ЗАЯВЛЕНИЕ
- Ознакомьтесь с документом, - мужик уверенным рывком выбросил руку с бумагой вперед, точно ударил кого-то по невидимой морде, и в этой позе застыл. Получалось, что сам он вроде как вежливо остался за порогом, а рука самовольно вошла в прихожую.
Лев наклонил голову и, близоруко щурясь, начал покорно знакомиться. Изящные фиолетовые буковки с тонкими, похожими на паучьи лапки завитушками смотрелись как-то неуместно рядом с красной, шершавой мужицкой рукой, сжимавшей "документ".
- Можно? - Лев бережно потянул листок за край; красная клешня с готовностью разжалась.
Мы, нижеподписавшиеся, настоящим просим Краснопресненский Райсовет закрыть церковь по Спиридоновской ул. (рядом с нашим домом).
Мотивы:
1. Церковь мешает нашим нормальным условиям жизни и отдыха.
2. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.
3. Таким же образом влияет на учащихся Узбекского института имени т. Сталина (церковь напротив института).
4. Закрытие церкви верующих не стеснит, так как в окружности имеется много других церквей и храмов.
5. В нашем районе нет клуба для культурной работы и отдыха трудящихся.
Поэтому предлагаем церковь закрыть и передать под клуб или же пустить на снос, использовав имеющиеся ценности.
- Подписывайте, - устало скомандовал мужик и шумно потянул носом.
Выигрывая время, Лев вдумчиво повертел листок в руках и даже перевернул обратной стороной, на которой неожиданно тоже обнаружился текст. Почерк, впрочем, здесь был другой - неразборчивый и какой-то нудный, все слова автор безжалостно растягивал и сплющивал, так что в одной строчке помещалось не больше двух-трех:
Мотив первый недостаточно веский. Мотив второй самый веский и убедительный. Третий мотив непонятен. На узбеков одинаково влияет любая московская церковь. Соображения п. 4 правильные. Церквей у нас больше чем достаточно. Мотив пятый несерьезный. Ни для какого клуба церковь не пригодна. Церковь необходимо возможно скорее снести и расширить улицы, и к такому требованию я безусловно присоединяюсь.
5/I 1929 г.
Далее следовала длинная неразборчивая подпись и лаконичный адрес: кв. 20.
Лева смущенно хмыкнул и попытался вернуть "документ" обратно, клешне. Мужик за порогом не шелохнулся. Клешня, давно уже ретировавшаяся из прихожей в просторный карман мужикова тулупа, вылезать наружу и забирать бумажку не собиралась.
- Подписывайте, - с нажимом повторил мужик и угрюмо взглянул на Леву несчастными похмельными глазами.
- Но я… Но мне не мешает эта церковь. - Лева снова протянул бумажку неподвижному мужику.
- Вы что, верующий? - вяло удивился мужик.
- Нет, атеист.
- Дети есть?
- Есть.
- Сколько?
- Одна. Дочка.
- Сколько?
- Одна, я же сказал!
- Сколько ей лет, - снисходительно пояснил мужик.
- Ей… - Лева, как обычно, на секунду замялся (с ходу назвать Лизин возраст он никогда не мог, всегда требовались подсчеты, и Валя за это на него страшно обижалась, а он лицемерно недоумевал: "Но Валюша, это же естественно: возраст меняется, а год рождения - нет"). - Ей три годика.
- Ей мешает.
- Простите?
- Вам церковь не мешает, а ребенку мешает. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.
- Поверьте, ей церковь тоже не мешает. - Лев начал наконец злиться; светло-карие его глаза слегка позеленели, а это был первый признак. - Прошу меня извинить, я занят.
Левина рука, протягивающая листок, снова глупо повисла в воздухе.
- Жене, - спокойно сказал мужик.
- Что - жене?!
- Вашей жене мешает церковь.
- Моей жене совсем…
- Мешает, мешает. Мы с ней про это уже говорили. И где она, кстати? - мужик вдруг вышел из своего столбняка и бодро заглянул в квартиру из-за Левиного плеча, но потом снова оцепенел. - Она собиралась подписать. Волнуется за нормальные условия жизни ребенка… Где?
- Гуляет с ребенком.
- Тогда вы подпишите, покамест она гуляет. А она потом подпишет.
- Хорошо, - сдался Лева; перспектива вечернего скандала женой, у которой после рождения Лизы сильно испортился характер, его явно напугала, к тому же ссориться с Валей из-за такой ерунды вообще было бы довольно глупо. - Давайте ручку.
Красная клешня вылезла наконец из своего укрытия и, сжимая короткий обгрызенный карандаш, снова устремилась в прихожую, врезав по невидимой морде.
Лева с отвращением, двумя пальцами, взялся за обмусоленный карандаш. И тогда я изо всех сил толкнул его под локоть.
Вообще-то вмешиваться в ход вещей плохо. Не то чтобы нельзя, а именно плохо - так у нас считается… Но я очень хотел помешать. Не ради какого-то там Бога, в которого я отродясь не верил, но ради того конкретного бога, или как там его, который жил в том конкретном здании церкви и приходился мне родственником. В той или иной степени родства мы состояли со всеми нам подобными в этом районе.
Саму церковь я никогда, кстати, не видел - только на обтрепанной фотографии, которая хранилась в Левином семейном альбоме. Мне ее показывала моя бабка, незадолго до смерти.
- Смотри, - проскрипела она, - это церковь Святого Спиридона Тримифунтского на Козьих Болотах. Она совсем рядом с нашим домом…
Простенькое белое здание церкви нисколько меня не впечатлило, зато очень понравилось имя святого: оно наводило на мысли о трех фунтах засахаренного фундука…
- …А вот, видишь, это у входа Левушкина мама стоит. Ты ее, наверное, не помнишь, она умерла, когда родила Левушку, в тысяча девятисотом году, ты еще совсем маленький был…
Лица женщины было не разобрать. Впрочем, я легко мог его себе вообразить - стоило мне только взглянуть на бабку. Бабка моя была глубокой-глубокой старухой, но лицо ее до самого конца оставалось молодым и красивым. Это было лицо Левушкиной мамы - в том возрасте, когда та умерла. После ее смерти бабушка совсем не изменилась… Этого я никогда не понимал, но на все расспросы та упрямо отвечала одно: "Была бы в доме еще одна баба - изменилась бы, да ведь остались только мужики, старый да малый!" - это она про Левушку и его отца… "Но ведь ты все равно должна была измениться, стать похожей на мужика!" - не унимался Я. "Должна была", - загадочно соглашалась бабка. "Тогда как же?…" - "А ну их, мужиков этих, - отмахивалась бабка так непринужденно, будто она сама решала, на кого ей быть похожей, а на кого нет. - Ну их к лешему! Была бы в доме еще одна баба…" - и разговор выходил на новый виток.
- …Раньше церковь была деревянной, там жил мой двоюродный прадед, - продолжала скрипеть бабушка. - Потом она сгорела, на ее месте построили новую, каменную, и прадед перебрался туда - хотя запах гари так до конца и не выветрился и каменное здание обещало стать дурным местом. Но он был упрямым, мой прадед, и очень любил свое место. Он говорил: "Лучше уж дурное место, чем покинутое"… Так что наши родственники живут там до сих пор.
…"Наши родственники живут там до сих пор", - всплыли у меня в голове бабушкины слова, и тогда я толкнул Леву под локоть. Карандаш выпал, я подхватил его, вышвырнул за дверь, а потом выскочил на лестничную клетку и изо всех сил придавил карандаш ногой. Я давил и давил, пока карандаш этот не превратился в деревянные щепки, выпачканные в грифельной пыли… Я давил и давил, точно мог хоть что-то изменить.
Естественно, не в карандаше было дело (хотя я никогда не мог отделаться от ложного ощущения, что если просто устранить представляющий угрозу предмет, сама эта угроза тоже исчезнет). Лев вежливо извинился перед мужиком "за свою неловкость", сход ил в кабинет, принес оттуда ручку и красиво, размашисто расписался под заявлением. Мужик деловито кивнул, шершавая клешня аккуратно изъяла у Левы листок.
Видимо, "документ" не слишком впечатлил городские власти: церковь тогда не снесли. Зато снесли через полтора года, впечатлившись другим документом, который Лев тоже подмахнул - и с куда большим удовольствием, чем первый. Возбужденно жестикулируя, с радостным блеском в глазах он рассказывал Вале, что у Химико-технологического института, в котором он иногда читал лекции, будет, будет, появится наконец дополнительное здание, которое институту давно уже просто необходимо, и что здание это будет прямо рядом с их домом, и что это он, он, Лев, посоветовал институтской администрации подать в Моссовет ходатайство о сносе церкви и постройке здания под институтские нужды… Валентина слушала вполуха, или, точнее, не слушала вообще. После слова "институт", а тем более "химико-технологический", сознание ее выключалось: любые разговоры, в которых Лев употреблял эти или подобные слова, автоматически проходили у нее по разряду "разговоров о работе", а любые разговоры о работе вызывали скуку - впрочем, она не подавала виду, никогда не перебивала, старалась даже заинтересованно кивать в интонационно акцентированных местах, - словом, была чрезвычайно терпелива, потому что знала, что мужчине "разговоры о работе" очень нужны.
Осенью тридцатого года церковь снесли. Новое здание затеяли строить только в тридцать втором, достроили в тридцать четвертом, так что если даже во время сноса кто-то из нашей родни выжил, за эти четыре бездомных года они погибли уже наверняка.
Этого я Льву не простил.
Самое же смешное - никакого дома для нужд Химико-технологического института там не построили. А построили жилую пятиэтажку с барельефами на фасаде. Пятиэтажка Льву не понравилась, он обиделся за институт, ругал барельефы. Раздраженно объяснял Вале, спрашивавшей, "что это за мужчины и женщины вылеплены сверху на новом доме", что это не мужчины и не женщины, а такие аллегории - Техника, Искусство и Наука. И что они должны, мол, создавать для жителей этого и окрестных домов образ нового человека, умного, сильного и красивого социалиста… Только вот совершенно непонятно, почему Техника держит в руках модель дирижабля так, точно целится из винтовки, а Наука стоит, неприлично отклячив зад, будто собирается кому-то отдаться… Единственное, что Льву нравилось - материал, который использовался при постройке. Он несколько раз объяснял безучастной Вале, что дом сделан из теплобетона - "совершенно, совершенно новой штуки!".
…Дойдя до конца Спиридоньевского, я увидел наконец этот дом. Серый пятиэтажный урод стоял углом - ровно на том месте, которое я рассматривал когда-то на фотографии. Сейчас место выглядело совершенно покинутым. Я помялся немного и пошел к себе. Старик был прав: Техника целилась из винтовки, Наука собиралась отдаться, дом был выстроен из бетона. Ничего особенного.
Я потянулся к замочной скважине ключом, но дверь неожиданно открылась сама. Из моей квартиры вышли три абсолютно неизвестные мне женщины. Одна - высокая пожилая пергидрольная блондинка в мини-юбочке и пышном полушубке из искусственного меха. Две другие - низкорослые, мужиковатые (какие-то почти квадратные, точно тумбочки), неопределенного возраста, с волосами цвета воронова крыла, с плоскими, желтыми лицами и с раскосыми, нечеловеческими глазами-щелками… Эти две мне особенно не понравились. Они были похожи одна на другую как две капли воды (ну разве что если очень приглядываться - у одной щелки были чуть пошире), и обе сильно смахивали на ведьм.
Старая блондинка захлопнула дверь, извлекла из кармана ключ (от моего дома!), повернула в замке на два оборота.
- Хозяйка просила передать: если мебель не устраивает, ее вывезут, - сказала она своим спутницам, громко и нарочито четко артикулируя все слова.
- Оу, - тоненько пискнула в ответ обладательница более крупных щелок, а потом повернулась к своей узкоглазой сестре-двойнику и спела ей короткую песню на мяукающем, кошачьем языке. Та запела в ответ.
Ведьмы. Ну точно, ведьмы. В мой дом приходили ведьмы…
- Госпожа Шаньшань говорить, мебель нужно быть, - сказала ведьма с большими щелками. - Мебель хорошо и удачно, нет мебели бывает не так хорошо…
Вся компания прошествовала мимо меня и спокойно направилась вниз по лестнице.
- Ну и правильно, - щебетала блондинка, - я совершенно согласна с миссис… с мадам Шашан. Квартирка так хорошо обставлена, уютно, комфортно, все как бы к месту, такой прелестный кухонный гарнитурчик, замечательная венгерская стенка, мягкая софа, такие как бы креслица, все в тон, такая квартирка…
Я вошел в квартирку, шумно захлопнув за собой дверь. И сразу, с порога, прочел все известные мне заклинания против ведьм.
Стать похожим на самого себя - что может быть лучше? Седая шерсть: красиво, достойно, удобно…
Снимать покрывала с зеркал мне не хотелось, но я зашел в комнату старика, открыл шкаф и посмотрел на себя в большое пыльное зеркало на внутренней стороне дверцы. Мое лицо по-прежнему было полуженским, полустариковским. На подбородке виднелось несколько седых волосин, но это не особенно обнадеживало - растительность явно осталась мне в наследство от старика.
Я сосредоточился, сощурил глаза - ее блестящие мартышкины глаза, - и тихо, нараспев заговорил, стараясь имитировать некий усредненный заклинательный стиль:
- Мертвый ушел, и живая ушла, не с кем мне быть, не на кого походить, аминь… Пусть станет мое лицо не как у мертвого и не как у живой, аминь… Пусть вырастет на нем шерсть седая, аминь… Мертвый ушел, и живая ушла…
- Мертвый не ушел! - сварливо перебил меня из зеркала старик.
Я дернулся и машинально захлопнул дверцу шкафа. Некоторое время постоял рядом, придерживая дверцу рукой и вслушиваясь - точно и впрямь полагал, что старик прячется внутри, среди полок и вешалок… Потом мне стало неловко, и я снова открыл комод. В нос ударил привычный запах пыли, старых тряпок и рассохшейся древесины. Но к знакомому букету примешивался еще какой-то дополнительный аромат, непонятно даже, органического происхождения или нет: едва уловимо пахло то ли горелыми проводами, то ли мокрой пепельницей, то ли взопревшей псиной…
Старик в зеркале был бледен и раздражен, но в целом выглядел даже неплохо, как будто сбросил лет десять.
Мы молча смотрели друг на друга. Я просто не знал, как начать разговор, да и не особенно хотел разговаривать. Он явно чувствовал себя оскорбленным и, поджав губы, ждал, что я сделаю первый шаг.
- Ну вот и свиделись, - выдавил наконец я и попытался даже из вежливости улыбнуться. - Здравствуй.
- Здравствовать мне уже не придется, - огрызнулось зеркало.
- Извини.
Снова помолчали.
- Чем обязан? - без энтузиазма поинтересовался я.
Я знал, зачем он пришел, и знал, что этот разговор рано или поздно состоится, но все же абсолютно не был к нему готов.
- Ты предатель, - веско сказал старик.
- Я был с тобой до последней минуты, - возразил я.
- Ты предатель, который был со мной до последней минуты.
- …И настукивал тебе мелодии, - заканючил я. - Не помнишь? Про маленького Джонни… - я почувствовал себя лицемером и подхалимом, но остановиться уже не мог. - Про Джонни. Не помнишь?
- Не помню.
- Ну как же?! У ма-лень-кого Джонни, - я застучал пальцем по зеркалу в такт песне, - го-ря-чи…
- Не трогай! - взвился старик: поверхность зеркала чуть запотела. - Убери руки! Не трогай меня! Не прикасайся!
- Хорошо, хорошо, я убрал…
- Не прикасайся… - повторил он чуть слышно и затравленно огляделся. - Здесь все так… остро чувствуется.
- Извини. А как там… - я кивнул на зеркало. - Вообще?
- Плохо, - признался старик. - Никак не могу уйти до конца.
- А хочется?
- Хочется. Но это как… Как бессонница. Когда вроде бы вот-вот заснешь, но все не засыпаешь… И такая усталость! Такая усталость, сил нет!
Старик стал уже почти невидим за серой зеркальной испариной.
- Послушай, - шепотом сказал он, так тихо, что я еле расслышал. - Мне нужно кое-что отсюда забрать, тогда я смогу уйти.
- Не понимаю, - соврал я.
- Понимаешь! - яростно зашипела зеркальная муть. - Ты все знаешь, все видел! Ты ведь был здесь все время! Ты был с нами все время! Ты - предатель!
- Ты сам виноват, - сказал я и с силой захлопнул дверцу. - Увидимся.
Из шкафа донесся короткий шелестящий вздох. Или просто упала с вешалки какая-то старая шмотка.
Я снова распахнул его:
- Хорошо, я предатель! Предатель. Ну а ты-то кто?
И снова захлопнул, не дав ему возможности ответить.
Я вышел на кухню. Еды там никакой не обнаружилось. Я быстро слизал со стола и с пола все крошки, какие нашел. На кухне было холодно, от окна дуло. Я сидел и думал, что окна давно стоит заклеить: дом старый, из всех щелей тянет… Еще я думал, что стоит, наверное, пойти извиниться перед стариком за грубость… Я заснул прямо на кухне, за пустым столом. Мне снилось, что я сплю на улице, в сухом коричневатом сугробе, и мне очень холодно. Страшно холодно.
Заклинания против ведьм не помогли. На следующий день узкоглазая ведьма Шаньшань вернулась. Она открыла дверь собственным ключом. При ней было два огромных чемодана на колесиках и рыжий кот, которого она называла Сяо.
Они явно собирались поселиться здесь. В нашем доме.
Пока она разбирала свои вещи в спальне старика, кот тихо сидел в углу и испуганно смотрел на меня.
Я подошел к нему поближе - кот напрягся и вжался в стену - и шепнул в мягкое, подрагивающее ухо:
- Зря ты сюда пришел, Васька. Я ведь тебе житья не дам…
Сяо вздыбил клоками шерсть на позвоночнике, но когтей не выпустил и даже не попытался бежать. Он просто сидел в углу и смотрел мне в глаза с покорной, собачьей обреченностью. Это вывело меня из себя: не люблю, когда звери сдаются без борьбы. Скучно и не азартно. Я погладил его против шерсти, чувствуя, как кот съеживается под моей рукой в испуганный горячий комок, а потом выдернул у него из спины большой рыжий клок. Кот взвизгнул - опять же, как-то совсем по-собачьи - и прыгнул на шкаф, исключительно неуклюже: в полете он сшиб стопку ведьминых брошюр с магическими символами на обложках, а до шкафа, собственно, не долетел - повис на передних лапах, уцепившись за деревянную поверхность когтями, и суматошно задрыгал задними, пытаясь подтянуться.
- Сяо, Сяо! - ведьма укоризненно взглянула на кота и причмокнула языком.
Коту тем временем удалось-таки взобраться на шкаф. Остаток дня и большую часть ночи он провел там - плотно зажмурившись и свернувшись клубком.
Ведьма пыталась сманить его вниз - безуспешно. Я кидался в него обувью - бесполезно: он терпел, жмурился и старался казаться мертвым.
Сразу по приезде ведьма сняла все покрывала с зеркал, но старик больше не появлялся. Я даже начал немного беспокоиться: как он там?
Ночью я подкрался к шкафу и приоткрыл дверцу; Сяо наверху испуганно заворочался и замер.
- Ты там? - позвал я.
Из зеркальной темноты на меня обиженно зыркнул старик.
- Предатель, - проблеял он.
Сяо сдавленно мяукнул и задышал часто-часто, как усталая собака.
- Ксс-ксс… - позвал из шкафа старик. - Киса, киса, иди сюда, не бойся…