Подумав так, я испугалась. Костя молчал, пристально глядя на меня. Крохотными шажками я подобралась к рюкзаку и рывком схватила его. В глазах потемнело, рот наполнился кислой слюной. Ткань под руками мгновенно стала холодной - как будто "погремушка" знала, что я хочу с ней сделать. Мне показалось, что навстречу дует ледяной ветер страшной силы и я не смогу сделать ни шага к костру.
- Что ты?.. - Костя вскочил, глядя на меня совершенно сумасшедшими глазами.
Последним усилием я швырнула рюкзак в костер, но он внезапно стал таким тяжелым, что добросить его мне не удалось. Лямки рюкзака сбили палки-рогульки, висящий на них котелок с водой опрокинулся, и пламя с шипением погасло. Звон "погремушки" превратился в злобный свист. Небо мгновенно затянуло тучами.
Выхватив рюкзак из кострища, Костя отвесил мне такую оплеуху, что я отлетела на несколько метров. Из разбитой губы на подбородок и оттуда на свитер крупно закапала кровь. Голову затопила тупая боль.
Последний раз мы дрались лет в десять, наверно. Катались по ковру, дубасили друг друга кулаками, лягались, кусались и царапались. Но, по большому счету, это была возня двух щенят, претендующих на роль вожака стаи из двух человек. Ни разу еще он не ударил меня со злобой, с желанием причинить боль, унизить. Но теперь Костя смотрел сверху вниз, с холодным презрением, как хозяин на рабыню. А я, "старшая"… Боже мой, я вдруг поняла, что безвольно и безропотно отдаю ему свое "старшинство". И оплеуху эту проглочу как нечто само собой разумеющееся. И впредь буду делать так, как он скажет. Почему? Да потому что что-то вдруг изменилось. В нем, во мне. Вокруг нас. Мне показалось, что я тону. И что ангел-хранитель остался там - по ту сторону темной воды, вдруг разделившей нас…
Страсти-мордасти
Я сидела на коврике-пенке, привалившись спиной к стволу сосны, и трогала языком распухшую губу. Голова несильно, но болела, все вокруг плыло и покачивалось, словно от температуры. Ощущение ирреальности не проходило, и я, кажется, начинала к нему привыкать.
Костя чуть поодаль забавлялся с "погремушкой" - крутил в руках, гладил, подносил то к уху, то к носу. Во мне вяло копошились, ни сколько не мешая друг другу, два чувства: ревность и облегчение. Меня с равной силой и тянуло к "погремушке", и удерживало на расстоянии.
- Кажется, летит, - положив шар на траву, прислушался Костя.
Через секунду и я услышала шум. Крохотная точка показалась из-за горы. Костя осторожно уложил "погремушку" в рюкзак и повернулся ко мне:
- Быстро, за те кусты!
Я встала, меня качнуло. Костя поморщился, сплюнул и за руку потащил меня к кустам. Рюкзак он закинул за плечо. Едва мы успели укрыться, вертолет тяжело плюхнулся на берег, подняв в воздух тучу мусора, песка и водяных брызг. Не менее тяжело из кабины на землю выбрался Генпетрович.
- Археологи, вы где? - рупором приложив ко рту руки, закричал он.
- Молчи, - прошипел Костя, больно сжимая мою руку. - Посмотрим.
- Ау! - надрывался Генпетрович. - Эй!
Оглядевшись по сторонам, он пожал плечами, сел на мой коврик и закурил.
- Бродят где-то, - объяснил Генпетрович сам себе, глубоко затянувшись. - Копают, видать. Ищут. Чо ищут, черт их знает. Ну и пусть, нам же с Веруней лучше. Дом теперь построим. Поженимся. Детей народим. Верка-Вера ты моя, Верка сладенькая, - запел он вполголоса.
- Похоже, никого, все чисто, - шепнул Костя.
Подождав еще несколько минут, мы вышли из-за кустов.
- Ага, вот вы где, - обрадовался Генпетрович. - А я-то уж забеспокоился. Ну чо, полетели?
Я даже про "смертничков" не вспомнила - настолько было все равно. Всю дорогу меня кисло подташнивало, рев пробивался в наушники, от чего и без того гудящая голова басовито резонировала. Большую часть наших пожитков Костя утрамбовал в мой рюкзак, который стоял у меня в ногах. В своем он оставил только мягкие вещи, на которые бережно уложил "погремушку". Этот рюкзак он держал у себя на коленях. Ревность и облегчение по-прежнему вяло плескались во мне где-то очень глубоко.
Время от времени мне хотелось умереть, но сомнительность загробной участи заставляла вспомнить о том, что я так и не увидела рай - хотя бы одним глазком. И тогда я кидала косые взгляды на Костю, баюкавшего свой рюкзак. По идее, он должен был выглядеть нелепо - в дурацкой войлочной шапке, с рюкзаком в обнимку. Но я ловила себя на том, что чуть ли ни любуюсь им.
А ведь надо было еще уговорить Костю ехать обратно поездом. Как бы мы пронесли "погремушку" через "телевизор" в Красноярском аэропорту! Да и на местном самолете я больше лететь не хотела. Ни за какие коврижки. Но если раньше разговор об этом не вызвал бы у меня никаких затруднений, теперь я с ужасом думала о его необходимости.
Однако Костя сам заговорил об этом, когда мы вернулись в Пятиреченское и уже сидели за ужином.
- Ну чо, послезавтра в Красноярск? - спросил Генпетрович, разливая по стопкам самогон. - Как раз рейс будет.
- Да мы… - невнятно промычала я, прикрывая свою стопку ладонью. Ловко отбросив мою руку, он все-таки налил мне.
- Мы поездом обратно, - веско припечатал Костя. - Лена боится.
При этом он смотрел не на меня, а на Верку, которая вдруг засмущалась и стала малиновой - в тон скатерти и своему платью, скроенному, видимо, из того же куска материи.
- Это ж скока пилить-то поездом?! - ужаснулся Генпетрович. - Ну надо ж так!
- А дизель-то тока в пятницу, - пропела Верка, глядя на Костю.
Странное дело, подумала я, а позавчера она вообще на него внимания не обращала, все на Генпетровича своего налюбоваться не могла.
- Ну… как хотите, - пожал плечами Генпетрович, производя в уме сложную калькуляцию. Конечно, билеты на рейс дороже, но ему-то с этого ни жарко, ни холодно. А полторы тысячи вдобавок к уже полученным двадцати и пятисотке за первую ночь - тоже капитал.
На следующее утро Генпетрович занялся самолетом, а нам предложил погулять по окрестностям.
- И я с ними, - подскочила Верка, все в том же малиновом платье, резиновых сапогах и стеганой куртке, похожей на ватник. - Покажу, где тут чо.
- А в кассе кто? - нахмурился Генпетрович. - Билеты продавать?
- Билеееееты! - презрительно пропела Верка. - Какие ишшо билеты? Кому надь - завтра придут и купят. Только зад отсиживать.
Генпетрович пожал плечами и молча отвернулся. Ему это все явно не понравилось. Мне тоже.
Мы прошли через все село по направлению к невысоким горам, поросшим лесом. Верка трещала, как взбесившийся попугай, цеплялась за Костин рукав и нарочно замедляла шаг - так, что я постоянно оказывалась одна впереди. Наверно, на нашу троицу не полюбовался только ленивый.
Как только село скрылось за деревьями, Костя отвел меня в сторонку, оставив Верку смущенно ковырять сапогом мох.
- Лен, - заявил он без обиняков, - иди-ка погуляй в другом месте.
- С какой ради? - возмутилась я, прекрасно понимая, с какой.
- Ты что, не видишь, что баба меня изнасиловать готова? Я боялся, прямо при муже набросится. Правда, он ей никакой и не муж, так что моя совесть чиста.
- Ничего себе чиста! - возмутилась я. - Люди нас приютили, накормили, помогли, а ты…
- Люди получили деньги. И вообще… "Снегопад, снегопад, если женщина просит…". Или тебе надо открытым текстом сказать: "Лена, иди отсюда на хрен, я тут эту дуру трахать буду"?
Я повернулась и пошла обратно, глотая злые слезы.
Сейчас вот приду, возьму "погремушку" и…
Зал ожидания с кассой вместе оказался закрытым на большой висячий замок. Потоптавшись на крыльце, я оглянулась на летное поле и подумала, что надо уходить отсюда, пока не заметил Генпетрович. Как ни была я зла на Костю и Верку, лучше ему меня не видеть.
Следующие несколько часов я просидела за околицей с другой стороны села. Дошла до опушки леса, села на пень и впала в странное оцепенение. Словно спала с открытыми глазами. Смотрела на копошащихся в траве муравьев, слышала пение птиц и шум ветра - и в то же время видела смутные, быстро сменяющие друг друга картины. Вот улыбающийся дядя Паша с "погремушкой" в руках разговаривает о чем-то с Генпетровичем. Их лица, фигуры сминаются, как в пластилиновом мультфильме, и я понимаю, что это уже Костя, обнимающий женщину. Верку? Нет, какую-то незнакомую, очень красивую. А вот и я сама - в длинной юбке и в платке. Или это не я? А рядом кто-то на костылях…
Вздрогнув, я очнулась. Солнце клонилось к закату. Неужели я провела на этой поляне почти полдня? Затекшие ноги больно затопило иголками. Желудок жалобно поскуливал, подтверждая: да, дело к вечеру, после завтрака прошло немало времени, давно пора подкрепиться.
Возвращаться не хотелось. Сидеть за столом с Костей, Веркой, Генпетровичем, делать вид, что ничего не произошло. Если б я только могла незаметно пробраться в дом, забрать свои вещи, "погремушку" и… И что? Пешком через тайгу к ближайшему селу, где есть такой же "аэропорт"? Смешно, честное слово. Нет, придется как-то терпеть. Сегодняшний вечер, целый день завтра и утро послезавтра.
Обратно в село я плелась нога за ногу, изо всех сил оттягивая момент, когда окажусь с этой троицей лицом к лицу. Замка на двери зала ожидания уже не было. Я взялась за ручку, но дверь распахнулась, снова едва не ударив меня по лбу.
- Ну чо, с облегченьицем? - подмигнул Генпетрович. - Пронесло чо ли? Так ты это, самогончику хлобыстни, все пройдет. Я завсегда им живот пользую.
Буркнув что-то невнятное, я направилась к кассе, а Генпетрович вышел на летное поле.
- Ты это… - выбравшись из-за стола, подскочил ко мне Костя. - Он пришел, увидел, что тебя нет, спросил, где. Мы сказали, что в сортире. Давно и надолго. Так что…
Верка хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Она была похожа на кошку, вдоволь наевшуюся сметаны. Костя тоже не выглядел грустным.
- Вы рожи сделайте попроще, - посоветовала я. - Или лимон съешьте. Дураку понятно, чем вы занимались.
Веркино лицо вытянулось, маков цвет на щеках моментально увял.
- Хватит умничать, - прошипел Костя.
В этот момент вернулся Генпетрович, и мы сели ужинать. Разговор не клеился. Костя и Верка теперь старательно игнорировали друг друга, но делали это так демонстративно, что Генпетрович начал хмуриться. Он наливал себе стопку за стопкой и молча опрокидывал, не дожидаясь остальных.
- Генпетрович, тебе ж лететь завтра, - испуганно вякнула Верка, но он только посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом и не ответил.
- И правда, может, ляжем пораньше? - осторожно предложила я. - Вам выспаться надо. Да и мы устали.
Последнюю фразу говорить явно не следовало.
- Устали, гришь? - медленно сказал Генпетрович. - Стало быть, устали… Ну ладно, спать так спать.
Я предложила ему лечь на кровати или хотя бы взять мой спальник, но он отмахнулся и вышел в зал ожидания, прихватив подушку-думку и покрывало.
Помявшись, Верка подобралась ко мне и шепнула на ухо:
- Лен, а мож, ты в мешке, а?
Меня передернуло.
- А если он вернется? - криво улыбнулась я. - Ну там воды попить или еще зачем-нибудь? Не боишься?
Верка испуганно ойкнула и отскочила от меня, как от змеи.
Убрав со стола и помыв в тазике посуду, она медленно разделась и залезла в кровать. Костя наблюдал за стриптизом, довольно ухмыляясь.
- Пошел вон, - прошипела я.
- Скажите, пожалуйста, - фыркнул он и вышел в помещение кассы.
Я легла, отодвинувшись на самый край, лишь бы невзначай не коснуться ее пышного тела. Начав читать про себя молитву, я услышала из-под кровати тихий звон и уснула на полуслове.
Мне снилось, что я вишу над пропастью, уцепившись за сухую ветку накренившегося дерева. Корни его многозначительно потрескивают, а далеко внизу бурлит река. Я пытаюсь крикнуть, но издаю только едва слышный сип. Онемевшие пальцы вот-вот разожмутся, черный ужас накрывает с головой…
Наверно, всю ночь я провисела на самом краю кровати, отсюда и сон. Во всяком случае, проснувшись, я обнаружила себя в таком положении, что достаточно было слегка пошевелиться, чтобы полететь на пол.
Ходики показывали половину одиннадцатого. Генпетрович, должно быть, давно улетел. Верка с Костей сидели за столом, держась за руки, и нетерпеливо поглядывали на меня.
Выгнав Костю за дверь, я привела себя в порядок и вышла к умывальнику.
- Погуляешь?
Сплюнув зубную пасту, я обернулась. Костя стоял чуть поодаль и невинно улыбался. Я прополоскала рот, наскоро вымыла лицо. Промелькнула мысль о завтраке, но зайти в дом и сидеть за столом под взглядом одуревшей от страсти бабы - это было выше моих сил. В кармане джинсов лежало несколько купюр, и я повернула в сторону магазина. Очень хотелось врезать Костику как следует и куда следует или хотя бы сказать все, что я о нем думаю, но… Я знала, что сделать этого не смогу. Вот не смогу и все.
В магазине - обычной бревенчатой избе - было темно и пахло мышами. Ассортимент не радовал. Подумав, я купила подозрительного вида лимонад и сухое печенье. Продавщица, остроносая тощая девица с неожиданно внушительным бюстом, таращилась на меня с интересом и непонятным ехидством.
- Так вы не улетели с Генкой? В город?
В прямоугольнике двери, заслоняя собою свет, стояла темная коренастая фигура. Только по голосу я узнала бабку, с которой мы летели в самолете.
- Нет. Завтра на поезде поедем.
- А, ну да, ну да.
Бабка обогнула меня и неторопливо принялась оглядывать полки. Непонятно почему я медлила. Не то чтобы мне хотелось с ней пообщаться, но чем себя занять, я не знала. Когда она купила муку и сахар, я предложила:
- Давайте помогу.
- Спасибо, - бабка протянула мне холщовый мешок с пришитыми черными нитками ручками.
Мы вышли и медленно побрели по улице. Время от времени кто-то попадался навстречу и смотрел на меня с интересом. С гораздо большим интересом, чем вчера.
- А муж твой где? С Веркой? - поинтересовалась бабка, когда мы дошли до ее дома и остановились у ворот.
- Это брат, - поморщилась я. - Не знаю где.
- Бра-а-ат? - протянула бабка. - Да, вы похожи. А чаю хошь?
Хотя бабка и разозлила меня своим вопросом, чаю я все-таки хотела. Мы вошли в дом. Был он совсем небольшим, всего две комнаты и кухонька. Огромная печь топкой выходила на кухню, а спальным местом с матрасиком и занавесочкой - в большую комнату, бабка называла ее "залой".
Усадив меня за круглый стол в "зале", бабка - она потребовала называть себя Лукерьей, просто так, без отчества - вышла во двор, в летнюю кухню и вернулась с большим китайским термосом. На столе появились чашки в горошек, серый хлеб, плошка с засахарившимся вареньем и все то же сухое печенье.
То и дело подливая мне чаю, Лукерья трещала без остановки, что мне было только на руку - говорить самой совершенно не хотелось. Сначала она рассказывала про своего сына, живущего в Красноярске (это к нему она летала в гости), потом переключилась на село.
Пятиреченским его назвали с известной натяжкой. Настоящих речек тут было всего две - Лыхва побольше и Соньга поменьше. Они текли с двух сторон села, но в десяти километрах к северу Соньга впадала в Лыхву. Остальные три были просто ручьями. У Гончарного когда-то давно жил местный горшеня, а на Мыльном было удобное место для стирки белья. Оба они впадали в Лыхву. Впадающий в Соньгу назывался Малым и летом обычно пересыхал.
- Это уж в двадцатые назвали село Пятиреченским, - вздохнула Лукерья. - А так было Спасо-Преображенским. Церковь тут была - Преображения. Большая, красивая. Бабка мне рассказывала.
- А сейчас?
- А сейчас никакой нет. Та деревянная была - спалили. По большим праздникам в Демидово ездим, за сорок километров.
Просидев у Лукерьи часа два, я спохватилась, что пора и честь знать. Провожая меня до ворот, она вздохнула:
- Видала брата твово вчера. С Веркой. Да все видали. Вот дура баба, вот дура-то. Генка-то ее так любит. А теперь чо? Пропадут оба.
Я промолчала. Лучше б нам было сюда не приезжать. Я с самого начала это знала.
- Хотя понять ее можно, - пожевала губами Лукерья. - Ты девка на лицо приятная, а вот брат твой - тот… справный. Справный мужик.
Я даже споткнулась на ровном месте. Из нас двоих "справной" всегда была я. А Костя - просто недоразумением. И вот пожалуйста. Сначала на него набросилась Верка, теперь эта старуха называет его "справным мужиком". Что происходит-то? Неужели действительно страдания по поводу несбывшейся надежды сделали его таким интересным? Да нет, не может быть. Может, просто местные бабы ничего слаще морковки не едали? Или во всем виноват чарующий флер далекого большого города?
Теряясь в догадках, я побрела по улице за село и, только перейдя по деревянному мостику Мыльный ручей, спохватилась, что забыла у Лукерьи лимонад и печенье. Возвращаться не хотелось. Погода портилась, время от времени срывались капли дождя, но я упорно брела вперед - не идти же к аэропорту, чтобы сидеть под закрытой дверью и слушать счастливые вопли этих двух придурков!
Дойдя до развилки, я остановилась. Направо дорога через переезд уходила за одноколейку, налево за деревьями виднелась серая деревянная будка. Мне стало любопытно, я пошла к ней и очутилась на кладбище - старом и неухоженном. На дверях будки, видимо, кладбищенской конторы, висел замок.
Здесь была странная, давящая тишина. Даже птиц не было слышно. Даже ветер не шумел в верхушках деревьев. Мне стало не по себе. Захотелось побыстрее уйти, однако ноги словно налились свинцом.
И вдруг что-то темное показалось в глубине кладбища. Как будто ползло между покосившимися крестами мерзкое бесформенное чудовище и протягивало ко мне щупальца. Я открыла рот, чтобы закричать, но горло перехватило спазмом. Попыталась перекреститься - рука бессильно упала. С трудом сделала два шага назад, споткнулась о камень и упала.
Я лежала на ровной площадке, поросшей мхом и клочковатыми кустиками травы. Лежала и с ужасом наблюдала, как тянутся ко мне сгустки темного тумана. Тянутся и не могут достать - как будто натыкаются на невидимую преграду. Не сознавая, что делаю, я нащупала камень и бросила в клубящуюся массу. Чудовище мгновенно подобрало щупальца и отползло туда, откуда появилось.
Переведя дух, я уткнулась лбом в землю - странно твердую. Поскребла пальцем мох и увидела камень. Я лежала на растрескавшемся, затянутом землей и заросшем фундаменте разрушенного здания.
Так здесь, наверно, и была сгоревшая церковь, подумала я. Да, именно здесь, на кладбище, где же еще. И именно это освященное когда-то место спасло меня от замогильного мрака. Похоже, найдя и забрав с собой чертову "погремушку", мы с Костей впустили в свою жизнь тот самый мистический ужас, над которым большинство людей смеются и который считают выдумкой.
Спасо-Преображенская церковь… В детстве единственным церковным праздником, дату которого я знала так, что могла бы и во сне сказать, было Преображение. Яблочный Спас. Папа категорически запрещал бабушке забивать мне голову "религиозным бредом", но кое-что все-таки сквозь жестокую цензуру проскальзывало. Хотя и в довольно странной форме.
"До Яблочного Спаса яблоки есть нельзя", - категорически говорила мне бабушка.
"Почему?" - спрашивала я.
"Потому что нельзя. Будешь есть - потом в раю яблок не дадут".
"Почему не дадут?"