В те далекие осенние вечера все наши разговоры неизменно возвращались к тому, что случилось в горах. Теперь я расспрашивал Виктора обо всем более подробно. Он отрицал, что в характере Анны были странности. Их брак был совершенно нормальным и счастливым. Он, правда, согласился со мной, что ее нелюбовь к вещам, ее аскетический образ жизни могли показаться несколько необычными, но сам он не находил в этом ничего особенного - это была просто Анна. Я рассказал ему о той ночи, когда я увидел ее в саду, как она босая стояла на покрытом инеем газоне. Он не удивился и ответил, что это вполне могло быть в ее привычках. Но она обладала редкой душевной тонкостью и поразительной, присущей только ей одной деликатностью. И он не мог этого не ценить. Он никогда не позволил бы себе вторгнуться в ее мир.
Я спросил его, что он знает о ее жизни до их женитьбы. Он сказал, что и знать тут почти что нечего. Родители умерли, когда она была совсем девочкой, и вырастила ее тетка в Уэльсе. Никаких тайн в семейных анналах, никаких скелетов в шкафу. И воспитание было самым обыкновенным во всех отношениях.
- Бесполезно пытаться объяснить Анну, - сказал он. - Она такая, какая есть, единственная в своем роде. Это явление почти так же трудно объяснимо, как, например, неожиданное рождение у самых заурядных родителей выдающегося музыканта, поэта или святого. Это не поддается логике. Они появляются на свет, и все. Я благодарен Богу за то, что мне выпало счастье и я нашел Анну, а теперь, когда я ее потерял, я должен сам справляться с адом в моей душе. Придется продолжать жить, как она того хотела. Но раз в году я буду возвращаться к подножию Монте Верита.
Меня удивило его смирение перед полным крушением всей его жизни. Случись трагедия со мной, я не мог бы справиться с отчаянием. Мне казалось чудовищным, что какая-то никому не ведомая секта на склоне горы могла за несколько дней возыметь такую власть над женщиной, женщиной интеллигентной, яркой личностью. Я понимаю, можно было задурить головы темным деревенским девушкам, а их родители, ослепленные суевериями, боялись что-либо предпринять. Я сказал об этом Виктору. Я сказал, что, быть может, следует по каналам нашего посольства найти ход к правительству этой страны, добиться широкого расследования на национальном уровне, привлечь прессу и привести всю эту махину в движение. Мы живем в двадцатом столетии, а не в Средневековье. Нельзя, чтобы существовало место, подобное Монте Верита. Я бы поднял на ноги всю страну, предав гласности эту историю, сделал бы ее событием международным.
- Для чего? - спросил тихо Виктор. - Цель какая?
- Вернуть Анну и освободить остальных. Прекратить калечить людские судьбы.
- Но мы ведь не можем начать крушить монастыри и обители. Их сотни по всему миру.
- Это не одно и то же, - возразил я ему. - Монастыри - хорошо организованные объединения религиозных людей. Они существуют много веков.
- Монте Верита, вероятно, тоже. Так во всяком случае мне кажется.
- Но как они живут? Что едят? Как с ними поступают, когда они болеют или умирают?
- Не знаю. Я стараюсь об этом не думать. Цепляюсь за то, что сказала Анна, за ее слова о том, что она наконец нашла то, что искала, и что она счастлива. И я не собираюсь разрушить ее счастье.
Виктор посмотрел на меня слегка озадаченно.
- Мне странно все это слышать именно от тебя, - сказал он. - Ты, как никто, должен был понимать Анну много лучше, чем я. Тебя ведь всегда одолевала горная лихорадка, и не кто иной, как ты, в пору наших горных прогулок витал высоко в облаках и читал мне:
Чрезмерен мир для нас:
Приход-расход впустую наши расточает силы.
Глаза его глядели на меня с каким-то мудрым проникновением.
Помню, как я поднялся, подошел к окну и стал смотреть вниз сквозь окутанную туманом улицу на набережную. Я ничего ему не сказал. Его слова затронули меня слишком больно. И я не мог ему ответить. В глубине души я знал, почему мне была так ненавистна вся история с Монте Верита и почему я хотел бы стереть с лица земли эту обитель. А все это было потому, что Анна нашла свою Истину, а я нет…
Разговор этот между мной и Виктором стал если не водоразделом, то уж во всяком случае поворотным пунктом в нашей дружбе. Наши жизни достигли срединной отметки. Виктор вернулся домой в Шропшир и позже написал мне, что намерен передать все свое состояние племяннику, который пока еще учится в школе, но следующие несколько лет будет проводить каникулы у него в имении, чтобы получше ознакомиться с местными условиями. Сам Виктор не знает, что будет потом. Он не хочет связывать себя определенными планами. Мое будущее тоже должно было резко перемениться в тот год. Работа вынуждала меня переселиться на два года в Америку. Вскоре, однако, весь привычный уклад жизни полетел вверх тормашками. Шел 1914 год.
Виктор записался в армию одним из первых. Может быть, он думал, что наконец нашел выход. И может быть, надеялся, что его убьют. Я смог последовать его примеру, только когда истек срок моего контракта в Америке. Для меня это не было выходом, и я считал минуты до конца ненавистной службы в армии. Всю войну я не видел Виктора. Мы сражались на разных фронтах и не встречались даже во время отпусков. Однажды я все же получил от него весточку. Он писал:
Наперекор всему я сумел сделать так, чтобы каждый год попадать на Монте Верита, как и обещал. Я ночую у старика в деревне и на следующий день поднимаюсь на вершину горы. Она не изменилась - по-прежнему мертвая и безмолвная. Я оставлял каждый раз письмо под стеной и сидел там весь день, глядя на монастырь, и чувствовал, что она рядом. Я знал, что она не выйдет ко мне. На следующий день я приходил снова и, к моей радости, находил ответное письмо. Едва ли это можно назвать письмом. Оно обычно выбито на плоском камне, и мне кажется, что это их единственный способ коммуникации. Она писала, что здорова, полна сил и очень счастлива. Она передала мне свое благословение, и тебе тоже. Она просила никогда о ней не беспокоиться. И это все. Помнишь, как я тебе говорил в лечебнице, что это будто весть от духа умершего. Я должен этим довольствоваться, что я и делаю. Если уцелею на войне, то скорее всего уеду из Англии, поселюсь где-нибудь в той стране, где она, чтобы быть поближе к ней, даже если я никогда ее больше не увижу и ничего о ней не услышу, кроме нескольких слов раз в год, процарапанных на камне.
Всего доброго тебе, дружище. Хорошо бы знать, где ты.
Виктор
Как только было заключено перемирие, я сразу же демобилизовался и попытался вернуться к нормальной жизни. Первым делом я навел справки о Викторе. Я написал ему в Шропшир и в ответ получил любезное письмо от его племянника. Он вступил во владение домом и имением. Виктор был ранен, но не опасно. В данный момент он уехал из Англии и находился где-то за границей, то ли в Италии, то ли в Испании, где точно - племянник не знал. Он полагал, что дядя надумал там остаться навсегда. Если ему станет что-нибудь известно, он мне непременно сообщит. Больше я не получил никаких вестей. Решив, что мне разонравился послевоенный Лондон и его обитатели, я тоже разорвал узы, привязывавшие меня к дому, и уехал в Америку.
Виктора я не видел почти двадцать лет.
Я твердо верю, что не простая случайность снова свела меня с Виктором. Такие вещи предопределены. У меня есть теория, что жизнь каждого отдельного человека подобна карточной колоде, и те, кого мы встречаем на пути, а иногда и привязываемся к ним душой, перетасованы вместе с нами. Мы оказываемся в руке Судьбы, держащей карты одной масти. Нас сбрасывают из колоды, и игра продолжается.
Стечение обстоятельств, которое снова привело меня в Европу в возрасте пятидесяти пяти лет, за два или три года до Второй мировой войны, не имеет никакого отношения к данной истории. Все так сложилось, и я попал в Европу.
Я летел из одной столицы в другую - названия их не имеют значения, - когда наш самолет вынужден был совершить посадку в глухой горной местности. К счастью, обошлось без жертв. Двое суток экипаж и пассажиры, среди них и я, прожили без всякой связи с внешним миром. Мы устроили бивуак в частично поврежденной машине и ждали помощи. Известие о нашем приключении потом обошло мировую печать и появилось всюду в заголовках газет, потеснив даже на несколько дней сообщения о бурлящей событиями Европе.
Трудности, которые мы пережили в первые сорок восемь часов, оказались не такими уж непереносимыми. Нам повезло, среди пассажиров не было ни женщин, ни детей, а мы, как и подобает мужчинам, держались стойко и ждали спасателей. Никто не сомневался, что помощь вот-вот придет. Рация продолжала действовать до момента посадки, и радист успел сообщить наши координаты. Оставалось набраться терпения и не замерзнуть.
В Европе дела свои я закончил, а нити, связывающие меня со Штатами, были не настолько крепки, чтобы я мог думать, что там ждут с нетерпением. Поэтому неожиданное погружение в мир, похожий на тот, который когда-то я так страстно любил, явилось для меня неким странным испытанием. За эти годы я сделался сугубо городским человеком, рабом комфорта. Лихорадочный пульс американской жизни, ее сумасшедший темп, витальность, не переводящая дух энергия Нового Света сговорились, чтобы заставить забыть все, что привязывало меня к Старому.
Теперь, глядя на пустынное великолепие вокруг, я понимал, чего мне не хватало все эти годы. Я забыл о своих попутчиках, забыл о сером фюзеляже покалеченного самолета, казавшегося анахронизмом в этом древнем заброшенном краю, забыл о своей седой голове, о давно утратившем легкость теле и тяжком грузе своих пятидесяти пяти годов. Я снова был мальчиком, полным надежд, горячим, нетерпеливым, ищущим ответа у вечности. Это он был здесь, ждал за теми пиками впереди. А теперь стою здесь я, нелепый в своей городской одежде, а горная лихорадка уже клокочет у меня в крови.
Мне вдруг захотелось уйти от разбитого самолета, от унылых лиц моих спутников, захотелось забыть годы, растраченные впустую. Я бы все отдал, чтобы снова стать молодым, бесшабашным и, не заботясь о том, что может случиться, отправиться навстречу горным пикам и подняться к вершинам славы. Я знаю, что ощущает человек высоко в горах: воздух там резче и холоднее, а тишина глубже. И этот странный обжигающий лед. И всепроникающее солнце. А как замирает сердце, когда вдруг нога соскользнет с узкого уступа и ищет опоры, а руки до боли цепляются за веревку.
Я глядел на них, на горы, которые так любил, и чувствовал себя предателем. Я предал их ради низменных благ - комфорта, покоя, безопасности. Но теперь, когда прибудут спасатели, я постараюсь наверстать упущенное время. Я отложу возвращение в Штаты - никакой особой спешки нет. Я могу устроить себе каникулы здесь, в Европе, и снова пойти в горы. Куплю необходимую одежду, всю экипировку, этим я сейчас займусь. Приняв решение, я почувствовал, как стало легко на душе, словно тяжкий груз свалился с плеч. Все остальное уже не имело значения. Я вернулся к нашей маленькой колонии, расположившейся возле самолета, и оставшиеся часы весело шутил и смеялся.
Помощь пришла на второй день. Завидев на рассвете кружащий над нами самолет, мы поняли, что наши мытарства позади. В отряде спасателей были опытнейшие альпинисты и проводники, парни грубоватые, но вполне дружелюбные. Они привезли с собой теплую одежду, рюкзаки, провиант, и были удивлены, что все пригодилось и всем этим мы в состоянии пользоваться. По их признанию, они не надеялись застать кого-либо в живых.
Они сильно облегчили нам спуск, помогая на горных тропах и заставляя нас останавливаться и отдыхать. Ночь мы провели, разбив лагерь на северной стороне огромного кряжа, который казался еще совсем недавно, с места падения нашего теперь уже бесполезного самолета, таким недосягаемо далеким. Чуть рассвело, мы снова тронулись в путь - день был великолепный, и вся долина внизу под нашим лагерем лежала как на ладони. К востоку горная гряда делалась все отвеснее и, как я понимал, была непроходимой вплоть до увенчанного снежной шапкой пика или даже двух, пронзающих ослепительное небо, словно торчащие костяшки стиснутых в кулак пальцев.
- Прежде, в молодости, я много ходил в горы, но здешних гор я совсем не знаю. Часто тут бывают туристские группы? - спросил я начальника спасателей, когда мы только стали спускаться.
В ответ он покачал головой и сказал, что условия здесь трудные. Все его люди не из этих мест. Народ в долине у подножия восточного хребта темный и невежественный, для туристов и приезжих удобств нет никаких. Если я надумал пойти в горы, они отвезут меня в другие места, где я могу полазать в свое удовольствие. Хотя для горных походов время уже позднее.
Я все смотрел на восточную гряду, далекую и такую красивую какой-то особенной, своеобразной красотой.
- Как называются эти пики-двойняшки на востоке? - спросил я.
- Монте Верита.
Теперь я знал, что привело меня назад в Европу…
Я простился со своими спутниками в маленьком городке примерно в двадцати милях от места, где потерпел аварию наш самолет. Наземный транспорт должен был доставить их до ближайшей железной дороги, обратно в цивилизацию. Расставшись с ними, я заказал номер в небольшом отеле и перенес туда вещи. Затем я купил себе крепкие туристские ботинки, бриджи, куртку, пару рубашек и, оставив позади городок, двинулся вверх в горы.
Как сказал мне проводник, сезон туристских походов прошел. Но меня почему-то это ничуть не тревожило. Я был снова один и в горах. Я забыл, каким целительным может быть одиночество. Ноги и легкие вновь обрели силу, холодный воздух проник во все поры моего существа. В свои пятьдесят пять лет я готов был кричать от переполнявшей меня радости. Ушли суета и треволнения, ушли бесконечные людские толпы, вечно несущиеся куда-то, ушли огни и неаппетитные запахи огромного города. Каким безумием было терпеть все это столько лет.
В таком возвышенном состоянии духа я прошел в долину, лежащую у восточного склона Монте Верита. Она мало изменилась, судя по тому, как ее описал мне Виктор в ту нашу давнюю предвоенную встречу. Городишко был маленький и почти первобытный, а люди скучные и хмурые. Я там нашел нечто вроде гостиницы, где, впрочем, был встречен довольно неприветливо.
После ужина я попытался узнать, открыта ли еще тропа, ведущая на Монте Верита. Мой собеседник, стоящий за стойкой бара, который служил одновременно и в кафе, где я, единственный посетитель, ужинал, поглядел на меня безучастным взглядом, отхлебывая из стакана вино, предложенное мною.
- Пройти можно, до деревни всяко, а там дальше - не знаю.
- Много ваших ходит в деревню? А оттуда люди здесь бывают?
- Иногда бывают. И наши, случается, ходят, но не в это время года.
- А туристы добираются сюда?
- Мало. Они ездят на север. На севере-то лучше.
- А вы не знаете, где в деревне можно переночевать?
- Не знаю.
Я глядел на его тяжелое, угрюмое лицо и, немного выждав, спросил:
- A sacerdotesse, они по-прежнему живут на вершине Монте Верита?
Он встрепенулся. Глаза впились в меня, он даже перегнулся через стойку бара.
- Кто вы такой? Что вы о них знаете?
- Значит, они все-таки существуют?
Он не сводил с меня испытующих, недоверчивых глаз. Немало пришлось пережить его стране за прошедшие годы - насилие, революцию, вражду отцов и сыновей, - все это не могло не коснуться и этого заброшенного далекого уголка. Отсюда угрюмость и замкнутость здешних жителей.
- Разное болтают, - медленно произнес он. - А я считаю, лучше не соваться в такие дела. Это опасно. Беды все равно не миновать.
- Кому не миновать?
- Тем, кто наверху в деревне, и тем, кто, может быть, живет на Монте Верита, - про них я ничего не знаю. Да и нам тут в долине тоже. А если не знаешь, тебя и не тронут.
Он допил вино, вымыл стакан и протер стойку бара тряпкой. Я видел, что ему не терпится спровадить меня.
- В котором часу утром велите приготовить завтрак? - спросил он.
Я ответил, что в семь, и ушел к себе в комнату. Распахнув двустворчатую дверь, я вышел на узкий балкон. Городок уже затих, и только кое-где в темноте мигали огоньки. Ночь была ясная и холодная. Взошла луна, но еще не полная - до полнолуния оставался день или два. Луна освещала теснящуюся перед моим взором темную громаду гор. Меня охватило странное, неизъяснимое волнение, словно я ступил в свое прошлое. Эта комната, где я собирался провести ночь, может быть, та же, где спали Виктор и Анна много лет назад, летом 1913 года. Возможно, Анна стояла здесь на балконе и глядела на Монте Верита, а Виктор, еще не ведавший о трагедии, которая случится всего через несколько часов, звал Анну из комнаты.
Теперь, по их следам, я пришел к Монте Верита.
Утром я позавтракал в баре-кафе, однако хозяин, мой вчерашний собеседник, больше не появлялся. Кофе и хлеб мне принесла девушка, очевидно, его дочь. Разговаривала она спокойно и любезно. Поздоровавшись, она пожелала мне удачного дня.
- Я собираюсь идти в горы, - сказал я ей. - Погода, кажется, подходящая. Скажите, вы сами когда-нибудь поднимались на Монте Верита?
Она сразу же отвела глаза.
- Нет. Я ни разу не отлучалась из долины.
Стараясь, чтобы голос мой звучал как можно непринужденнее и даже слегка небрежно, я упомянул о друзьях, которые когда-то были здесь (как давно, я не сказал) и поднялись на вершину. Там они обнаружили обитель между двумя пиками. Их очень заинтересовала живущая за стенами секта, и им бы хотелось узнать о ней подробнее.
- Вы не слышали, они все еще там, на вершине? - спросил я и зажег сигарету, чтобы придать разговору большую естественность.
Девушка бросила нервный взгляд через плечо, будто боялась, что нас могут подслушать.
- Так говорят, - ответила она. - Отец никогда при мне этого не обсуждает. Для молодых это запретная тема.
Я продолжал курить.
- Я живу в Америке, - сказал я, - и мне кажется, что у нас, как и во многих других странах, когда молодежь собирается, больше всего на свете она любит обсуждать именно запретные темы.
Едва заметная улыбка тронула ее губы, но она промолчала.
- Я даже подозреваю, что вы с подружками нередко шепчетесь о том, что происходит там, на Монте Верита.
Мне было стыдно за свое двуличие, но я чувствовал, что в этой ситуации избранная мною наступательная тактика была единственным верным способом добыть хоть какие-то сведения.
- Да, это правда, - сказала она. - Но мы вслух об этом не говорим. Но вот недавно… - Она снова оглянулась через плечо и, понизив голос, продолжала: - Одна девушка, я хорошо ее знаю, скоро должна была выйти замуж, но вдруг ушла и больше не вернулась, и теперь говорят, что ее позвали на Монте Верита.
- И никто не видел, как она ушла?
- Нет. Она ушла ночью. И не оставила даже записки, ничего.
- А не могла она уйти совсем в другое место, например куда-нибудь в большой туристский центр?