За глаза все звали ван Брунта "Летучим голландцем". О его скверном характере ходили легенды – и это в отрасли, основанной на скандалах и оскорблениях! По меньшей мере раз в день он угрожал кастрацией и мучительной смертью какому-нибудь несчастному, которому не посчастливилось оказаться на другом конце провода.
Джейсон сказал:
– Помните его стандартную фразу: "Как думаешь, будет тебе приятно ходить, если я затолкаю тебе в задницу мой башмак одиннадцатого размера?"
– Бог ты мой, ну что он был за засранцем! – сказала Майор. – И ведь это нашу кровушку он хлебал от души.
Принесли напитки, и на пару минут столик окунулся в тишину.
Затем Дон Бутби сказала:
– Помните, как ван Брунт заставил меня писать двухстраничную статью о кухонном фартуке для универмага в Джорджии? Прихожу я как-то утром – я только-только тогда к нему устроилась, – а на моем столе рассыпаны фотографии этого убогого фартука и лежит записка от Голландца, в которой написано, что статья должна звучать, как песня. О фартуке! Да кто их вообще покупает – в двадцатом-то веке! И как статья о фартуках может звучать, как песня? Я, наверное, раз сто ее переписывала.
В уголках рта Майора появились морщинки от тщательно замаскированной хитрой улыбки. Они с Мимси переглянулись. Эта реклама фартука была розыгрышем, который они устроили Дон. Столько лет прошло, а она до сих пор не знает правды.
Чтобы сменить тему, я сказал:
– Помните, мы обнаружили, что злодея Брома Бонса в "Легенде о Сонной Лощине", негодяя и хама, который выгнал Икабода Крейна из города, на самом деле звали ван Брунтом?
– Бад упоминал об этом в своих параноидальных монологах, – сказала Мимси. – Он говорил, что его семейство было богатым и Вашингтон Ирвинг им завидовал, потому и сочинил историю о том, как предок Брунта украл Катрину ван Тассел. Наверное, в легенде все же была какая-то доля правды. С другой стороны, я слышала – где-то в восьмидесятом году или около того, – что он умер в психиатрическом отделении больницы, поэтому все, что он говорил, могло быть просто бредом сумасшедшего.
Выглядела она какой-то печальной, и я вспомнил, что в свое время она спала с Голландцем – в агентстве это был секрет Полишинеля. Я мог легко себе представить, насколько это было кошмарно.
Джей Гласс сидел рядом с ней. Кажется, эти двое близки и не особенно счастливы.
– Ирвинг в своих рассказах ни разу не упоминал о войне, – сказал он. – Но всего несколькими годами ранее описываемых событий городок в долине Гудзона, в Сонной Лощине, перестали тревожить набегами индейцы, из него только недавно ушли английские оккупационные войска. Всадник без головы – это персонаж местной истории о призраке гессенского наемника, воевавшего за британцев. Ему оторвало голову ядром, и с тех пор он каждую ночь ездит на своем коне по полям сражений и ищет ее.
Этот разговор о войне напомнил мне один вечер в агентстве. Мы с Эдди Аккерсом остались допоздна – я пытался писать рекламные тексты для каталога, а Эдди рисовал плакат для сети универмагов на северо-западном побережье. Бад ван Брунт в обед ушел, но, естественно, к вечеру вернулся, под завязку накачанный джином. Можно было легко определить, когда он вдрызг пьян, – его лысина становилась ярко-красной.
Он тут же навалился на Эдди по поводу того, что тот принадлежал к семейству его женушки, все члены которого и гроша ломаного не стоили и только и знали, что висеть на шее у родственников, дармоеды.
Они начали спорить о том, какая война была страшнее – Вторая мировая или война в Корее. Несколько минут они препирались, а потом Аккерс сказал: "Чтобы стать героем во Вторую мировую, единственное, что тебе нужно было сделать, – это прийти на призывной пункт. А в Корее, только чтобы тебя заметили, тебе надо было упасть животом на гранату и спасти весь свой взвод".
Прежде чем ван Брунт успел что-то ответить, Аккерс встал и вышел, сказав, что ему нужен перерыв. Меня удивило, что Голландец не сказал ему: можешь вообще не возвращаться. Наверное, в тот момент Эдди был сильно ему нужен.
И тогда он переключился на меня. Война во Вьетнаме тогда шла полным ходом, и он спросил, каким образом мне удалось уклониться от призыва. Уверен, он подозревал, что меня не взяли из-за моей сексуальной ориентации. Он стоял очень близко ко мне. Я помню ясно, как будто это произошло сегодня утром, как он наклонился ко мне и тихо, словно это было интимное предложение, прошептал, что я никчемный извращенец, мерзкий наркоман и трус.
Он безнаказанно имел мой мозг и цинично намекал на то, что не прочь был отыметь и мою задницу. Надо было тут же свалить из этой конторы, но у меня в тот момент была аховая ситуация – я никак не мог разобраться с двумя своими любовниками, вконец ослабел от наркотиков и отчаянно нуждался в деньгах. Мне хотелось перерезать ему глотку канцелярскими ножницами, лежавшими тут же, на столе.
А затем у него будто включилась какая-то другая часть мозга. Он начал говорить о войне и красной угрозе: о гессенцах, выскакивающих из канализационных люков с винтовками наперевес, о коммуняках, выпрыгивающих с парашютом над Нью-Йорком и режущих на улицах каждого встречного и поперечного… Меня это все испугало до чертиков, и я увидел перед собой тыкву с горящими глазами и темные силуэты всадников на фоне ночного неба. Нельзя сказать, что я слышал это все впервые в жизни – ван Брунт частенько заговаривался. Джей по этому поводу говорил следующее: "Прошлое и будущее соединяются в настоящем. Это похоже на фигуриста, который чертит коньками восьмерку на льду". Похоже, ван Брунт занимал Гласса. В тот давний вечер Аккер вернулся и сказал, чтобы он оставил нас в покое, иначе мы никогда не закончим его каталог.
Единственной частью этого воспоминания, которую я озвучил за столом в "Никсе", было:
– Однажды я слышал, как Голландец сказал, что мохоки скоро спустятся из Канады и захватят Нью-Йорк. Меня всегда приводила в ступор его многомерная паранойя.
– У него случались трудности с определением текущего временного отрезка. Как будто в то время, в которое мы живем, он попал из прошлого, – сказал Гласс.
– Война по нему здорово прошлась, – произнес кто-то. Сомневаюсь, что война по нему здорово прошлась. Ван Брунт был какой-то военной шишкой в оккупированной Европе, и, могу поспорить, он развлекся там по полной.
– Да и после войны он, похоже, не был очень уж доволен жизнью, – добавил кто-то.
Вернулась Бениция с остальными заказанными напитками и тарелками с куриными крылышками и жареной моцареллой. Я поднялся со своего места и пошел тыкаться по углам в поисках туалета. Майор тоже встала, и мы вместе прошли до барной стойки.
– Фраза Джея про смещенное время имеет смысл, – сказала она. – На первый взгляд ван Брунт, с его красным лицом и лысиной, выглядел как этакий бюргер со старой картины. Но в нем жил монстр, и когда он вырывался на волю… – Майор дошла до конца очень длинной барной стойки и заглянула за угол. – Помнишь это? – спросила она.
На стене, забранная в стекло, висела голландская дверь. Рядом была табличка, гласившая, что эта дверь из того постоялого двора, на месте которого построили нынешнее здание. Двери было лет двести – триста, и на фоне остальной обстановки она выглядела маленькой и ветхой. Когда здесь еще была таверна "Никербокер", она смотрелась как-то более убедительно.
– Когда новые владельцы выкупили это здание, – сказала Майор, – их обязали сохранить все предметы, имеющие значение для истории. – И добавила: – Ты знаешь, Джей считает, что Бром Бонс с подельниками любил наезжать в этот постоялый двор, чтобы напиться и побуянить.
Подумав, что у Джея это уже стало навязчивой идеей, и покачав головой, я оставил ее у стойки и направился в туалет – стандартный, современный: много света и сушилки для рук. В старом были дубовые кабинки, в каждую из которых можно было поставить карету, и писсуары такой высоты и глубины, что туда можно было упасть, и тогда тебя бы никто уже не нашел.
Я сунул в рот целую таблетку обезболивающего и разжевал ее, чтобы быстрее подействовала. Когда я вышел из туалета, то заметил на стене рядом с кухней картину, которая в "Никербокере" висела позади бара. Я много рабочего времени провел за ее разглядыванием.
На ней была изображена старинная гостиница – конец восемнадцатого века, если судить по тому, как были одеты люди. Это двухэтажное здание с мансардой и двумя флюгерами. У дверей стоит конный экипаж. Кучер флиртует с горничной, птички перелетают с дерева на дерево, на солнце греются собаки, у голландской двери собрались пассажиры, из конюшни ведут свежих лошадей. Еще видно церковь, несколько разбросанных домов, магазин и кузницу. Тут, невдалеке от Бродвея, всего в нескольких милях от городка, расположенного на самом кончике Манхэттена, стояла деревня.
Глядя на картину, я снова заметил, что, невзирая то, что на картине показан яркий солнечный день, два центральных окна на втором этаже гостиницы темны.
– Мы часто сидели и гадали, что же находится за этими окнами. – Майор Барбара сказала это прямо мне в ухо и так неожиданно, что я подпрыгнул. – Мы предполагали даже, что там проводится какой-то экзотический магический ритуал, вроде вуду, только голландского. Я помню, как ты однажды сказал мне, что видел сон, связанный с этим местом. Ты его еще не забыл?
– Не думал о нем долгое время, но снова увидел его в тот день, когда ты мне позвонила. Во сне я стоял перед "Никербокером", но здание было другим. Это была старая двухэтажная гостиница с этой картины. Было темно. Только над дверью гостиницы, мерцая, горел фонарь. Затем в стороне появился еще один огонек. Он раскачивался в темноте. Три раза пропел рожок, и на Бродвее показался экипаж. И вдруг в тех двух окнах, которые на картине темные, зажегся свет. Почему-то мне это показалось зловещим, и я испугался.
Пару деталей я не смог припомнить, но хорошо запомнил чувство страха.
– Старый "Никербокер" был удивительным заведением, поэтому легко себе представить, что гостиница, которая стояла здесь до него, была еще более необычной, – сказала Майор. – Теперь все иначе. – Она обвела рукой яркие лампы, мерцающие телевизионные экраны, широкую лестницу, которой здесь раньше не было. – Они все тут разворотили.
Мы пошли обратно к столику.
– Однажды мне разрешили подняться наверх старого "Никербокера", – сказала Майор Барбара. – Давно, много лет назад, вскоре после того, как ты ушел из "Летучего голландца", тут делали ремонт. Наверху было три этажа, забитых всякой рухлядью: бронзовыми плевательницами, посудой, кухонными принадлежностями, упряжью. Была даже кровать под балдахином, вся изъеденная крысами. И там была одна очень странная вещь…
Она замолчала. Я вопросительно вскинул брови.
– Большой, выполненный маслом портрет голландского бюргера в одежде восемнадцатого столетия, – прошептала она. – И он выглядел в точности как ван Брунт. Лицо у него было просто демоническим – страшнее, чем у ван Брунта в минуты самой страшной ярости.
Я рассмеялся и сказал:
– Да ладно тебе!
Майор как-то невесело взглянула на меня.
Когда мы вернулись к столу, Дон Бутби заявила:
– Наше собрание превратилось в сеанс групповой психотерапии.
Дуг Лоттс сказал:
– Я помню тот день, когда он сказал, что я никудышный копирайтер и что я вообще не мужик, а никчемная баба, и даже носки себе нормальные купить не могу. Затем он, конечно, заявил, что я уволен. Но только в этот раз я и правда ушел и больше не вернулся.
Все мы захлопали в ладоши.
Маленькая Мимси Фридман залпом выпила цветное содержимое своего стакана:
– До свадьбы у меня была очень хорошая работа – в рекламном отделе компании "Лорд и Тейлор". Затем мой первый муж потерял работу, а другую не нашел – по-моему, до сих пор. Чтобы мы хоть как-то могли существовать, я стала сама искать работу. И вокруг не было ничего! Естественно, кроме ван Брунта. День, когда он не доводил меня до слез, он считал потерянным навсегда.
Все кивнули и выпили за это. Голландец держал Мимси не только ради специфических услуг. Она знала о копирайте в сфере моды больше всех нас, включая и самого ван Брунта. А мы выпускали еженедельную полосу, которая заполнялась статьями о моде, сплетнями о знаменитостях и рекламой одежды, которую продавали наши клиенты.
Клиенты – чаще всего это были магазины – могли печатать всю полосу или только ее часть в местных газетах на правах рекламы. Мимси вела эту полосу несколько лет, и приобретенный за эти годы опыт послужил ей хорошей основой для дальнейшей успешной карьеры. Она до сих пор комментирует по телевизору весенние показы мод.
Затем все глаза обратились на меня. Я отпил минеральной воды и сказал:
– А я был голубым наркоманом и хиппи. – Таблетка уже подействовала, и я сильно "поплыл". – В те годы в каждой конторе был хоть один такой, как я. – Кто-то засмеялся. – Работа для меня состояла из бесконечной череды издевательств, источником которых был ван Брунт. Я продолжал день за днем ходить в офис, до тех пор пока он наконец меня окончательно не уволил, потому что по сравнению с Ист-Виллидж, где я тогда жил, "Летучий голландец" был образцом спокойствия и порядка.
Майор сказала:
– Ты был настоящей душой компании. Благодаря тебе у нас там все вертелось. А я попала к ван Брунту потому, что мне нужны были деньги. Даже по сравнению с Лондоном Нью-Йорк – дорогой город, я же была всего-то помощником редактора в издательстве. Я считала, что все, кто работает в рекламе, зарабатывают кучу денег. Ван Брунт взял меня, как он сказал, потому что ему понравился мой акцент – и потом каждый божий день высмеивал меня за него. Проработав у него несколько лет, я продала очень глупый детектив одному издательству, а на следующий день пришла в офис, собрала вещички и больше уже никогда не вернулась.
Так шло и дальше. Все сидящие за столом по очереди рассказывали о своей работе у ван Брунта. Воскресный наплыв посетителей, какой бы он ни был, иссяк. Только за столиками перед окнами сидели несколько человек. Бармен и официантка явно скучали.
Я встал из-за стола и направился в сторону туалета. В руке у меня, кроме стакана, была последняя таблетка. Я прожевал ее и, остановившись, запил водой из стакана.
Бархатный шнур, преграждавший доступ к верхним этажам, висел на крючке. Не задумываясь над тем, что я делаю, я быстро поднялся по лестнице. Второй этаж был освещен довольно скудно, но и разглядывать там было нечего: там располагался обыкновенный зал для банкетов. Майор была права насчет того, что они тут все раскурочили. Судя по всему, они разломали большую часть третьего этажа, чтобы поднять тут потолок.
Окна, в которых наверняка не увидишь ничего, кроме скучного городского пейзажа, были задернуты шторами. Все четыре стены были расписаны на тему старого Нью-Йорка: кареты, дома в голландском стиле, парусные корабли в гавани, и все это на фоне города, где самыми высокими строениями еще оставались церкви. Но никакого масляного портрета с голландским бюргером тут не было.
Я услышал шум и обернулся. За моей спиной распахнулась дверь, которую я раньше не заметил. В ней показалась спина грузного, лысого человека. Это был ван Брунт, и я застыл на месте.
Но наваждение продолжалось только до того момента, пока человек не развернулся. Это был смуглый мужчина, латиноамериканец или араб, нисколько не похожий на Голландца. На вид ему было лет тридцать, голова у него была бритая, а не лысая, под мышкой он держал картонную коробку. Наверное, это был управляющий или даже один из владельцев.
Выйдя из двери, он запер ее – похоже, в том, что осталось от верхних этажей, они устроили склад – и тут увидел меня:
– Эй, мистер, – его акцент нелегко было распознать, – этот этаж сегодня закрыт.
С легкой улыбкой и настороженным вниманием человека, привыкшего выпроваживать пьяных, он показал на лестницу, и я спустился.
– Места полно и здесь, внизу, – добавил он, проводив меня до столика.
Увидев нас, Майор догадалась, куда меня занесло, улыбнулась и незаметно кивнула.
Джей Гласс, размахивая виски с содовой для большей убедительности, говорил:
– Я считаю, на ван Брунте лежало проклятие, переданное ему от Брома Бонса. Или, возможно, оно появилось даже раньше. Но ему самому это не казалось проклятием. Оно выражалось в том, что он был и вел себя как самое отвратительное чудовище. Его предок завоевал Катрину ван Тассел, вызвав Всадника без головы. А он делал это со всеми встречными и поперечными.
Майор сказала:
– Мы все думаем, что призраки приходят из прошлого, но, возможно, их существование не подчиняется временным законам.
Остальные кивнули с глубокомысленным пьяным пониманием, и я понял, что сеанс групповой психотерапии вошел в новую фазу.
Заговорила Мимси Фридман:
– Я видела ван Брунта, может, лет десять назад.
Я хотел было сказать, что к тому времени он уже несколько лет лежал в могиле, но посмотрел на серьезные лица остальных и не стал раскрывать рот.
– В тот год мой брак с Джоакимом окончательно рассыпался, – сказала она, и я вспомнил: кто-то мне говорил, что она в ту пору рассталась с дизайнером из Европы. – Борис и Джон очень мне помогали. У них была прелестная маленькая ферма на Гудзо не неподалеку от равнины Мохок, и тем летом я там долго гостила. Естественно, это была не настоящая рабочая ферма, но у них был сад и небольшая отара овец – очень красивых, в основном серых с черными мордочками, – которая мирно паслась в полях. В пруду плавали гуси, а по двору ходил конь по кличке Гриспин, списанный по старости из нью-йоркской полиции, – самое ласковое животное в мире. Он тыкался в тебя носом до тех пор, пока ты не отдашь ему весь сахар, что был у тебя в карманах.
Они наняли местного жителя, чтобы он смотрел за животными. Я никогда с ним особо близко не сталкивалась – он был нелюдимым и избегал общения. Однажды в конце лета ему нужно было куда-то отлучиться, и вместо него должен был прийти кто-то другой. Я помню, был жаркий день. В горах громыхало, но ни молнии, ни дождя не было. Я увидела мужчину, идущего по полю к Гриспину. Его фигура и походка показались мне странно знакомыми. Он тоже меня заметил. Это был Бад ван Брунт, и он долго смотрел на меня, как будто узнал и хотел, чтобы я это поняла.
В тот же день я собрала вещи и уехала. Борис и Джон в конце концов убедили меня вернуться, и больше я этого человека не видела. Но все вокруг было уже не так. Даже Гриспин стал какой-то нервный.
Над столиком повисло гробовое молчание. Но я уже знал, что за этим последует, и улыбнулся.
– Я вот все думаю, – произнесла Майор, – что же Эдди Аккерс увидел в тот вечер, когда притащился сюда умирать. – Она хотела что-то добавить, но тут к нам подошла официантка Бениция и сказала:
– Дамы и господа, простите, но, боюсь, мы сегодня закрываемся пораньше.
Эта фраза нарушила оцепенение. С удивительной для сильно надрызгавшихся стариков скоростью мы разобрались со счетом и вышли на улицу. Был еще только первый час, но мы оказались последними гостями в "Никсе".