- Не понимаю, - говорила мисс Фоули. - Чтобы Вилл и Джим вломились в мой дом, украли вещи, убежали…
- Вы видели их лица? - спросил мистер Хэлоуэй.
- Когда я закричала, они оглянулись, их осветил фонарь.
"Она не говорит про племянника, - подумал Вилл. - И конечно, не скажет".
"Понял, Джим, - едва не закричал он, - это была ловушка! Племянник ждал, что мы будем его выслеживать. Ему нужно было втравить нас в такое дело, чтобы нас потом никто не слушал, ни родители, ни полицейские, что бы мы ни толковали им про луна-парки, про ночные прогулки, про карусели, - потому что нам не будет веры!"
- Я не хотела бы подавать в суд, - сказала мисс Фоули. - Но если мальчики невиновны - где они?
- Здесь! - крикнул кто-то.
- Вилл! - выпалил Джим.
Поздно.
Потому что Вилл, подпрыгнув вверх, уже карабкался в окно.
- Здесь, - коротко произнес он, ступая на пол.
Глава двадцать седьмая
Они тихо шагали домой по окрашенным луной тротуарам - мистер Хэлоуэй посередине, мальчики по бокам. Когда дошли до дома, отец Вилла вздохнул.
- Джим, я не вижу никакого смысла в том, чтобы терзать душу твоей матушки в столь поздний час. Если обещаешь рассказать ей все за завтраком, я отпущу тебя. Ты можешь войти так, чтобы не разбудить ее?
- Конечно. Посмотрите, что у нас есть.
- У нас?
Джим кивнул и подвел их к торцовой стене, где в гуще листьев и мха они нащупали вбитые тайком в кирпич железные скобы, по которым можно было подняться к окну его комнаты. Мистер Хэлоуэй тихонько рассмеялся, при этом что-то кольнуло его сердце, а голову пронизала странная грусть.
- И давно это у вас? Нет, не говори. Я тоже сделал такую лесенку, когда мне было столько лет, сколько тебе. - Он скользнул взглядом вверх вдоль плюща к окну Джима. - Здорово бродить ночью на воле, и сам черт тебе не брат.
Он осекся.
- Надеюсь, вы не слишком поздно возвращаетесь?..
- На этой неделе - в первый раз после полуночи.
Отец Вилла поразмыслил.
- А получить разрешение старших - совсем не то, верно? То ли дело летней ночью тайком прокрадываться к озеру, к железнодорожной насыпи, на кладбище, в персиковые сады…
- Ух ты, мистер Хэлоуэй, вы тоже…
- Ага. Но, чур, не говорить об этом женщинам. Пошел! - Он махнул рукой вверх. - И чтобы в следующем месяце ни разу не гулять по ночам.
- Слушаюсь, сэр!
Джим обезьяной метнулся вверх к звездам, юркнул в окно, затворил его, задернул штору.
Отец Вилла поглядел на потайные скобы, соединяющие звездное небо с вольным миром проулков, зовущим провести забег на тысячу метров, с миром высоких барьеров из темных кустов, миром кладбищенских стен и решеток - без шеста не перепрыгнуть…
- Знаешь, Вилл, что меня больше всего гнетет? Что я уже не могу бегать так, как ты.
- Да, сэр, - ответил его сын.
- А теперь давай внесем ясность, - сказал отец. - Завтра пойди к мисс Фоули, извинись еще раз. Обыщи газон. Может быть, при свете спичек и фонариков мы не нашли чего-то - из украденного. Потом сходи к начальнику полиции, отчитайся там. Ваше счастье, что вы сами объявились. Ваше счастье, что мисс Фоули не станет обращаться в суд.
- Да, сэр.
Они возвратились к своему дому. Отец порылся рукой в плюще.
- У нас тоже?
Его пальцы нащупали под листьями скобу, вбитую в стену Виллом.
- У нас тоже.
Отец достал кисет, набил трубку, стоя возле плюща, где потайные скобы вели в теплую постель, в уютные комнаты, закурил и сказал:
- Я знаю тебя. По тебе видно, что ты невиновен. Ты ничего не украл.
- Ага.
- Так почему же ты сказал полицейским, что украл?
- Потому. Мисс Фоули - невесть почему - хочет нас выставить виновными. Раз она так говорит, стало быть, так и есть. Ты видел, как она удивилась, когда мы влезли в окно? Ей в голову не приходило, что мы сознаемся. А мы сознались. Мы нажили достаточно врагов, не хватало еще представителей власти. Я подумал - если мы чистосердечно признаемся, нас не станут наказывать. Так и вышло. Вот только одно: мисс Фоули тоже выиграла, потому что теперь нас считают преступниками. Никто не поверит нашим словам.
- Я поверю.
- Поверишь? - Вилл исследовал взглядом тени на отцовском лице, белизну его кожи, волос, глазных яблок.
- Пап, прошлой ночью, в три часа…
- В три часа…
Отец вздрогнул, как от холодного ветра, как будто почуял, знал, о чем речь, и не было сил двинуться, протянуть руку, коснуться Вилла, погладить его.
И Вилл понял, что ничего не скажет. Может быть, завтра, может, в другой какой-нибудь день, если с восходом солнца окажется, что шатры исчезли, уродцы разъехались, оставив их в покое, сознавая, что достаточно напугали их, так что они не будут стоять на своем, ничего не станут говорить, будут помалкивать. Может быть, пронесет, может быть… может быть…
- Ну, Вилл? - выговорил отец, сжимая в руке потухшую трубку. - Продолжай.
"Нет, - сказал себе Вилл, - пусть нас с Джимом разорвут на клочки, пусть нас, но больше никого. Всякий узнавший страдает от этого. Так пусть больше никто не узнает".
Вслух он сказал:
- Через два дня я все расскажу тебе, папа. Клянусь матерью.
- Такая клятва, - ответил отец не сразу, - меня устраивает.
Глава двадцать восьмая
Ночь благоухала тленом осенней листвы, пахло так, словно за городом вырастали дюны мельчайших песков Древнего Египта. "Почему это, - спрашивал себя Вилл, - в такое время я еще способен думать о парящем над миром четырехтысячелетием прахе древних народов, и мне грустно оттого, что никто, кроме меня и, возможно, моего папы, не думает о нем, но и мы не говорим об этом".
Царило поистине какое-то промежуточное время, и мысли их уподоблялись то косматому эрделю, то сладко дремлющей шелковистой кошке. Время ложиться спать, а они все медлили, точно мальчишки, не желали сдаваться и брести широкими кругами к подушкам и ночным думам. Время сказать многое, но не все. Время после первых открытий, но не вслед за последними. Желание все узнать и желание не знать ничего. Отрадное новое чувство людей, начавших говорить так, как следует говорить. Предчувствие горечи откровения.
И хотя им надо было подняться в дом, они никак не могли расстаться в эту минуту, которая сулила другие, не такие уж отдаленные ночи, когда мужчина и мужающий мальчик только что не запоют вместе. И Вилл наконец произнес осторожно:
- Пап. Я хороший человек?
- Пожалуй, да. Конечно же хороший.
- Это… это поможет мне, когда я попаду в настоящий переплет?
- Поможет.
- Спасет меня, если я буду нуждаться в спасении? Ну, если я окажусь среди дурных людей и вокруг на много километров не будет больше ни одного хорошего, тогда как?
- Поможет.
- Этого мало, пап!
- Мало, чтобы ты мог быть спокоен за свое тело. Зато важно для твоего душевного покоя…
- Но иногда, пап, разве тебе не бывает так страшно, что и…
- …душе нет покоя? - Отец кивнул, и на лице его отразилось смущение.
- Пап, - чуть слышно произнес Вилл. - Ты хороший чело век?
- По отношению к тебе и твоей матери стараюсь быть хорошим. Но нет человека, который был бы героем в собственных глазах. Я знаю себя не один десяток лет, Вилл. Знаю о себе все, что только стоит знать…
- И что в итоге?..
- Сумма? С учетом всего, и ведь я стараюсь не высовываться и помалкивать - пожалуй, все в порядке.
- Тогда почему же, папа, - спросил Вилл, - ты несчастлив?
- Газон перед домом в… так, поглядим… в половине второго ночи… не самое подходящее место для философских бесед…
- Мне просто хотелось знать.
Долго царила тишина. Отец вздохнул.
Взяв Вилла за руку, он подвел его к крыльцу, посадил на ступеньку, раскурил трубку. Посасывая чубук, заговорил:
- Ладно. Твоя мать спит. Она не знает, что мы с тобой тут разболтались. Можно продолжать. Так вот, давно ли ты решил, что быть хорошим человеком - значит быть счастливым?
- Всегда так думал.
- Теперь научись думать иначе. Иной раз человек, который кажется тебе самым счастливым во всем городе, который шире всех улыбается, несет на себе самое тяжкое бремя греха. Улыбка улыбке рознь; учись отличать мрачные от светлых. Кто громче всех хохочет и заливается смехом, частенько просто притворяется. Он всласть поразвлекался и вдоволь нагрешил. А люди очень любят грешить, Вилл, уж поверь мне, если бы ты знал, как они обожают грех во всех его видах, размерах, цветах и запахах. Бывает, человек предпочитает насыщаться не за столом, а из корыта. Услышишь, кто-то не в меру громко расхваливает других, спроси себя - не вышел ли он только что из свинарника. С другой стороны, несчастный, бледный, замкнутый, который кажется тебе воплощением греха и порока, вот он-то нередко и есть хороший человек - ХОРОШИЙ, Вилл. Потому что быть хорошим - тяжелейшее занятие, люди выбиваются из сил и подчас ломаются. Я знавал несколько примеров. Быть фермером куда труднее, чем его кабанчиком. Сдается мне, как раз от упорных размышлений о том, как стать хорошим, однажды ночью возникает трещина, из-за которой рушится вся стена. Известно ведь, что самого достойного человека может согнуть упавшая на него волосинка. Стоит ему раз отклониться от праведной стези, и он уже не остановится, так и будет сидеть на крючке. А как прекрасно, если бы ты просто мог быть хорошим, поступать достойно, не думая об этом постоянно. Но ведь трудно - правда же? - знать, лежа ночью в постели, что в холодильнике лежит последний кусок торта - не твой кусок, а ты не можешь глаз сомкнуть, так тебе хочется его съесть, верно? Или в жаркий весенний полдень ты в школе прикован к парте, а там, вдалеке, струится через камни прохладный, чистый поток. Мальчики за километры слышат голос прозрачного ручья. И так минута за минутой, час за часом, всю жизнь, без остановки, без конца, сию секунду, и в следующую секунду, и в следующую за ней часы знай себе тикают, предлагая тебе выбор: быть хорошим, быть дурным, тик-так, тик-так. Спеши окунуться или стой и потей, спеши к столу или лежи голодный. И ты остаешься на месте, но оставшись однажды, Вилл, - ты ведь знаешь, чем это чревато, верно? Лучше не думать больше о реке. Или о торте. Потому что, если станешь думать опять, сойдешь с ума. Теперь сложи все реки, в которых ты не плавал, все торты, которых не отведал, с моими годами, и, Вилл, накопится уйма такого, что тобою упущено. Однако ты утешаешь себя, говоря: чем чаще ты мог искупаться, тем чаще рисковал утонуть, и сколько раз мог подавиться холодным тортом. С другой стороны, сдается мне, из-за простой дремучей трусости ты можешь слишком многое упустить, страхуясь, выжидая. Взять меня, Вилл, - женился в тридцать девять лет, тридцать девять! Очень уж я боролся сам с собой, считал, что мне не следует жениться, пока я напрочь не избавился от всех изъянов. Слишком поздно до меня дошло, что совершенство недостижимо, ты должен вместе со всеми дерзать, падать и подниматься. И вот однажды вечером я оторвался от этой нескончаемой борьбы и увидел твою мать, которая пришла в библиотеку за книгой, а получила меня. Мне тогда стало ясно: возьми мужчину, наполовину дурного, и такую же женщину, сложи вместе их хорошие половины, и будет на вас на двоих один вполне хороший человек. Так я смотрю и на тебя, Вилл. И что удивительно, сын, удивительно и печально - хотя ты всегда носишься где-то внизу по краю газона, а черепица моих крыш - мои книги, и я сверяю жизнь с библиотечной мудростью, я скоро убедился, что ты мудрее, лучше и стремительнее, чем мне суждено быть когда-либо…
Трубка отца потухла. Он остановился, чтобы выколотить пепел и набить ее свежим табаком.
- Нет, сэр, - сказал Вилл.
- Да, - возразил отец. - Я был бы глупцом, если бы не видел своей глупости. Вся моя мудрость сводится к сознанию того, что ты мудр.
- Чудно, - произнес Вилл после долгой паузы. - Сегодня ночью ты сказал мне больше, чем сказал тебе я. Я должен еще подумать. Может быть, утром, за завтраком, расскажу тебе все. Идет?
- Я буду готов тебя выслушать, если захочешь.
- Потому что… Мне хочется, чтобы ты был счастлив, пап.
Он проклинал слезы, выступившие на его глазах.
- Со мной будет все в порядке, Вилл.
- Я готов сказать и сделать все, чтобы ты был счастлив.
- Вилли, Вильям. - Отец раскурил трубку и смотрел, как тает в воздухе ее дымок. - Скажи мне, что я буду жить вечно. Это меня вполне устроит.
"Его голос, - подумал Вилл. - Я никогда не замечал. Он такого же цвета, как его волосы".
- Пап, - сказал он, - ну что ты такой печальный.
- Я? Я живое воплощение печали. Читаю книгу - она повергает меня в грусть. Смотрю фильм - грущу. Спектакли вообще меня убивают.
- Есть хоть что-нибудь, - спросил Вилл, - что тебя не печалит?
- Есть одна вещь. Смерть.
- Господи! - воскликнул Вилл. - Вот уж никак не подумал бы!
- Точно, - сказал человек с голосом цвета его же волос. - Смерть все заражает печалью. Сама же она только страшит. Не будь смерти, не было бы печати тлена на всем остальном.
"И вот, - подумал Вилл, - появляется Луна-Парк, в одной руке Смерть в виде погремушки, в другой - Жизнь в виде конфетки, трясет одной, чтобы нагнать на тебя страх, манит другой, чтобы слюнки текли. Тут же и аттракционы, обе руки полны!"
Он вскочил на ноги.
- Пап, послушай! Ты будешь жить вечно! Поверь мне, не то совсем пропадешь! Конечно, ты болел несколько лет назад - но болезнь прошла. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ты совсем молодой! И еще…
- Что еще, Вилли?
Отец ждал. Вилл колебался. Он закусил губу, потом выпалил:
- Держись подальше от Луна-Парка.
- Странно, - сказал отец, - это самое я собирался посоветовать тебе.
- Я и за миллиард долларов больше не пойду туда.
"Но, - подумал Вилл, - это не помешает Луна-Парку прочесать город в поисках меня".
- Обещаешь, пап?
- Почему ты не хочешь, чтобы я пошел туда, Вилл?
- Это одна из вещей, про которые я скажу тебе завтра, или через неделю, или через год. Ты просто поверь мне, пап.
- Верю, сын. - Отец пожал его руку. - Обещаю.
Как но сигналу, оба повернулись к дому. Час был поздний, время на исходе, сказано достаточно, они чувствовали, что теперь уже точно надо идти.
- Каким путем ты выходил, - сказал отец, - таким и возвращайся.
Вилл молча прошел к скрытым в шуршащем плюще скобам.
- Пап, ты ведь не станешь их убирать?..
Отец подергал пальцами одну скобу.
- Когда-нибудь, когда тебе надоест, ты сам их уберешь.
- Мне никогда не надоест.
- Ты уверен? Что ж, в твоем возрасте и впрямь может казаться, что никогда ничто не надоест. Ладно, сын, пошел.
Вилл увидел, как взгляд отца скользнул вверх по плющу с потайной лесенкой.
- Тебе хочется здесь подняться?
- Нет-нет, - быстро ответил отец.
- А то давай, - сказал Вилл.
- Все в порядке. Пошел.
Но он продолжал смотреть на трепещущий в предутренних сумерках плющ.
Вилл подпрыгнул, взялся за первую, потом за вторую, за третью скобу и поглядел вниз.
Отсюда казалось, что отец на глазах уменьшается. И Виллу вдруг не захотелось оставлять его там в ночи с застывшей в воздухе поднятой рукой, с таким лицом, словно его бросили.
- Пап! - прошептал он. - Ты не в себе?
"Кто сказал?!" - безмолвно воскликнул рот отца. И он подпрыгнул.
И беззвучно смеясь, мальчик и мужчина полезли вверх по стене, перехватываясь руками, переступая ногами.
Вилл слышал, как отец поскользнулся, сорвался и снова схватился за скобы.
"Держись!" - воскликнул он мысленно.
- Х-хы!..
Мужчина тяжело дышал.
Вилл зажмурился, умоляя: "Держись… ну… давай!.."
Пожилой мужчина резко выдохнул, глотнул воздух, яростно выругался шепотом и снова полез вверх.
Вилл открыл глаза и продолжал карабкаться, и дальше все шло гладко, выше, выше, отлично, здорово, чудесно, есть! Они влезли в окно и сели на подоконник - одного роста, одного веса, одинаково озаренные звездами, оба объятые дивной усталостью, давясь смехом, который еще теснее сблизил их, и опасаясь разбудить Господа, окрестности, супругу, маму и получить нагоняй, они ласково зажали друг другу рот, ощущая ладонями жаркое биение бурного веселья, и посидели так еще минутку, не сводя друг с друга увлажненных любовью счастливых глаз.
Но вот еще одно крепкое рукопожатие, и отец исчез, дверь спальни закрылась.
Опьяненный событиями этой долгой ночи, огражденный от страхов всем тем замечательным, что открылось ему в отце, Вилл освободился хмельными руками и приятно ноющими ногами от мягко спадающей одежды и рухнул как подкошенный на кровать…
Глава двадцать девятая
Он спал ровно один час.
После чего, словно вспомнив что-то виденное мельком, проснулся, сел и поглядел в окно на крышу Джимова дома.
- Громоотвод! - выпалил Вилл. - Он исчез!
В самом деле исчез.
Украден? Нет. Джим его убрал? Да! Почему? Просто так. Улыбаясь, влез на крышу, чтобы сбросить железный стержень, - где та гроза, которая посмеет поразить его дом! Страшно? Нет. Страх для Джима - новый электрический костюм, который ему захотелось примерить.
Джим! Вилла подмывало разбить его проклятое окно. Сейчас же верни на место громоотвод! Еще до рассвета, Джим, этот чертов Луна-Парк пошлет кого-нибудь выяснить, где мы с тобой живем, не знаю уж, как они явятся и в каком облике, но, господи, твоя крыша такая пустая! Тучи быстро летят, эта гроза мчится к нам и…
Вилл замер.
Какой звук издает летящий воздушный шар?
Никакого.