Я стою одна на Боуэнской набережной и смотрю мимо голых мачт, столпившихся у пристани, на белые, остромордые парусники, скользящие по брызжущей солнечными бликами воде, – и вдалеке тает в тумане силуэт Гоат-Айленда. Я уже собираюсь развернуться и пойти вверх по улице, к Вашингтон-сквер и библиотеке, – я хочу отдохнуть от слишком ярких лотков, торгующих всякой всячиной для туристов, и окунуться в спокойный, благотворно влияющий на нервы лабиринт древних домов, крыши которых не плоские, как сейчас, а со скатами, и извилистых узких улиц. И в этот момент я вижу ее. Она стоит одна возле киоска, предлагающего морские экскурсии на тюленье лежбище – у них это называется "тюленье сафари", – и разглядывает выцветшую вывеску, черно-белые фотографии тюленей со щенячьими глазами и изображения этих кошмарных девочек с картин Маргарет Кин. На ней старое пальто бушлатового покроя и блестящие зеленые галоши, вроде бы новые, но голова непокрыта, а зонтика нет. Ее длинные черные волосы висят мокрыми тяжелыми прядями, они двумя прямыми вертикальными линиями очерчивают ее бледное лицо.
Затем все заканчивается – странный сбой в моей психике проходит, и я снова оказываюсь внутри себя, в этом настоящем. Я снова сижу против нее в кабинке кафе, и в воздухе сильно, почти болезненно пахнет только что обжаренным и помолотым кофе.
– Я уверена, этот город хранит много тайн, – говорит она, снова морозя меня этими своими невозможными сине-серыми глазами и улыбаясь той же безупречной улыбкой.
– Да. Плюнь – попадешь в какую-нибудь тайну, – говорю я, и она смеется.
– А это хоть приносило пользу? – спрашивает Эбби. – Я имею в виду выкапывание мертвых из земли, осквернение их тленных останков ради покоя и безопасности живых. Эти методы помогали?
– Нет, – отвечаю я. – Нет, конечно. Но об этом мало кто задумывался. Под воздействием страха люди совершают странные поступки.
Она продолжает задавать мне вопросы о вампирах колониального периода, ньюпортских городских легендах и моих исследованиях. Надо радоваться хотя бы тому, что она не задает обычных вопросов из разряда "неужели за это еще и деньги платят?" – из вежливости ли или благодаря своей проницательности – не знаю. Она рассказывает мне историю об оборотне, появившуюся в начале XIX века: как одного местного священника после совершенного им ужасного убийства заперли пожизненно в Портсмутской лечебнице для умалишенных и не повесили только потому, что люди верили в то, что он оборотень и, следовательно, не может отвечать за свои действия. Она даже рассказывает, что видела его могилу на кладбище в Миддлтауне – на безымянном надгробном камне была высечена голова волка. Я не говорю ей, что уже слышала эту историю раньше.
Наконец я замечаю, что дождь закончился.
– Прошу меня извинить. Мне нужно вернуться к работе, – говорю я, и она кивает и говорит, что нам нужно как-нибудь вместе по ужинать. Я соглашаюсь, но день и время мы не назначаем. В конце концов, у нее есть номер моего сотового, мы можем обсудить это позже. Она также упоминает о том, что в кинотеатре имени Джейн Пиккенс идет фильм, который она еще не видела и который, как она думает, может мне понравиться. Я ухожу, а она остается сидеть в кофейне в своем коротком пальто и зеленых галошах и заказывает еще одну чашку кофе. По дороге в библиотеку я вижу дерево, на котором сидит целая стая шумных, каркающих ворон, и почему-то это дерево наводит меня на мысли об Эбби Глэддинг.
2.
Это было в понедельник, а вторник не приносит ничего примечательного. Я еду из Провиденса в Ньюпорт, на пути к Конаникуту пересекая восточный рукав залива Наррагансетт, а на пути к острову Акиднек и Ньюпорту – западный. Большую часть дня я провожу в Рэдвудской библиотеке на Беллевю, среди газетных вырезок и микрофишей, среди ветхих пожелтевших книг, напечатанных еще до Войны за независимость. Мне выдали специальные белые хлопковые перчатки, предназначенные для работы с архивными материалами, и я накропала несколько страниц заметок, относящихся в основном к тому, как лечили чахотку в Ньюпорте в первые два десятилетия восемнадцатого века.
По вторникам библиотека работает допоздна, и я ухожу только в восьмом часу. Но сведения, записанные мною сегодня, нисколько не приближают меня к подтверждению гипотезы, что в 1785 году на Ньюпортском общинном кладбище было эксгумировано тело предполагаемого вампира. На пути домой – а дорога эта долгая – я стараюсь не думать о том, что она не позвонила и что, скорее всего, и не позвонит. Ужинаю консервированными равиоли с пивом. Вполглаза смотрю что-то моментально забывающееся по телевизору. Стою под горячим душем и чищу зубы. Если мне что-то и снится – хорошее ли, плохое, какое-нибудь другое, – то утром я этого не помню. День солнечный, не очень холодный, и я собираю по закоулкам собственной личности остатки оптимизма, их хватает на то, чтобы выбраться из дому и сесть в машину.
Когда я подъезжаю к ньюпортской библиотеке, у меня уже болит голова. Подозреваю, что это начинается мигрень: в глазах как будто застряли железнодорожные костыли, и я сильно жалею, что вообще сегодня вылезла из постели. Я нахожу удобное место в читальном зале имени Родерика Терри – одно из тех темно-зеленых кожаных кресел – и, не снимая очков, пролистываю книги, которые наугад снимаю с полки справа. Романы Уильяма Кеннеди и Элии Казана – знакомые, дружелюбные книги, но когда я пытаюсь сосредоточиться на написанном, голова начинает болеть сильнее. Я возвращаю "Сделку" на место и беру книгу, которую раньше не читала, – "Тысяча журавлей" японского писателя Ясунари Кавабаты.
Я не открываю ее, но и не ставлю обратно на полку. Она мирно лежит у меня на коленях, а я закрываю глаза и так сижу под восьмиугольным световым люком, поднимающимся над крышей библиотеки. Может, пять минут, может, больше; я слышу приглушенные шаги, кашель старика, сирену проезжающей мимо полицейской машины, шепот библиотекарши за стойкой – чуть более громкий, чем обычно. Или это мигрень усиливает ее голос, а на самом деле он звучит как всегда. И вообще, все эти незаметные, привычные звуки кажутся громче – наверное, это из-за библиотечной тишины.
Я открываю глаза, и мне приходится несколько раз мигнуть, чтобы комната обрела резкость. Поэтому я не сразу замечаю женщину, которая стоит за окном, на улице, и смотрит на меня. Или просто заглядывает внутрь, а я оказалась на линии ее взгляда. Может, она не смотрит ни на что конкретно или разглядывает бронзовую статую Фидиппида на деревянном пьедестале. Может, она ищет кого-нибудь, но уж никак не меня. Окно – в другом конце зала, далеко, футах в сорока от меня. Но, даже находясь на таком расстоянии, я почти уверена, что это бледное лицо и эти прямые длинные волосы принадлежат Эбби Глэддинг. Я поднимаю руку для неуверенного приветствия, но если она меня и видит, то никак не показывает этого. Просто стоит, не шевелясь, и смотрит.
Я встаю с кресла, и "Тысяча журавлей" слетает с моих коленей; от звука упавшей на пол книги несколько человек отрываются от журналов и смотрят на меня. Я жестом прошу прощения – жест состоит из пожимания плечами и робкой, глуповатой гримасы, – и они качают головами, практически синхронно, и снова углубляются в чтение. Когда я снова смотрю на окно, темноволосой женщины там больше нет. Вдруг моя головная боль усиливается (наверное, из-за того, что я слишком резко поднялась на ноги), и я ощущаю неожиданный, вызывающий тошноту прилив адреналина. Нет, даже не только это. Это самый настоящий страх. Сердце колотится, во рту пересыхает. Всякое желание выйти на улицу и проверить, не Эбби ли это действительно заглядывала в окно, немедленно исчезает, и я опять сажусь в кресло. "Если это Эбби, – думаю я, – то она зайдет внутрь".
Поэтому я жду, и – очень медленно – пульс возвращается к своему нормальному ритму, но адреналин оставляет после себя напряжение, а боль в глазах не стихает. Я подбираю с пола книгу Ясунари Кавабаты и ставлю ее обратно на полку. Думаю о том, чтобы пойти в туалет – он находится недалеко от абонементного стола, – но часть меня все еще боится чего-то, и это, кажется, именно та часть, которая управляет движениями ног. Я остаюсь на месте и жду, когда женщина, глядевшая в окно, зайдет в читальный зал имени Родерика Терри. Я жду, что это окажется Эбби, что ее зеленые галоши будут скрипеть на паркетном полу. Она скажет, что сперва хотела позвонить, но затем подумала, что я наверняка в библиотеке и мой телефон, естественно, отключен. Она скажет что-нибудь про погоду и спросит, когда на этой неделе я буду свободна и мы сможем вместе сходить в кино и поужинать. Я расскажу ей про мигрень, и конечно же она предложит мне выпить экседрин или тиленол. Наше перешептывание кому-нибудь помешает, и он на нас шикнет. Потом мы над этим посмеемся.
Но Эбби не появляется, и я еще некоторое время сижу, глядя через просторный зал на окно, на дерево за окном, на дома на другой стороне аккуратной и чистой Рэдвуд-стрит. По средам библиотека открыта до восьми, но я уезжаю сразу же, как только чувствую в себе достаточно сил добраться до Провиденса.
3.
Четверг, и я сижу в том же зеленом кресле в читальном зале имени Родерика Терри. Еще только 11:26 утра, а я уже понимаю, что сегодняшний день потерян. Лишних дней, которые можно потратить впустую, у меня нет, но я уже знаю, что работа, которую я должна сделать сегодня, не продвинется ни на шаг. Этой ночью я очень плохо спала, и теперь не могу сосредоточиться. Думать почти невозможно – в голову лезут воспоминания о ночных кошмарах, о лице Эбби Глэддинг за окном – ее синие глаза, ее черные волосы. И да, я окончательно уверилась, что это ее лицо я видела и что она смотрела именно на меня.
Она так и не позвонила (а ее номера я не взяла, подумав, что оставленного мной номера достаточно). Час назад я обошла прилегающие к набережной улицы Ньюпорта, надеясь встретить ее, – безуспешно. Некоторое время постояла возле киоска с "тюленьим сафари", ожидая, против всякой логики, что она появится именно здесь. Выкурила сигарету и, ежась от холода, глядела на горизонт залива, слушала шум автомобилей, и дыхание ветра, и крики серых чаек. За мгновение до того, как я смирилась с поражением и направилась обратно в библиотеку, я заметила возле киоска собачьи следы – там среди асфальта было пятно влажной земли. Я подумала, что они уж очень большие, и не могла не вспомнить наш с Эбби разговор в кафе и ее историю об оборотне-священнике, похороненном в Миддлтауне. Но ведь многие люди в Ньюпорте держат больших собак, и они выгуливают их на набережной.
Я сижу в зеленом кожаном кресле, и на коленях у меня лежит большая картонная папка с фотокопиями и компьютерными распечатками. Я понемногу проглядываю их, притворяясь, что это работа. Естественно, это не работа. В папке нет ничего, что я не прочитала бы по пять – десять раз, ничего, что не цитировалось бы другими учеными, изучающими фольклор о вампирах Новой Англии. Сверху ""Вампиры" Род-Айленда" из журнала "Янки", октябрь 1970-го. Дальше идет "Они сожгли ее сердце… Была ли Мерси Браун вампиром?" из "Наррагансетт таймс", 25 октября 1979-го; и из "Провиденс сандэй джорнал": "Слышали ли они вампирский шепот?" – также октябрь 1979-го. Многие такие статьи выходили в октябре – убедительное свидетельство того, как журналисты относились к вампирской теме, – они рассматривали ее лишь как удобный скелет, который можно доставать из шкафа каждый Хеллоуин, смахивать с него пыль и выставлять напоказ.
У Салема есть ведьмы. У Сонной Лощины – гессенский безголовый наемник. А у Род-Айленда есть чахоточные, охочие до людской крови фантомы – Мерси Браун, Сара Тиллингаст, Нелли Вогн, Рут Эллен Роуз и все остальные. После статьи из "Провиденс сандэй джорнал" я беру черно-белую фотографию, сделанную мной несколько лет назад, – оскверненный надгробный камень Нелли Вогн со знаменитой надписью: "Я жду тебя и слежу за тобой". Я секунду-другую смотрю на фотографию и откладываю ее в сторону. Под ней копия еще одной октябрьской статьи, "Когда воет ветер и стонет дерево", также из "Провиденс сандэй джорнал". Закрываю папку и стараюсь не смотреть в то окно.
Это просто окно, и за ним только деревья, дома и небо.
Я снова открываю папку и нахожу значительно более старую статью, "Анимистический вампир в Новой Англии", из журнала "Американский антрополог", напечатанную в 1896 году, спустя всего лишь четыре года после инцидента с Мерси Браун. Читаю ее молча, про себя, но замечаю, что губы непроизвольно двигаются:
"В Новой Англии суеверия, связанные с вампиризмом, никогда не имели собственного названия. Бытует убеждение, что чахотка является не физической болезнью, а духовной, вызываемой одержимостью либо влиянием злых духов; люди верят, что наличие крови в сердце умершего от чахотки родственника является доказательством того, что его тело находится под воздействием некой потусторонней силы, которая не позволяет ему упокоиться и заставляет пить кровь живых людей, чтобы предотвратить его окончательный распад".
Я снова закрываю папку и убираю ее в сумку. Затем встаю и иду через широкий читальный зал к тому утопленному в нише окну, в котором я видела – или мне только показалось, что я видела, – смотрящую на меня Эбби Глэддинг. Здесь стоит мраморный бюст Цицерона, и я несколько минут гляжу на голые деревья и бурую траву, на тротуар и проезжую часть за ним, – и вдруг замечаю рисунок на стекле, всего в нескольких дюймах от моего лица. Совсем недавно, когда стекло было мокрым, кто-то пальцем нарисовал на нем круг, а внутри него – еще один. Стекло высохло, а прозрачный рисунок остался. И я вспоминаю, как в понедельник, в кофейне, когда мы беседовали и смотрели на дождь, Эбби Глэддинг начертила точно такой же символ (если слово "символ" здесь уместно) на запотевшем стекле.
Я прижимаю ладонь к стеклу, и оно оказывается гораздо холоднее, чем я ожидала.
Во сне я стояла перед другим окном, в конце длинного коридора, и смотрела на Северное кладбище. Я открыла окно в надежде, что воздух снаружи будет свежее, чем застоявшийся воздух в коридоре. Так оно и было, и мне показалось, что я чувствую запах клевера и земляники. И еще я услышала музыку. Там была Эбби, она стояла под деревом и играла на скрипке. Музыка была очень красивой, хотя и очень грустной, и совершенно мне незнакомой. Она медленно водила смычком по струнам, и я поняла, что вся эта ночь каким-то образом зависела от музыки. Над кладбищем плыли облака, и аккорды, которые она извлекала из инструмента, изменяли форму этих облаков и определяли скорость их движения. Вверху висела раздутая луна и светила нездоровым желтым светом, а все небо извивалось, словно на картинах Ван Гога. Я удивилась, почему она не рассказала мне, что умеет играть на скрипке.
Позади меня что-то упало, стукнувшись об пол, и я обернулась. Но за спиной был только длинный коридор, исчезающий в абсолютной темноте, – по-видимому, оттуда я пришла. Когда я опять повернулась к окну и кладбищу, музыка уже стихла, а Эбби исчезла. На ее месте, под деревом, теперь сидела большая собака, – по крайней мере, издалека это существо можно было принять за большую собаку, – а вокруг нее ряд за рядом косо поднимались из земли могильные камни: угольно-черный сланец, белый мрамор, красноватый песчаник, добытый где-нибудь в Массачусетсе или Коннектикуте. Я подумала, что эти шатающиеся надгробия напоминают отряд пьяных солдат, выстроившихся для сражения, которое они проиграют.
Я никогда не любила записывать свои сны.
Позднее утро четверга, почти середина дня, и я отнимаю руку от холодного стекла. Вечером мне надо быть в Провиденсе – я читаю там лекцию, – и я собираю свои вещи и ухожу из Рэдвудской библиотеки. По дороге в город я прилагаю все силы, чтобы не думать о кошмаре, все силы, чтобы не размышлять о том, что же за существо я видела под деревом, после того как затихла музыка и Эбби Глэддинг исчезла. Но всех сил недостаточно.
4.
Лекция проходит хорошо – лучше, чем я ожидала, и, если подумать, лучше, чем она этого заслуживает. "Мерси Браун как источник вдохновения для "Дракулы" Брэма Стокера" в Род-айлендском историческом обществе. И каким-то образом мне удается даже не выставить себя дурой, отвечая на вопросы слушателей. Очень помогает, что я раньше уже отвечала на эти же самые вопросы. К примеру:
– Если я правильно вас понял, вы также проводите определенные параллели между инцидентом с Мерси Браун и "Кармиллой" Шеридана Ле Фаню?
– Некоторое сходство, конечно, есть, но, насколько я знаю, никому не удалось убедительно доказать, что Ле Фаню было известно об этих событиях, и, кроме того, "Кармилла" вышла в свет на двадцать лет раньше, чем была произведена эксгумация тела Мерси Браун.
– Но все же он мог знать о более ранних случаях.
– Естественно, он мог знать о более ранних случаях. Но мы не располагаем никакими доказательствами этого.
Но все это время мои мысли витали совсем в другом месте – на другом берегу залива, в Ньюпорте, в той кофейне на Темз-стрит, и в Рэдвудской библиотеке, и в коридоре из сна, откуда я смотрела на Северное кладбище, каким его представило мне мое подсознание. Женщина, играющая на скрипке под деревом. Женщина, с которой я разговаривала лишь однажды, но о которой не могу перестать думать.
"Бытует убеждение, что чахотка является не физической болезнью, а духовной, вызываемой одержимостью либо влиянием злых духов…"
После лекции, после вопросов, после пожимания именитых и влиятельных рук, когда я наконец могу улизнуть, не боясь показаться невежливой, я прогуливаюсь часок по Колледж-хилл. Стоит холодный, ясный вечер, и я иду на запад по Беневолент-стрит до Бенефит-стрит, а затем поворачиваю на север. Есть какой-то покой в неровных, чувствительных для стопы камнях мостовой, в голых ветвях деревьев, в мягко светящихся окнах. Останавливаюсь на гранитных ступенях, ведущих к парадной двери здания, которое историки называют "домом Стивена Харриса", – построен в 1764-м. Сто шестьдесят лет спустя Говард Филлипс Лавкрафт назвал его "домом Бэббитта", использовав в качестве места действия в рассказе, посвященном оборотничеству и вампиризму. Я хорошо знаю это большое желтое строение, – и столь же хорошо знаю четыре таблички с выведенными вручную надписями, прибитые к воротам, – все четыре на французском. С тротуара, при электрическом свете ближайшего уличного фонаря, я могу различить только верхнюю половину третьей таблички – остальные теряются в сумраке. "Oubliez le chien". Забудь о собаке.