Когда Розмари открыла глаза, Ги продолжал обеспокоенно смотреть на нее.
– Что за напиток ты себе готовила?
Сердце у нее оборвалось. Она убила ребенка. Хересом. Или испорченным яйцом. Или их сочетанием. Ребенок умер, поэтому боль прекратилась. Боль была ребенком, а она убила его своей самонадеянностью!
– Яйцо, – сказала она, – молоко, сливки, сахар. – Розмари моргнула, провела рукой по щеке и посмотрела на него. – Херес, – добавила она невинным голосом.
– Сколько ты наливала хереса?
И вдруг что-то внутри нее шевельнулось.
– Много?
И еще раз. Там, где раньше ничего не шевелилось. Легкое приятное щекотание. Она глупо и беспомощно хихикнула.
– Розмари, ради Бога, скажи мне, сколько ты наливала хереса?
– Он живой, – тихо сказала она и снова беззвучно засмеялась, поджав губы и изумленно подняв брови. – Он шевелится. Все в порядке. Он не умер. Он двигается! – Она посмотрела на свой живот под коричневым бархатом и осторожно положила на него руки. Теперь она уже ясно почувствовала, как что-то внутри нее снова шевельнулось – это были ручки. Или ножки.
Розмари подошла к Ги, и, не глядя на него, протянула руку, взяла его ладонь и положила себе на живот. Внутри тут же что-то послушно шевельнулось в ответ.
– Ты чувствуешь? – спросила она. – Ну вот, опять. Чувствуешь?
Он побледнел и отнял руку.
– Да. Да, я почувствовал.
– Не надо его бояться. – Она рассмеялась. – Он тебя не укусит.
– Это чудесно! – выдохнул Ги.
– Правда? – Она снова посмотрела на живот. – Он живой. Он лягается. Там, внутри.
– Я тут немного приберу, – сказал Ги, подняв со стола пепельницу и стакан. Потом еще один.
– Ну ладно, Дэвид-или-Аманда. Ты доказал свое присутствие, а теперь успокойся. Мамочке надо убирать квартиру. – Розмари засмеялась. – Боже мой! Он такой подвижный! Значит, будет мальчик, да? Ну ладно там, потише. У тебя впереди еще целых пять месяцев, так что экономь силы. – Все еще смеясь, она обратилась к Ги: – Поговори с ним, Ги, ты ведь все-таки отец. Скажи ему, что нельзя быть таким нетерпеливым.
Розмари смеялась, потом смеялась и плакала одновременно, бережно обхватив обеими руками живот, на который капали сладкие слезы счастья.
Глава 6
Насколько плохо ей было раньше, настолько теперь все стало хорошо. Боль прекратилась, и вернулся сон. Розмари спала по десять часов, без всяких сновидений, а со сном пришел и аппетит: теперь ей хотелось мяса – только не сырого, а жареного, – яиц, овощей, сыра, фруктов и молока. За несколько дней исхудалое лицо Розмари вернулось к своим прежним очертаниям, и через пару недель она выглядела уже так, как и подобает всякой беременной женщине: здоровая, гордая и очень красивая.
Она выпивала напиток Минни, как только та приносила его, причем до последней капли, чтобы не было причин опасаться, что ребенку может повредить недостаток витаминов. Вместе с напитком ей стали приносить и какое-то пирожное с хрустящей белой начинкой, похожей на марципан. Она тоже сразу съедала его, наслаждаясь необычным вкусом и сознанием того, что сейчас она, наверное, самая исполнительная на свете будущая мама.
Доктор Сапирштейн мог бы долго распространяться по поводу исчезновения боли, но, слава Богу, не стал. Он просто сказал: "Пора бы уж" – и приставил стетоскоп к выпирающему животу Розмари. Почувствовав движение ребенка, он очень обрадовался и даже взволновался, что было довольно странно, ведь ему наверняка приходилось испытывать такое уже сотни и сотни раз. Но это, наверное, и было именно то восхищение и радость, которые отличают великолепного врача от просто хорошего.
Розмари купила туалеты для будущей мамы: черный костюм и красное платье в белый горошек. Через две недели после вечеринки они с Ги пошли в гости к Лу и Клаудии Камфорт.
– Никак не могу привыкнуть к тебе! – радостно воскликнула Клаудия, держа Розмари за руки. – Ты теперь выглядишь в сто раз лучше. Нет, в тысячу раз!
Миссис Гоульд, которая жила по соседству, тоже обрадовалась:
– Еще несколько недель назад мы так волновались за вас – вы выглядели очень усталой и изможденной. А теперь вы просто другой человек! Артур только вчера рассказал мне о вашем состоянии…
– Спасибо, я сейчас действительно чувствую себя гораздо лучше. Некоторые беременности начинаются плохо, но потом все исправляется. А ведь бывает и наоборот… Так что я рада, что все плохое у меня уже позади.
Теперь она стала ощущать лишь слабую боль, которая скрывалась раньше за основной – в мышцах спины и в набухшей груди, – но об этих неудобствах писалось в книге, которую заставил выбросить доктор Сапирштейн. Однако эта боль не казалась Розмари странной; наоборот, с ней она чувствовала себя более уверенно. Соль по-прежнему вызывала тошноту, но что в конце концов такое была для нее соль?
Пьеса, в которой участвовал Ги, должна была впервые исполняться в Филадельфии в середине февраля. К этому времени режиссер сменялся уже дважды, а название – целых три раза. Доктор Сапирштейн не разрешил Розмари выехать с мужем на репетиции, поэтому она поехала в Филадельфию в день премьеры вместе с Минни, Романом, Джимми и Тайгер в старом "паккарде" Джимми, Поездка была не из приятных. Розмари, Джимми и Тайгер видели эту постановку еще в Нью-Йорке и мало рассчитывали на успех. Они, правда, надеялись, что кто-нибудь из критиков все же заметит и оценит игру Ги, тем более что Роман привел много случаев из жизни великих актеров, которые сделали свою карьеру на пьесах, мало интересовавших публику.
Несмотря на необычные декорации, костюмы и освещение, спектакль был скучным и многословным. Мать Ги, которая специально прилетела из Монреаля, утверждала, что представление замечательное, а Ги просто великолепен. Это была маленькая жизнерадостная блондинка, беспрестанно щебечущая о своем расположении к Розмари, Аллану Стоуну, Джимми, Тайгер и Минни с Романом. Минни и Роман улыбались, все остальные были очень взволнованы. Розмари показалось, что Ги и правда играет неплохо, но такое же чувство было у нее, когда она видела его и в "Лютере", и в пьесе "Никто не любит альбатроса", однако ни один из этих спектаклей не заслужил никакой похвалы критиков. Первые отзывы прессы появились лишь после полуночи, и все как один в пух и прах разносили саму пьесу и восхваляли игру Ги, причем в одной из рецензий ему были посвящены целых два абзаца. Другая статья, появившаяся на следующее утро, была озаглавлена: "Исключительная игра на убогой сцене", и в ней говорилось, что Ги – это "практически неизвестный до сих пор актер, который несомненно обладает феноменальными способностями и должен играть в более интересных и значительных постановках".
Поездка назад в Нью-Йорк была намного приятней.
Пока Ги был в отъезде, у Розмари нашлось немало дел. Ей надо было оформить заказ на желто-белые обои для детской, купить ванночку, кроватку и стол. Потом написать о новостях домой (она давно уже это откладывала), купить одежду для малыша и что-нибудь для себя; решить, какое объявление дать о рождении, как кормить – грудью или искусственной смесью, и как назвать его или ее: Эндрю, Даглас или Дэвид; Аманда, Дженни или Хоуп.
И еще следовало заняться гимнастикой – утром и вечером – потому что она решила рожать сама. Розмари твердо была в этом уверена, и доктор Сапирштейн полностью ее поддерживал. Они договорились, что стимулирующий укол он сделает в самый последний момент, и то, если она его специально об этом попросит. Лежа на полу, Розмари поднимала ноги вертикально вверх и держала их так, считая до десяти. Она училась быстро и поверхностно дышать, представляя себе тот счастливый момент, когда ребенок выйдет наконец из ее активно помогающего ему тела.
Розмари проводила вечера в Минни и Романа, один раз ходила к Каппам и к Хьюгу и Элизе Дунстан. ("Ты еще не наняла няньку? – спросила Элиза. – Об этом давно надо было позаботиться. Сейчас, наверное, уже и не найдешь". Но доктор Сапирштейн, когда на другой день она ему все рассказала, успокоил ее, заявив, что он давно уже договорился с нянькой, которая готова после родов помогать ей сколько угодно. И разве он раньше ей этого не говорил? Это мисс Фицпатрик – одна из самых лучших.) Ги звонил каждые два или три дня – по вечерам после спектакля. Он рассказывал Розмари о своих делах и о том, что ему предложили хорошую роль в новом мюзикле, а она сообщила ему про мисс Фицпатрик, про обои и пинетки, которые собиралась вязать Лаура-Луиза.
Пьесу повторяли пятнадцать раз, и Ги смог приехать домой всего на два дня, а потом улетел в Калифорнию на пробы по приглашению кинокомпании "Уорнер Энтерпрайзес". И лишь после завершения проб он приехал уже надолго. У него было теперь две роли, из которых он мог выбрать любую: или кино, или тринадцать серий "Гринвич-Вилледж", по полчаса каждая. Фирма братьев Уорнер тоже сделала ему предложение, но Аллан отклонил его из-за низкой оплаты.
Малыш лягался, как демон. Розмари требовала, чтобы он утих и грозилась отшлепать его.
Муж сестры Маргариты позвонил им и сообщил, что у них родился сын весом в восемь фунтов и назвали его Кевин Майкл. Позже появилось официальное сообщение о рождении – очень подробное, с именем, датой и часом рождения, весом и ростом ("Почему не указана группа крови?" – с иронией спросил Ги). Розмари решила, что лучше дать самое скромное объявление: их имена, имя ребенка и число. И назвать его Эндрю Джон или Дженнифер Сюзан. И кормить грудью, а не искусственно.
Они перенесли телевизор в гостиную и раздали всю мебель из кабинета друзьям. Потом привезли и наклеили обои, поставили ванночку, кроватку и стол, но через несколько дней переставили все заново. Розмари положила в стол пеленки, резиновые штанишки и распашонки, настолько крошечные, что, держа одну из них в руках, она не удержалась и засмеялась.
Они отметили вторую годовщину свадьбы и тридцатитрехлетие Ги, потом устроили еще одну вечеринку, пригласив Дунстанов, Ченсов, Джимми и Тайгер. Ходили смотреть "Морган", и еще им удалось попасть на закрытый просмотр "Мэйм".
Живот Розмари становился все больше и больше, он раздувался, как шар, и был тугой, как барабан, а над ним возвышалась крупная грудь. Утром и вечером Розмари делала упражнения: поднимала вверх ноги, сидела на пятках, тренировала поверхностное дыхание.
В конце мая, когда пошел уже девятый месяц, она собрала небольшой чемоданчик со всем необходимым для больницы – ночными рубашками, специальными лифчиками для кормления грудью, новым стеганым халатом и тому подобным, и поставила его наготове у дверей спальни.
В пятницу 3 июня в госпитале святого Винсента умер Хатч. Аксель Аллерт, его зять, позвонил Розмари и сообщил эту печальную новость. Он сказал, что панихида будет во вторник, в одиннадцать, в культурном центре на Шестьдесят четвертой улице, в западной части города.
Розмари расплакалась. Отчасти из-за того, что ей было очень жаль Хатча, а еще потому, что она совсем позабыла о нем в последние месяцы, и теперь ей казалось, что это тоже ускорило его смерть. Раз или два ей звонила Грейс Кардифф, и лишь однажды она сама позвонила Дорис Аллерт, но так ни разу и не навестила его. Сначала ей думалось, что в этом нет особого смысла, раз он не пришел в себя, а как только она сама оправилась от своего недуга, ей стало боязно находиться возле больного человека: она инстинктивно опасалась, что это может как-то вредно сказаться на ее ребенке.
Когда Ги услышал новость, он побледнел, замолчал и просидел в таком состоянии несколько часов. Розмари была тронута глубиной его переживаний.
Она пошла на церемонию одна: у Ги были съемки, и он никак не мог пропустить их, а Джоан как назло заболела гриппом. В красивом небольшом зале собралось человек пятьдесят. Пришел священник, и в двенадцатом часу началась служба, которая оказалась очень короткой. Потом выступил Аксель Аллерт и еще один мужчина, который, очевидно, знал Хатча много лет. Затем все двинулись к выходу, и Розмари выразила свое сочувствие стоявшим у гроба Акселю и Дорис Аллерт, а также второй дочери Хатча, Эдне, и ее мужу. Вдруг какая-то женщина взяла ее за руку и спросила:
– Простите меня, вы ведь Розмари, да? Это была симпатичная и модно одетая женщина лет пятидесяти, с седыми волосами.
– Я Грейс Кардифф, – представилась она. Розмари пожала ей руку и поблагодарила за телефонные звонки.
– Вот это я хотела вчера отправить вам по почте, – сказала Грейс Кардифф, показывая сверток, по форме напоминавший книгу. – А потом мне пришло в голову, что я вас сегодня, наверное, увижу. – Она отдала сверток Розмари, и та увидела, что на нем был написал ее собственный домашний адрес и обратный адрес Грейс Кардифф.
– Что это? – спросила она.
– Это книга, которую Хатч просил передать вам. Он очень на этом настаивал.
Розмари не поняла ее.
– Перед самой смертью к нему на несколько минут вернулось сознание, – рассказала Грейс Кардифф. – Меня в это время там не было, но он попросил сестру передать, чтобы я отдала эту книгу вам. Она лежала у него дома на письменном столе. Он, очевидно, читал ее в ту самую ночь, когда произошел удар. Он очень беспокоился и напомнил об этом сестре два или три раза – боялся, что она забудет. И еще он просил вам передать, что в этой книге содержится анаграмма.
– В названии книги? – уточнила Розмари.
– Очевидно. Может быть, он был в бреду, сейчас уже трудно сказать. Он изо всех сил сражался с комой, от этих усилий и умер. Когда он очнулся, то подумал, что проснулся на следующее утро, и вспомнил, что ему надо встретиться с вами в одиннадцать часов…
– Да, у нас была назначена встреча, – со слезами кивнула Розмари.
– А потом он понял, что с ним случилось, и сказал сестре, чтобы я передала эту книгу вам. Он повторил это несколько раз… и потом умер. – Грейс Кардифф улыбнулась, будто говорила о чем-то приятном. – Это старая английская книга о колдовстве.
Розмари с интересом оглядела сверток.
– Не понимаю, зачем ему надо было, чтобы я это прочла, – удивилась она.
– Он очень этого хотел. А в названии есть анаграмма. Милый Хатч! Он мечтал, чтобы в жизни все было так же, как в его добрых приключенческих книгах…
Они вместе вышли из зала.
– Я еду в город. Может быть, вас подбросить куда-нибудь? – предложила Грейс Кардифф.
– Нет, спасибо, – ответила Розмари. – Мне надо домой.
Они направились к перекрестку. Многие из присутствовавших на панихиде уже ловили такси. Двое мужчин остановили машину и предложили ее Розмари. Она отказалась и хотела уступить очередь Грейс Кардифф, но та запротестовала:
– Я не могу воспользоваться этой машиной, – объяснила она. – Сперва должны ехать вы; вы ведь сейчас в привилегированном положении… Когда вы ждете ребенка?
– Двадцать восьмого июня.
Розмари поблагодарила мужчин и села в такси. Машина оказалась маленькой и сидеть в ней было неудобно.
– Желаю удачи, – сказала Грейс Кардифф и мягко закрыла дверцу.
– Спасибо, – ответила Розмари. – И за книгу спасибо. – Потом она обратилась к шоферу: – В Брэмфорд, пожалуйста.
Когда такси уже тронулось, она еще раз напоследок улыбнулась Грейс Кардифф.
Глава 7
Розмари хотела развернуть книгу прямо в такси, но увидела, что машина увешана всякими просьбами соблюдать полную чистоту, разными пепельницами и зеркалами, к тому же ей не хотелось возиться с бумагой и бечевкой. Приехав домой, она сняла туфли, платье и пояс и переоделась в новый широкий полосатый халат и тапочки.
В дверь позвонили, и она пошла открывать, все еще держа в руке нераспечатанный сверток. Это была Минни с традиционным напитком и пирожным.
– Я слышала, как ты вернулась. Церемония, видно, и в самом деле была недлинная.
– Все прошло очень хорошо, – с грустью ответила Розмари, безропотно забирая у нее стакан. – Говорил его зять и еще один мужчина о том, какой он был замечательный и почему нам его будет так не хватать; вот и все. – Она отпила немного мутной зеленоватой жидкости.
– По-моему, это очень разумно, – согласилась Минни. – Ты уже получила сегодняшнюю почту? – Она указала глазами на пакет.
– Нет, мне это передали на панихиде. – Розмари решила не объяснять, кто и почему, и вообще ничего не говорить о том, что Хатч перед смертью приходил в себя.
– Давай я пока подержу, – предложила Минни и взяла у нее сверток.
– Спасибо, – ответила Розмари и освободившейся рукой приняла пирожное.
Она выпила и съела все принесенное.
– Это книга? – спросила Минни, с интересом рассматривая сверток.
– Угу. Она хотела сперва отправить ее по почте, но потом сообразила, что мы сегодня встретимся. Минни прочитала на обертке обратный адрес.
– О, да я знаю этот дом! Там раньше жили Гилморы – перед тем как переехать.
– Правда?
– Я там часто бывала… Грейс… Мне очень нравится это имя. Это твоя подруга?
– Да. – Розмари было все равно и не хотелось вдаваться в подробности.
Она забрала книгу у Минни и, вернув ей стакан, улыбнулась.
– Спасибо. – Она замолчала, ожидая, что Минни наконец-то уйдет.
– Послушай-ка, Роман собирается в химчистку. Может быть, надо что-нибудь отнести туда или забрать?
– Нет, спасибо. Вы к нам потом заглянете?
– Конечно. А ты пока отдохни.
– Да. Я как раз собиралась прилечь. До свидания.
Розмари закрыла дверь, пошла в кухню, там перерезала ножом бечевку и сняла оберточную бумагу. Книга оказалась сочинением Дж. Р. Ханслета и называлась "Все о колдунах". Она была старая и черная, золотое тиснение местами облетело с переплета. На форзаце стояла подпись Хатча, а под ней значилось: "Торкуэй, 1934". Ниже была приклеена маленькая бумажка с надписью "Книжный магазин Дж. Вагхорна и сына".
Розмари понесла книгу в гостиную, на ходу перелистывая ее. Здесь она увидела фотографии почтенных людей викторианской эпохи, а кое-где в тексте – сделанные Хатчем пометки на полях и подчеркнутые фразы: так он работал со всеми книгами; Розмари помнила это еще по тем временам, когда они жили по соседству, и библиотека Хатча была для нее чуть ли не единственным источником духовной пищи. Она успела прочитать одну из подчеркнутых фраз: "…грибок, который называется "дьявольский перец".
Устроившись на подоконнике, Розмари изучила оглавление. Взгляд ее привлекло имя "Адриан Маркато" – таково было название четвертой главы. В книге рассказывалось и про других людей; и все они, если верить заглавию, были колдунами: Гиль де Ре, Джейн Венгам, Алистер Кроули, Томас Вейр. Две последние главы назывались "Искусство колдовства" и "Колдовство и сатанизм".
Розмари проглядела четвертую главу, которая занимала двадцать с небольшим страниц, и из нее узнала, что Маркато родился в Глазго в 1846 году, потом переехал в Нью-Йорк (подчеркнуто), а умер на острове Корфу в 1922 году. Здесь же упоминалось и о шумихе, вызванной в 1896 году его заявлением, будто он вытащил из ада самого дьявола. В результате на Маркато напала разъяренная толпа на улице возле Брэмфорда (а не в самом доме, как говорил Хатч). Подобные происшествия имели также место в Стокгольме в 1898 и в Париже в 1899 году. Маркато был высоким чернобородым мужчиной с выразительными глазами, который на фотографии почему-то показался Розмари знакомым. Рядом помещался еще один снимок, поменьше, на котором он был запечатлен в парижском кафе со своей женой Гессией и сыном Стивеном (подчеркнуто).