Я посмотрел наверх. Два испуганных зеленых глаза ошалело уставились на меня, потом закрылись. В воздухе остро запахло кошачьей мочой.
- Ксс-ксс… - ласково шелестел старик.
- Хватит животное пугать, - из вредности вступился я.
- А тебя вообще не спрашивают. Отдай мне… сам знаешь что. И я уйду.
- Не отдам, - сказал я.
- Предатель.
- Спокойной ночи. - Я закрыл шкаф и прислушался.
Вздох. Тяжелый вздох.
Вздыхай, вздыхай…
Ну да, я предатель. Пусть. Но все мои родственники. Вся моя родня. Все мои родные. ВСЕ МОИ РОДНЫЕ погибли из-за него. Сначала те, что жили в Спиридоновской церкви… О, они умирали долго, я знаю. Они умирали постепенно. Первым делом те, кого завалило обломками во время сноса. Потом все остальные. Они ведь не ушли оттуда, со своего места, со своего дурного места, от своих мертвецов. Я уверен, они остались там. Среди свай, кирпичей, деревяшек, стекол и каменной пыли, похожей на пепел. Они жили там, на своем пепелище, пока не настала зима. А зимой они замерзли. Не сразу, конечно, - мы ведь народ живучий. Постепенно. Постепенно. Один за другим.
А потом на их костях построили дом с барельефами. Дом из теплобетона. Теплый бетон - но их он уже не согреет… Им всегда будет холодно. Всегда. Жизнь после смерти - затянувшееся мгновение. Если ты замерз на свалке - вовеки веков будешь мерзнуть на свалке. Перестал дышать, лежа в камере у параши, - вовеки веков будешь чувствовать этот смрад. Если ты умер в своем доме, в одиночестве - отныне и всегда пребудешь в своем доме, в одиночестве… Моя бабушка была верующей, моя мать - атеисткой, а я - агностик или вроде того. Может быть, кроме последнего мгновения есть что-то еще - райские кущи, адское пламя, абсолютное небытие - может быть. Допускаю. Даже наверняка так и есть. Но чтобы уйти туда, чтобы прервать свой последний миг, нужно быть абсолютно свободным. Нужно, чтобы тени забрали все твои вещи. Нужно, чтобы здесь тебя ничто не держало.
Как правило, так не бывает. Кто-то или что-то держит.
Вот старика, например, держу я. Храню у себя одну его вещицу.
Я мог бы его отпустить. Я могу его отпустить. Я, может быть, даже его отпущу. Но я пока не решил. Он слишком передо мной виноват. Слишком.
Вместе с ним ушел мой отец: Лев увел его с собой, а вернулся один. Я пытался думать, что отец остался в тюрьме - по каким-то причинам, ну мало ли что… - но всегда знал, что это неправда. Просто его больше нет…
Снова вздохи по ту сторону деревянной двери.
- Ты увел моего отца! - прикрикнул я на шкаф. - Ты сгубил моего отца! Где ты бросил его?
Тишина.
- Где ты бросил его? Отвечай!
- Я его не бросал, - сипло откликнулся шкаф. - Я его даже не видел, дурак! Я вообще не знал, что у тебя есть отец. Я даже не знал, что есть ты! Мы ж вас не видим, сволочей!
- Без оскорблений! Изволь говорить нормально!
- А ты тогда изволь открыть дверь - если хочешь говорить нормально.
- Не открою.
Молчание.
Я еще раз повторил:
- Не открою.
Сяо осторожно чихнул.
- Заткнись, - зло сказал я.
Он чихнул снова - тихо, сдавленно. Явно старался сдержаться, но не мог.
- Я тебя сейчас, Вася, в шкаф засуну.
- Мяу, - испуганно возразил Сяо.
Потом опять было стыдно. Зачем я кричал на старика? Зачем запер в шкафу с котом? Кот - он ведь и нассать может… Зря я так. Пожилой человек все-таки. К тому же покойный… Нет, по большому счету я, конечно, был прав. По какому-то другому счету… Если по справедливости, я ведь действительно в каком-то смысле его тогда подставил. Я думал: это будет его расплата за смерть моих близких. Я думал: я просто обязан это сделать - не из мести даже, а по долгу службы. Ведь мой долг - блюсти семейный очаг: супружеская верность и все такое… Я думал: он сам напросился. Но я не думал, что папа уйдет вместе с ним. И вообще я не думал, что все выйдет… так плохо.
Валя все равно копалась в его вещах. Она уже догадывалась, что что-то происходит за ее спиной, и вовсю шарила по его карманам, сумкам, бумагам… Я подчеркиваю: она все равно это делала. Она все равно нашла бы его, этот ключ. Без всякой моей помощи. Так что - по большому счету я просто немного ускорил процесс. Я просто положил ключ от запертого ящика на видное место. А что? Это был мой долг: я охранял семейный очаг.
Она увидела ключ. Открыла ящик. Прочла письма.
Вечером был страшный скандал.
Нет, она была не такая дура, чтобы признаться, что видела все письма. Но и не такая умная, чтобы притвориться, что не видела ни одного. Она выбрала промежуточный вариант: одно письмо валялось на полу… Она подняла… Не смогла удержаться… Прочла… Как ты мог, негодяй?… Какая-то С-сонечка!.. А как же мы?… Предатель… Подлец…
После этого стало только хуже. "Какая-то Сонечка" из тщательно скрываемой тайны превратилась в почти узаконенную явь, с которой надлежало просто смириться - как с явлением природы, навроде зимних морозов.
"Что поделаешь? Такой уж у нас климат: полгода холодно, остальные полгода - зима", - говорил Лев, натягивая шерстяной свитер.
"Что поделаешь? Такая уж у меня жизнь: три дня здесь - а один там", - говорил Лев и уходил ночевать в другой дом.
В одну из таких ночей она взяла лист бумаги и размашисто написала:
ДОНЕСЕНИЕ
ЗАЯВЛЕНИЕ
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
ЛовНиколХочу донести Спешу доложитьсигнализировать донести до вашего сведения, что Лев Вишневецкий Лев Николаевич замечен в антисоветской попал под влияние антисоветской деятельности своего коллеги, бывшего (?) члена Академии наук, врага народа Льва Ландау, отбывающего сейчас срок заключения. А также под влияние других своих коллег, как то: лаборантка работающая в должности лаборантки Софья Минеева, которая, изначально будучи знакома с академикомтоварищем физиком Ландау, познакомилась позже с Вишневецким Львом Николаевичем и агитировала последнего в пользу подрывной антисоветской деятельности.
ПреждеНикогда раньше В прошлом Вишневецкий Лев Николаевич антисоветской деятельностью никогда не занимался и являлся ком активным борцом сторонником идеалов компартии. Но под дурным влиянием вышеперечисленных лиц (Лев Ландау, Софья Минеева) теперь говорит позволяет себе антисоветские высказывания (как то: неприличные шутки, адресованные в адрес советской архитектурые), а также хранит у себя документы антисоветского содержания. А именно: листовка Л. Ландау "Сбросить фашистского диктатора и его клику", которую распространила С. Минаева. Вышеозначенную листовку Вишневецкий Лев Николаевич хранит в своем доме против желания членов своей семьи, жены и дочери. Жена Л. Вишневецкого Валентина Вишневецкая является членом коммунистической партии и не поддерживает антисоветскую деятельность мужа и его коллег.
Надеюсь, это письмо послужит сигналом
Просьба откликнуться на этот сигнал как можно
С уважением,
Доброжелатель Секретный осведомитель.
ЧТОБ ВЫ ОБА СДОХЛИ - ТЫ И ТВОЯ СУКА!!!
Потом она взяла другой лист бумаги и переписала текст левой рукой, аккуратными печатными буквами. Без помарок и без последней строчки.
Она отправила письмо не сразу. Оба листка, черновик и беловик, она прятала среди белья - застиранных трусов и безразмерных лифчиков - еще три дня.
Я собирался их взять. Да, сначала я хотел их украсть, оба, черновик и беловик, чтобы спасти Льва, спасти их всех, защитить, отвести беду, исправить ошибку… Я три дня слонялся вокруг бельевого ящика - видит бог, я хотел их вытащить, оба, черновик и беловик. Но меня остановило какое-то сладкое чувство - смесь обиды, любопытства, злорадства, возможности поучаствовать, не будучи при этом соучастником, - в сочетании с чувством собственной правоты. Принцип невмешательства никто ведь не отменял… Мешать людям не стоит, это всем известно; да попробуй им помешай, если они уверены в том, что делают (но была ли уверена она? написала бы все это снова, если бы письма исчезли? не знаю, не уверен…). Так что я был прав - по большому счету.
По какому-то другому счету я был не прав.
Я взял только черновик.
Беловик я оставил.
Через три дня Лев снова не ночевал дома (график своих измен он соблюдал столь же педантично, что и все остальные графики). Всю ночь Валя драила квартиру - а утром отправила письмо.
Льва забрали через четыре дня. И Соню. И моего отца. Всех в одну ночь.
…По какому-то другому счету я был не прав. Я вернулся в комнату старика и открыл шкаф. Сяо выкатился оттуда комком взъерошенной шерсти; в предрассветных сумерках изысканной его рыжины было не различить, и он казался собственной дворово-серой тенью.
Поспешной кособокой иноходью Сяо поскакал к кровати старика, на которой теперь мирно спала ведьма, улегся у нее на груди и громко, точно неисправный холодильник, заурчал. Узкоглазая, не просыпаясь, погладила его по спине.
- Отдай мне мое… - грустно шепнуло зеркало.
- Посмотрим, - сказал я; это был почти компромисс.
- Отдай, гаденыш!..
- Да пошел ты!
Я снова сорвался - захлопнул злосчастную дверцу да еще показательно пнул ее снаружи ногой.
Старик бесил меня. Он вызывал у меня ту специфическую смесь раздражения и жалости, какую обычно вызывают очень старые родители у своих почти старых детей или супруги с тридцатилетним стажем - друг у друга. Или безнадежные больные - у хороших врачей.
Я срывался - и при этом мне почти всегда было стыдно. Вернее, у меня всегда появлялось характерное предчувствие будущего стыда. Такое же возникает, когда тебе говорят: "Вот я умру - тогда пожалеешь"… В нашем случае это было немного странно: старик и так уже умер. А стыд все маячил впереди - мрачной и справедливой неизбежностью.
На следующий день к Шаньшань пришли гости. Их было семеро:
1) ведьмина сестра-близнец - та, что помогала ей снять квартиру:
2) высокий голубоглазый парень с квадратной челюстью и развитой мускулатурой, одетый во все светло-бежевое (он говорил по-русски с сильным акцентом: смягчал все согласные, точно его огромный белозубый рот был набит густой овсяной кашей):
3) блеклая юная девица в очках, блузе и длинной гофрированной юбке;
4), 5) две тетки бальзаковского возраста (тоже в блузах и юбках; одна в очках, одна - без очков);
6) сморщенная бабулька с трясущейся головой и слезящимися глазами (без очков);
7) низкорослый мужичок в тренировочных штанах и зеленом вязаном свитере, без одного переднего зуба.
Пришло семеро (магическое число!). А вместе с Шаньшань получалось восемь. В черных восточных практиках восемь также считается магическим числом - это я давно еще вычитал в книгах старика. Так что я прекрасно понимал, что к чему.
Шаньшань накрыла стол в гостиной. Угощение было скудным: прозрачная зеленоватая бурда из пакетиков, ириски, плавленый сыр, лапша и водоросли. Мероприятие вели двое: Шаньшань и голубоглазый парень. Голубоглазый изъяснялся на почти правильном русском. Шаньшань - только на своем кошачьем. Видимо, она здесь верховодила; опускаться до языка людей было ниже ее достоинства. Поэтому при ней постоянно находилась блеклая девица: она громко переводила с кошачьего на русский, если высказывалась Шаньшань, и тихо, ей на ушко, с русского на кошачий, если высказывался кто-то из присутствующих.
Высказывались все и непрерывно. Любые реплики у них почему-то назывались "свидетельствами".
- Дор-рогие бр-ратья и сестр-ры! - широко улыбнулся парень, мягко зажевав по одной "эр" в каждом слове. - Я пр-риехал из Соединенных Штатов Амер-рика, чтобы свидетельствовать!
Все:
- Ай-мень!
- …Сегодня я буду свидетельствовать вам о смысле в жизни!
- Ай-мень!
- …В мир-ре р-распр-ростр-ранены кр-руглые фор-рмы. - Мягкие гудящие "эр" слились в одно довольное урчание. - Все кр-руглое! Солнце, Земля и звезды - все это кр-руги! А человек? Голова человека кр-руглая!
- Ай-мень!
- И р-рот, который откр-рыт шир-роко!
- Ай-мень!
- И нозр-ри!
- Ай-мень!
- И… и…
- И уши, - подсказали из "зрительного зала".
- Да, и уши, бр-ратья и сестр-ры! И уши, да! - возбудился американский гость. - О чем это свидетельствует, бр-ратья и сестр-ры, дор-рогие мои святые? О чем?
- Велик наш Лорд? - предположила бальзаковская тетушка, та, что без очков.
- Да! - счастливо улыбнулся парень. - Оу, да! Велик наш Лор-рд, наш Гоуспоудь! Все сотвор-рил он по единому обр-разу Вселенной! Кр-руговые отношения по пр-ринципу кр-ругового движения! Единая связь любви! Мы р-рождены, чтобы любить нашего отца, нашего Гоуспоуда! Чтобы быть единой частью этого кр-руга, этой кр-руглой любви!
- Ай-мень!
- Так давайте встанем в кр-руг, возьмемся за р-руки и помолимся все вместе, святые! - Все восемь участников суетливо сбились в тесный кружок. - Оу, Гоуспоудь!..
- Иже еси на небеси, - проскрипела старушка в неожиданно образовавшемся затишье. - Да святится имя твое, да приидет…
Кольцо разорвалось. Святые шарахнулись от бабушки в разные стороны, точно черти от ладана.
- Нет! - гаркнул голубоглазый. - Оу, нет! Это не так! Встаньте в кр-руг! Повтор-ряйте за мной!
Все снова нерешительно взялись за руки; провинившаяся бабушка, у которой до сих пор тряслась только голова, мелко завибрировала вся.
- Повтор-ряйте за мной нашу молитву! - возвысил голос американец. - Оу, Гоусподь!
- Оу, Гоусподь! - хором откликнулись святые, самозабвенно копируя речевую манеру оратора.
- Оу, ты много р-работал, чтобы собр-рать нас всех здесь сегодня здесь!
- …собрать нас всех здесь сегодня здесь!
- Оу, спасибо тебе сегодня за эту работу!
- …Оу, спасибо тебе сегодня за эту работу!
- Оу, наши тела - твои святые хр-рамы! Твои святые сосуды, Гоуспоудь! Оу, мы хотим помочь тебе, мы не хотим видеть, как тебя пр-ренебр-регают!
- … тебя пренебрегают…
- …И как мало достойных тебе, оу, Лорд, оу, Лорд!.. Мы тебе твои святые и собр-рались здесь сегодня, чтобы славить тебя! И мы здесь сегодня славим тебя! Ай-мень!
- Ай-мень! - истошно заголосил хоровод. - Ай-мень! Ай-мень!! Ай-ме-е-ень!!!
- Теперь-рь все святые могут сесть, - Американский брат вытер с широкого лба испарину бумажной салфеткой и счастливо вздохнул, глядя, как великолепная семерка разбредается по гостиной. - Кто еще хочет сегодня здесь свидетельствовать?
- Я! Я! Сестры и братья! - срывающимся от волнения голосом возопила бальзаковская без очков. - Сегодня я хочу свидетельствовать о том, как велики наши дела!
Все (приподнято):
- Ай-мень!
- …Я также свидетельствую о том, как велики дела нашего Лорда!
- Ай-мень!
- …Я свидетельствую, что сегодня наш великий Лорд, наш Гоусподь, привел к нам Овцу!
- Ай-мень!
- …Вот она, теперь среди нас! Ай-мень! Наша сестра, сестры и братья! Святая, как и мы! Вчера она пришла к нашей вере! Я свидетельствую, что она еще совершает ошибки, как мы все недавно видели, но она уже среди нас, святые, и поэтому ошибок скоро не будет! Похлопаем нашей новой сестре, нашей овце! Встань, овц… сестра!
- Бабушка, встаньте…
Старушка неуверенно поднялась с табуретки под гром аплодисментов.
- Нинхау-мэй-мэй-желе-хуанин, - сладко запела бабушке Шаньшань.
- Здравствуй, сестра, - звонко, по-пионерски испортила песню переводчица. - Добро пож…
- Здравствуй, миленькая, - с готовностью ответила переводчице старушка. - Здравствуй… А чего ж ты к старшим-то на "ты" обращаешься? Ты ж мне в внучки годишься, милая…
- …пожаловать… Это не я, - сбилась переводчица. - Это она. Она говорит, что…
- Да ты на других-то не сваливай, - старушка погрозила переводчице пальцем и укоризненно качнула головой, отчего голова опасно замоталась во все стороны: мелкие одобрительные кивки вошли в неприятный резонанс со столь решительным отрицанием.
Шаньшань перестала петь и непонимающе уставилась на переводчицу. Та горячо зашептала ей в ухо.
Положение поправил святой в тренировочных штанах:
- Братья и фефтры, - зашепелявил он, щедро распыляя слюну через дырку в зубах, - пофдравим нафу новую фефтру ф обрафением в веру! Ай-мень!
- Ай-мень, - горячо поддержали присутствующие.
- Если ты хочешь свидетельствовать - свидетельствуй, - великодушно позволил бабушке голубоглазый.
- Чего? - заморгала та.
- Свидетельствуй, сестра, - зашептали святые.
- А это как?
- Ну, р-расскажи, напр-ример, как и почему ты стала святой.
- Да Господь с тобой! - испугалась старушка. - Какая ж я святая, сынок?!
- Бр-рат, - поправил американец.
- Чего?
- Называй меня "бр-рат".
Старушка озадаченно посмотрела в ясные, голубые, заморские глаза.
- Хорошо, сынок… То есть, это, браток… Только я ж все равно не святая, браток. Грешная я, много греховна мне…
- А мы тут все святые, женщина! - сварливо сообщила бальзаковская в очках.
- Да, все святые, - поддержала коллегу бальзаковская без очков. - Потому что все мы освящены нашим Господом, аминь… ай-мень.
- Ай-мень, - нестройно поддакнули святые.
- Фвидетельфтвуй же о том, как ты прифла к нам, фефтра, - напомнил тему урока тренировочный.
- Да я же это, братки… - старушка совсем растерялась. - Этого, как его… Вон, соседка моя, Наталья…
- Сестра Наталья, да! - восхитились братья и сестры, оглядывая бальзаковскую без очков.
- …Да, Наталья… Сестра… Так сказать, соседка… Мне, значит, говорит: "Пойдем со мной в церьковь". Ну, я и говорю: "Почему ж не пойти, в церьковь-то…". А в церькьви-то я давно не была…
- Ай-мень! - громогласно перебил бабушку американец. - Так восславим нашего Гоуспоуда, который привел эту овцу к нам здесь сегодня!
- Ай-мень!
- Ай-мень!
- Ай-мень!!!
Шабаш продолжался до полуночи.
Через день гости снова пришли. И еще через день. Они приходили четыре раза в неделю. Четыре - плохое число.
Число смерти.
Когда гостей не было, узкоглазая варила в большой кастрюле вонючий суп из тухлой рыбы, грибов, водорослей и лапши - себе и коту. Кот сжирал причитавшуюся ему долю сразу, нервно давясь, заглатывая куски. Я брезгливо вылавливал из кастрюли лапшу. Узкоглазая ела весь вечер, отхлебывая по ложечке. Она чавкала, сморкалась и негромко разговаривала то ли сама с собой, то ли с котом на своем певучем, мяукающем языке. На своем ведьмовском наречии.