет?
- Нет.
- Все равно иди и ложись.
- Хорошо… Но все-таки… Может так быть, что ты кого-то убиваешь - а он не умирает?
- Быстро ложись, - говорит он. - Я принесу тебе аспирин.
И добавляет:
- Нет. Так не может быть. Когда ты кого-то убиваешь - он умирает.
II
Родители не забирают меня из школы. И не отводят. Никогда. От дома до школы - десять минут ходу, и отец считает, что я не развалюсь, если пройду это расстояние одна. Это будет развивать во мне самостоятельность. Никакой опасности нет - ни утром, когда я иду в школу, ни в три-четыре дня, когда возвращаюсь обратно. У нас маленький тихий городок. Опасаться здесь нечего… В нашем городке совершенно нет злачных мест. Одно-единственное кафе, но там вам ничего не грозит.
У нас маленький, геометрический городок. Заблудиться здесь невозможно… У нас одинаковые блочные дома - серые и грязно-розовые, пятиэтажные и девятиэтажные, но они все четко пронумерованы, так что перепутать их невозможно.
У нас здесь всего две главные улицы - Ленина и Лесная. Они прямые и пересекаются под прямым углом, разделяя город на четыре квадратных района: АА, АБ, АВ и БВ. Я живу в районе АБ. Моя школа находится в районе АВ. Чтобы попасть в школу, надо идти все время прямо, никуда не сворачивая. Отец говорит, что даже такая кулема, как я, способна проделать этот путь самостоятельно.
Я единственная в классе, кто проделывает этот путь самостоятельно. Всех остальных приводят и забирают родители.
Утром идти хуже всего. Зимним, холодным, ночным утром, когда ничего еще даже не началось, когда все еще впереди - пахнущая овощным супом и трухлявой мебелью школа, молодая учительница с пронзительным голосом и все эти - вертлявые, суетливые, сопливые, с твердыми кулачками, локотками, коленками… Утром мне было бы легче, если бы кто-то шел рядом со мной. В темноте, в черном морозе.
Но я хожу одна. Из АБ в АВ. По прямой.
Письмо волшебнице
Заветное желание
Пожалуйста, пусть кто-нибудь ходит вместе со мной.
Я так хочу.
Я так хочу.
Я так хочу.
- Эй, когова! - букву "рэ" Ренат не выговаривает. - В школу идешь, когова?
Он пытается перегородить мне дорогу - но он маленький и щуплый, а я большая и толстая, так что я просто молча пру вперед, а он путается у меня под ногами, как вертлявая собачонка.
- Ты чё, оглохла, когова? Уши надо мыть компотом! Чё молчишь, с тобой газговагиваю! Ща получишь у меня!
Я резко останавливаюсь. Ренат быстро отскакивает в сторону - как все маленькие злые собачки, он очень труслив.
- Сам получишь, - говорю угрожающе и делаю шаг к нему.
- Сначала догони! - хихикает Ренат и отбегает еще дальше.
Я иду вперед. Кто-то вдруг очень больно ударяет меня в затылок. Оборачиваюсь: Ренат демонстрирует длинный белый язык; в руке у него грязный снежок, и он метит мне прямо в лицо.
- Ща еще получишь!
Я отворачиваюсь, но недостаточно быстро: второй удар приходится в щеку. Плотный комочек грязи и снега сползает за воротник шубы и тут же начинает сочиться холодными тонкими струйками. Ну и что. Ну и что. Я ускоряю шаг.
- Жиг-тгест-мясокомбинат! - орет Ренат.
Ну и что. Ну и что. Ну и что.
- Жиг-тгест!..
Я его ненавижу. Он такой же отвратный, как его имя. Ренат… Насекомое с круглым брюшком и прозрачными узловатыми лапками. Ренат. Ренат… Растение с гнойно-желтым стеблем, облепленным муравьями. Ренат… Сорт гнилых яблок. Ренат. Ренат. Ренат. Я убью его. Ренат. Раздавлю его. Ренат. Выдавлю желто-зеленый сок. Ренат, Ренат, Ренат… Вот так. Так-то лучше.
- …Мясокомбинат! - разоряется он.
Ну и что. Зато я убила его имя.
- Жигдяйка! Жигная!
- Я убила твое имя! - кричу я в ответ.
- Чи-и-во-о?!
Ренатово лицо вдруг перекашивается и начинает странно дергаться - как будто невидимая рука щиплет его за щеку изнутри.
- Чё ты сказала?…
Вообще-то он больной. Не знаю, чем он там болеет, но в школу он до сих пор не ходит хотя и старше меня на несколько лет. И еще - он совсем не растет. Папа говорит, что с ним нельзя водиться, ни в коем случае.
С ним действительно никто не водится. Как и со мной.
- Я убила твое имя, - спокойно повторяю я. - Теперь ты уже никогда не вырастешь.
- Бабушка! - ревет Ренат. - Бабушка-а-а!
Он падает на снег и дергает ногами:
- Ба-абу-у-шка-а-а!
Я ускоряю шаг. Я перехожу на бег, я задыхаюсь, но бегу: нужно убраться отсюда, пока не явилась ведьма. Его бабка.
Все знают, что она ведьма. Она сумасшедшая, у нее огромный загнутый нос и черные усы, а рта почти не видно; она умеет облизывать кончик носа языком. Зимой и летом она одевается одинаково: в валенки и теплое пальто. Они с Ренатом живут в нашем подъезде, на первом этаже. За зарешеченным окном.
Родителей у Рената нет: мать спилась, а отец исчез, когда Ренат был совсем маленьким. Все понимают, что он просто сбежал от жены-алкоголички, больного сына и матери-ведьмы. Но ведьма уверена, что ее сына убили.
- Уби-и-ли-и-и!.. - гулко подвывает она. - Уби-и-ли, когда пришли холода-а-а!..
Голос у нее жуткий - как будто разговаривает ученая собака, с трудом выдавливая из звериной глотки неудобные человеческие слова…
Ведьма редко выходит из дома - только если нужно вынести мусор, сходить в гастроном или распугать детей, которые обижают ее внука; впрочем, его почти не обижают, обычно просто стараются не подходить близко ни к ней, ни к нему… Целыми днями ведьма сидит у окна и смотрит на улицу через решетку. Весной, летом и в начале осени она смотрит молча. А с ноября тихо затягивает свое:
- Уби-и-ли-и… Убили родную кровь… Идут холода… С севера идут холода… Стынет кровь… Замерзает кровь… Гидрометцентр… Прогноз погоды… Ожидается… Похолодание… Заморозки… Замерзает кровь…
Мама говорит, что раньше она такой не была. Раньше она не ходила в валенках и разговаривала нормально. С ней даже можно было вежливо перекинуться словечком-другим - о погоде, например… Но теперь она сумасшедшая. Теперь она ведьма, и к ней лучше не подходить…
Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, и оглядываюсь назад. Ведьма уже выскочила из подъезда и семенит в своих огромных валенках к брыкающемуся Ренату.
- Она! Она! Она! Она! - противно визжит Ренат и указывает на меня пальцем.
Ведьма поворачивается и пристально смотрит на меня. Облизывает кончик носа языком.
- Она! Она! Она! - хрюкает Ренат.
Ведьма поднимает его на ноги.
- Замерзает кровь… - говорит она и все смотрит, смотрит на меня. - Замерзает кровь… замерзает кровь… Не обижай моего мальчика, Сонечка… Он еще совсем маленький… Ты же не хочешь, чтобы я сказала твоим родителям… Твои родители - очень плохие люди… Они плохо тебя воспитали… Они любят мерзлую кровь… Они любят первые заморозки…
Мне становится так страшно, что холодеет в животе. Я отворачиваюсь от ведьмы и снова бегу.
- Беги, беги, Сонечка! - воет она мне вслед. - Занимайся спортом, чтобы кровь не замерзла!.. С севера идут холода!..
Я бегу из АБ в АВ. Перебегаю через улицу Ленина. Ледяной ветер впивается мне в лицо, и я чувствую, что на щеках уже начинают проступать мои белые пятна…
Письмо волшебнице
Заветное желание
Пожалуйста, пусть кто-нибудь ходит вместе со мной.
Я так хочу.
Я так хочу.
Я так хочу.
Извините, что в прошлый раз я забыла подписаться.
Я Соня.
III
На следующий день, когда я выхожу в утреннюю холодную темноту, Ренат уже поджидает меня у подъезда. У него за спиной - новый школьный ранец. Он говорит:
- Слышь, когова! Я тепегь тоже буду ходить в школу. Бабушка сказала, чтобы я ходил вместе с тобой.
Ведьма пристально смотрит на меня из-за зарешеченного окна.
- Не хочу, - говорю я и иду вперед, чувствуя на затылке ее взгляд.
- Да кто тебя спгашивать будет, - нагоняет меня Ренат.
- Не хочу.
- Хочешь.
- Не хочу!
- Хочешь! Это ведь твое заветное желание, жигдяйка!
…Он не может знать. Он ведь не может знать! Никто, кроме моей волшебницы, не знает о заветных желаниях. Значит, это ведьма ему сказала. Наверное, она умеет читать мысли. Ну и что. Ну и что. Моя волшебница сильнее ведьмы…
- …Э, ребята, зырьте, жирная вместе с мелким идет!
- У них, наверное, любовь!
- Тили-тили-тесто!
- Жених и невеста!
- Во два урода!
- Она сифа! Жирная теперь - сифа! Кто до нее дотронется, тоже будет сифой!
- А-а-а! Боюсь, боюсь, боюсь! А-а-а, жирная, отойди от меня подальше!
- Мелкий, отвали! Ты тоже сифа!
- О, зырьте, они ща реветь будут!
- Жир-трест-мясокомбинат!
- Зырьте, она уже ревет!..
Ну и что. Ну и что. Ну и что.
Я убью все ваши слова.
Я убью ваши имена.
А потом я вас накажу. Мы с волшебницей вас накажем.
Вот увидите.
Очень скоро.
Корни деревьев оплетают западный склон горы, просвечивают под снегом, как вздувшиеся темные вены. По этим корням очень удобно добираться до волшебной норы - все равно что по лестнице. От подножия до входа в нору - семь древесных ступенек; магическое число.
Вокруг норы - коричневые, прошлогодние, влажные от снега травинки, и заиндевевшие веточки полыни, и засохшие цветы-зонтики. Вокруг норы - горький запах колдовского зелья… Вход в нору очень узкий - целиком в него никак не пролезть, можно только просунуть руку.
Я прихожу сюда каждый день.