Только в воскресную ночь Манхэттен может быть таким тихим и безлюдным. Мы стали прощаться. Дон и Дуг жили в Нью-Джерси, поэтому они, заверив нас, что не пропадут из виду и будут звонить, поспешили к станции метро.
Джей Гласс и Мимси поймали такси – одно на двоих, так как им обоим нужно было в Верхний Ист-Сайд. Они казались подавленными. "Притворяются", – подумал я.
Мы с Майором жили в центре и собирались пройтись.
– Что, если предположение, что Бром Бонс испугал Икабода Крейна посредством подсвеченной изнутри тыквы с прорезанными глазами и ртом, на самом деле не соответствует действительности? – спросила она, когда мы перешли через улицу. – Что, если он и правда вызвал Всадника без головы?
А я ответил:
– Мимси неплохо сыграла. Надеюсь, вы с ней – наверное, в компании с Джеем – хорошо развлеклись, дурача остальных на счет возвращения старого ван Брунта. Это напомнило мне о старых добрых деньках.
Она остановилась и с высоты своего роста смерила меня взглядом:
– В старые добрые деньки ты острее воспринимал действительность. Ты отчетливо видел зло, заключенное в ван Брунте. Могу дать тебе честное слово, что, кроме пары странных намеков, которые я слышала от нее на похоронах Эдди, Мимси ни слова не, говорила об этом до сегодняшнего вечера. Джей когда-то давно говорил мне, что убежден в том, что на этом месте во времена колонии случилось что-то очень плохое. Но у него, похоже, на этот счет навязчивая идея.
Я был удивлен.
– В действительности, – продолжала она, – я пригласила тебя сегодня, потому что я как раз о тебе и беспокоилась. Я помню, как ван Брунт доставал тебя – сейчас это называется сексуальным преследованием. Помню твой сон о ночном экипаже и старой гостинице. Я подумала, может быть, какие-то крючки ван Брунта остались и в тебе, как они остались в Аккерсе.
Чтобы очистить голову от всей этой чепухи, я обернулся, чтобы посмотреть на "Никс" во всей его обновленной уродливости. И увидел сельскую гостиницу не наших времен. Ее освещали только звезды да половина убывающей луны. В окнах мерцали свечи.
Вдруг показались фонари кареты. И тут я ясно увидел те детали, присутствовавшие в моем старом сне, которые я никак не мог ухватить и вспомнить после пробуждения: у кучера на козлах вместо головы была горевшая багровым огнем тыква, а из окна кареты на меня смотрело лицо ван Брунта.
– А оказалось, – сказала Майор Барбара, глядя на мою отвисшую челюсть, – это о Мимси надо было беспокоиться. Бедная девочка была в отчаянном положении. Ей нужно было кормить и себя, и ее никчемного мужа. И ван Брунту удалось-таки отхватить кусочек ее души. А судя по тому, как ведет себя Джей, ван Брунт и его совратил.
– Он всегда в центре всего, – сказал я. Подул холодный октябрьский ветер и унес остатки кайфа. – А мы с краю.
– Да. Мы – мелкие сошки.
– Как Дуг и Дон.
– Да, – сказала она. – И нам просто повезло, что он не измолол нас в труху.
Послесловие
Мой рассказ берет свое начало в "Легенде о Сонной Лощине" Вашингтона Ирвинга. Считается, что Ирвинг соединил элементы местных нью-йоркских сказок о мстительных призраках индейских вождей с немецкими народными легендами о Ночном всаднике. Он писал эту новеллу спустя тридцать пять лет после Американской революции и избрал местом действия долину реки Гудзон, какой она была незадолго до окончания войны. Он сделал Всадника без головы гессенским наемником, ищущим свою оторванную ядром голову, – не очень старый призрак, надо сказать. В какой-то мере он пытался создать американскую мифологию, сравнимую с европейской. Я всегда поражался, насколько он в этом преуспел. "Легенда о Сонной Лощине" стала частью нашего фольклора и, наряду с его "Рипом ван Винклем", в значительной части определяет наши представления о голландском Нью-Йорке колониального периода.
Ричард Боуз написал пять романов, самый последний – "Из дела о патрулировании времени" ("From the Files of the Time Randers") – был номинирован на премию "Небьюла". Его самый недавний сборник рассказов – "Сны трамвая и другие полуночные фантазии" ("The Streetcar Dreams and Other Midnight Fancies") – вышел в издательстве PS Publications. Он обладатель Всемирной премии фэнтези, премии "Лямбда", премии Международной гильдии писателей, работающих в жанре "хоррор", и премии "Миллион писателей".
Его самые последние рассказы печатались в журналах The Magazine of Fantasy & Science Fiction, Electric Velocipede, Clarkesworld и Fantasy и в антологиях Del Rey Book of Science Fiction and Fantasy, Year’s Best Gay Stories 2008, Best Science Fiction and Fantasy, The Beastly Bride, Lovecraft Unbound, Fantasy Best of the Year 2009, Year’s Best Fantasy, Best Horror of the Year и Naked City. Большинство из этих рассказов являются главами создаваемого в настоящий момент романа "Пыльный демон на тихой улочке" ("Dust Demon on a Quiet Street").
Интернет-сайт Ричарда Боуза: www.rickbowes.com.
Каарон Уоррен
Та девушка
В больнице Святого Мартина было по крайней мере чисто – это да. Только в воздухе летали мелкие волоски. Сангита ("Ты меня знаешь. Я Сангита"), с длинной ниткой в зубах, ползала среди женщин и трогала их – за колено, за голень, – проверяя, нельзя ли у них чего-нибудь выщипнуть.
– Перестань, Сангита. Здесь ни у кого волос уже нет. Тебе надо собаку найти. – Когда приходили посетители, старшая медсестра становилась очень доброй. Это мне сказали пациентки.
Они сидели на широкой веранде, окружавшей здание по периметру. Их жизнь проходила в основном здесь. Веранды на Фиджи – место досуга. Это было единственное в больнице место с удобными стульями. В столовой, располагавшейся в ветхом, когда-то белом здании позади спального корпуса, стулья были такими, чтобы ты побыстрее ел и уходил; в комнате художественной терапии – чтобы туда попасть, нужно было перейти через неровную, кое-как вымощенную булыжниками дорожку, – стояли табуретки. Эти табуретки были из тех вещей, которые я хотела здесь поменять. Я собиралась поставить удобные кресла, чтобы женщины могли спокойно сидеть и шить, или рисовать, или вязать. Сейчас они делали маленькие веера из пандана и вырезали из мыла фигурки черепах. Все это продавалось на ежегодном базаре. Моего финансирования должно было хватить на месяц. Платила богатая австралийка, приезжавшая в больницу Святого Мартина с благотворительным визитом. Ее повергло в шок состояние комнаты художественной терапии. Картины там были такими старыми, что состояли больше из пыли, чем из краски и холста. Никаких принадлежностей для рисования вообще не существовало. Она наняла меня, чтобы привести все в порядок и дать медсестрам несколько уроков живописи, чтобы они впоследствии могли хоть чему-то научить пациенток. Медсестры очень любили мои занятия – на них они в основном сплетничали.
Уцепившись за мою юбку, Сангита полезла вверх.
– У тебя слишком много волос на бровях. А губа у тебя как волосатая гусеница.
Я посмотрела на нее, и она опять осела на пол.
Старшая медсестра сказала:
– Тебе не нравится, как выглядит наша гостья? А разве ты сама совершенна? Тебе еще многому нужно научиться, Сангита, если хочешь вернуться домой в Суву.
Сангита поправила волосы:
– Я же косметолог. Естественно, я красивая. – Ее лицо было изуродовано угрями. Открытые раны и любые повреждения кожи в тропиках легко загнивают. Ее горло пересекала яркая красная черта, а два пальца загибались в разные стороны. Ногти были накрашены, но слоились и были обгрызены до мяса. – Я училась в Австралии. Я вышла замуж за австралийца, но он каждое полнолуние сходил с ума.
– Ну конечно, – сказала старшая медсестра. – Он был проклят во время вашего медового месяца в Ракираки.
– Он оскорбил ведьм. Он не верил, что они ведьмы, и сфотографировал, как я целую их поросенка. Затем он сказал, что от меня пахнет беконом, и не смог больше меня любить.
– Это благословение, – заявила одна из пациенток. – Ты умрешь нетронутой.
– Мой второй муж любил только мужчин, – сказала Сангита. Все это время нитка свисала у нее изо рта. Она натянула ее. – Можно я выщиплю у тебя волосы? Ты станешь гладкой.
Остальные женщины загалдели. Они все хотели сделать что-нибудь для меня. Для меня.
Только одна старуха, сидевшая на углу веранды, не галдела. Она тихо шевелила губами. Я подошла к ней и наклонилась.
– Что вы говорите? – спросила я.
– Я та девушка, – сказала она. – Я та девушка.
Она была очень худой. Ее кожа была покрыта морщинами и спадала складками, словно темный бархат, – самодельная мягкая игрушка для злого ребенка.
– Я та девушка, – повторила старуха. Она редко говорила что-либо другое. Только иногда просила еще каши, если та была вкусной, да порой подпевала, если молитва была на хинди. Все это я еще узнаю – за несколько последующих дней.
Она схватила меня за руку. Ногти у нее были острыми. Они должны были быть чистыми, как и все вокруг, но я увидела темно-красную полоску, которая мне не понравилась. Если бы она была художницей, я могла бы подумать, что это "красный рассет", но она не была художницей. В воздухе стоял сильный запах отбеливателя. Наверное, другие чистящие средства здесь не использовали.
– О какой девушке она говорит?
Старшая медсестра покачала головой:
– Мы не знаем. Мальвика повторяет это уже очень давно. Говорят, ей было лет шестнадцать-семнадцать, когда она здесь появилась. Старая медсестра рассказывала, что ее нашли у ворот как-то вечером – грязную, в разорванной одежде, в ужасном состоянии. Никому она была не нужна. Семья от нее отказалась. Но она не самый тяжелый случай у нас. – Она положила руку на голову девушки, бесформенной грудой лежавшей в кресле. – Она такой родилась. Семья держала ее в сарае за домом, пока она не забеременела. Никто не знает, кто отец, но говорят, это был пес.
Бедная девушка будто выросла в тесном глиняном горшке. Ее тело было искорежено и свернуто немыслимым образом, словно у смятой бумажной фигурки. Она жевала губу так, будто это была еда. У меня руки чесались ее нарисовать, и старуху тоже. Не для работы, а просто так. Я рисую то, что вижу, чтобы окружающий мир приобрел хоть какой-то смысл. А здесь это ему непременно следовало сделать.
***
После окончания смены мы со старшей медсестрой поехали в пригород Лами, где походили среди рядов подержанной одежды, так пахнущей плесенью и нафталином, что вряд ли ее можно было носить даже после стирки. Мы зашли в темный длинный сарай, в котором располагался рынок. На земле в грязи валялись кучи овощных отбросов, а рядом, на столах, красовались фиолетовые баклажаны, грозди бананов, маленькие пахучие помидоры. Медсестра говорила что-то на фиджийском, и торговцы кивали и улыбались.
– Художница! – сказала одна торговка. – О, mangosa!
– "Mangosa" значит "умный", – сказала старшая медсестра. – Она говорит, если вы художница, значит вы умная. А вот и он, – прошептала она и указала на огромного рыжего беспородного пса. Он сидел, прислонившись спиной к столбу, вытянув задние лапы перед собой по земле, а передние просто свесив вдоль тела. Он сидел как человек. Я никогда не видела таких огромных яиц – они были серо-розовые, размером с шары для игры в крикет.
– Это вот о нем говорят, что от него забеременела та девушка, которую вы видели в больнице. Говорят, ее дети участвуют в выборах в местный совет. – Она рассмеялась, и я наконец поняла, что она шутит. Я чувствовала себя такой растерянной и беспомощной, что поверила бы и в такое.
Я заплатила за овощи и за такси – за нее и за себя. Она поехала домой, а я к себе в съемную квартиру. Зарплаты здесь такие низкие, что она за неделю получает столько, сколько моя австралийская патронесса платит мне в день.
Мы ехали мимо больницы Святого Мартина.
– Они там чокнутые, – сказал шофер и постучал себе по лбу. Я не ответила, и он обернулся – при этом руль крутанулся так, что мы выехали на встречную полосу. – Это сумасшедший дом, – сказал он. – Не ходите туда.
Судя по всему, он не прочь был поболтать, и я спросила его, не знает ли он, кем может быть эта "та девушка". Он посмотрел на меня в зеркало.
– Это может означать что угодно. Смотря кого спрашивать.
– Да, но что это значит для вас.
– То же, что и для любого другого таксиста, – сказал он. – Рассказывают, что она никогда не стареет. Ее кожа всегда свежа, глаза всегда искрятся. Она пахнет спелым манго, только не кожицей, а мякотью, нарезанной и истекающей соком на тарелке. Она ловит такси у ремесленного рынка. Всегда в пять тридцать семь. Многие из нас не сажают девушек в это время, в том месте. Она садится на заднее сиденье и улыбается тебе так, что ты забываешь о том, что женат, и чувствуешь, как плавится твое сердце.
– Вы сами ее видели?
– Нет, но мой брат видел. Она просит ехать на кладбище, и если ты из любопытства спрашиваешь, к кому она направляется, она отвечает: "К матери". А ты хочешь отвезти ее домой и накормить. Ты крутишь баранку и все поглядываешь на нее в зеркало заднего вида, потому что она такая красивая. На ней нет никаких украшений, кроме маленького медальона. Он у нее вот здесь. – Указательным пальцем он касается середины груди, затем раскрывает ладонь, как будто трогает женскую грудь.
– Мне кажется, хватит.
– На нем изображен Кришна – толстый младенец ест масло. Ты поворачиваешь за угол, и вот оно – кладбище. Ты ждешь, что она скажет, где ты должен остановиться. Тебе становится холодно, но дверь закрыта. Ты поворачиваешься – а ее нет.
По моей спине пробежал озноб. Это старая история, но от этого она не становится менее страшной.
Таксисты любят рассказывать о событиях, которым они стали свидетелями, о пассажирах, которых они подвозили. Я считала этот рассказ просто городским мифом и не обращала на него особого внимания. Но они рассказывали эту историю снова и снова. Всегда это был брат или лучший друг, и всегда они говорили с содроганием, как будто боялись об этом вспоминать.
***
Во время своего следующего визита в больницу Святого Мартина я подошла к старухе Мальвике.
– Я та девушка, – сказала она. На шее у нее висел медальон: Кришна ест масло.
– Вы ехали на такси? – спросила я. – Это правда?
– Я… – Она кивнула.
– Давайте отойдем куда-нибудь. Я дам вам конфет. – Последнюю фразу я сказала шепотом, чтобы не услышали остальные. Все женщины здесь ходили медленно, шаркая ногами по полу, как будто их стопы были сделаны из свинца, а они слишком слабы для того, чтобы их каждый раз поднимать. Они были очень рады любым гостям, даже если пришли и не к ним. Все они хотели что-нибудь вам рассказать и получить от вас какой-нибудь подарок. Больше всего они любили, если им приносили сладости, – сахар здесь был самым доступным лакомством. В столовой сахар очень быстро заканчивался, потому что женщины ссыпали его себе в карманы, а затем, например во время молитвы, лазили туда мокрым пальцем, который потом засовывали в рот.
Мы пересекли дорожку и обогнули здание, где была комната художественной терапии. Я не захотела зайти внутрь и сидеть на жестких табуретках. Там было пыльно и пахло бананами и потом. Не знаю, как я это исправлю… Как-нибудь. Мы уселись на старую скамейку позади здания, в тени.
– Я уже много раз это рассказывала, – сказала Мальвика. – Сто раз. Двести. Никто уже не слушает и не записывает.
– Я запишу, – пообещала я и достала блокнот, но начала не писать, а рисовать.
– Моя мать умерла, а отец, вместо того чтобы плакать, вскоре нашел себе новую подружку. Он не ездил на кладбище к матери, но, по крайней мере, давал мне денег на такси. Я закончила работать в полшестого и, перед тем как отправиться домой, поехала навестить мать. Такси в тот день было мало, но этот таксист остановился. Этот остановился. – Она закрыла глаза. Я вспомнила, как старшая медсестра рассказывала, в каком состоянии она попала в больницу, и мой пульс удвоился. Я не хотела этого слышать. Ничего не хочу знать об этом. Но я и хотела это услышать. Да. Я хотела услышать о боли и страдании. Нарисовать его на бумаге, ухватить его и изобразить в подробностях.
– Что было дальше? – спросила я.
– Он казался хорошим человеком. Задавал вопросы о работе и школе. Затем он начал спрашивать о мальчиках, говорить о моем теле – мне не понравилось, что он говорил. Я не смела сказать, чтобы он остановил машину, но и не отвечала.
Когда мы доехали до кладбища, он заехал прямо внутрь. Шел дождь, и он сказал, что не хочет, чтобы я промокла. Естественно, я бы все равно потом промокла. Он остановился и быстро вышел из машины, пока я возилась с вещами. Он открыл мою дверь, и я подумала, что это очень учтиво. Но он не выпустил меня. Нет.
Она сцепила руки в замок.
– Он толкнул меня на сиденье и взял то, что должен был взять мой муж. Он навалился сверху и несколько раз ударил меня. Я пыталась выбраться через другую дверь, но он выкрутил мне руки. Потом выволок меня из машины и бросил лицом в грязь. И он делал со мной еще другие, ужасные вещи. Мне было очень больно.
Она полезла пальцами в карман, достала их все в сахаре и стала облизывать.
– Затем он поднял меня и бросил в машину. Он мог бросить меня прямо там, но хотел замести следы. Он довез меня до больницы и вытолкнул из машины. Я не могла говорить два дня, а потом стало уже слишком поздно.
– И он придумал историю о призраке, чтобы объяснить, куда вы делись, – на тот случай, если кто-то видел, как вы садились к нему в машину.
Старуха посмотрела на меня и улыбнулась:
– Я та девушка.
Я подумала: "Ты цепляешься за свою юность. Ты грезишь о том времени, когда была молода и ничего подобного с тобой не происходило".
Из-за угла вышла старшая медсестра:
– Вот вы где! Вам не следовало ее уводить. Она очень нездорова. С ней в любой момент может что-нибудь произойти.
***
Я вернулась домой, чтобы порисовать при дневном свете. Над Сувой шел дождь. Он двигался в мою сторону, поэтому мне пришлось работать быстро. Портрет Мальвики не давал мне покоя, потому что мое впечатление о ней как о молодой девушке было сильнее, чем как о старухе.
Волосок у нее на подбородке. Он был длинный, темный, но загибался он или нет? И с какой он был стороны – левой или правой?
Я остановила такси, поехала на придорожный рынок, купила бананов и папайи. Никто меня ни о чем не спросит, если я приеду в больницу с фруктами.
По привычке я спросила шофера о "той девушке". Он сказал:
– Она исчезает. Я могу показать где.