- Тебе какую книгу - в белой или в черной шляпе?
- В шляпе? - повторил за ним Вилл.
- Понимаешь… - Они шли вдоль стеллажей, и отец вел пальцами по книжным корешкам. - Джиму по нраву большие черные шляпы, и он читает соответствующие книги. Второе имя - Мориарти, верно, Джим? Не сегодня завтра он расстанется с "Фу Маньчжу" и примется за Макиавелли - вот, мягкая темная шляпа средней величины. Или дотянется до "Доктора Фауста" - широкополая черная ковбойская шляпа. Тебе же, Вилл, остаются белые головные уборы. Вот Ганди. Рядом святой Фома. А на следующей полке - ну, скажем, Будда.
- Не бери в голову, - сказал Вилл. - Я выбираю "Таинственный остров".
- Что это вы там, - нахмурился Джим, - толкуете о белых и черных шляпах?
- Да так, - отец подал Виллу Жюля Верна, - просто мне давным-давно понадобилось решить, какой цвет я предпочел бы сам.
- Ну, - сказал Джим, - и какой же вы предпочли?
Старик посмотрел на него удивленно. Потом неловко усмехнулся.
- Нелегкий вопрос, Джим, ты заставил меня призадуматься. Вилл, скажи маме, что я буду скоро. А теперь брысь - оба. Мисс Уотрисс! - негромко обратился он к библиотекарше у конторки. - К вам динозавры и таинственные острова!
Дверь захлопнулась.
В океане небес струились яркие звезды.
- Черт. - Джим посмотрел на север, посмотрел на юг, втягивая носом воздух. - Где же она, гроза? Которую обещал этот чертов продавец. Мне не терпится увидеть, как молния с визгом пронзит мои водосточные трубы!
Вилл стоял, ощущая, как ветер треплет его одежду, гладит кожу, перебирает волосы. Потом тихо сказал:
- Будет тебе гроза. Будет под утро.
- Кто сказал?
- Мурашки. На руках у меня, от самого плеча. Они сказали.
- Здорово!
Ветер понес Джима вдаль.
Бумажный змей по имени Вилл вихрем помчался следом.
Глава третья
Провожая взглядом удаляющихся мальчиков, Чарлз Хэлоуэй подавил внезапное желание сорваться с места и бежать вместе с ними, стать членом стаи. Он знал, что делает с ними ветер, куда увлекает их - во все эти потайные места, которые потом никогда уже не будут потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень. Этот ветер звал бежать заодно, заглушая боль от печали.
"Вот ведь как! - подумал он. - Вилл бежит потому, что ему просто нравится бегать. Джим бежит потому, что его манит некая цель".
И тем не менее, как ни странно, они бегут вместе.
"Где ответ? - спрашивал он себя, переходя из одного помещения в другое, выключая свет, выключая свет, выключая свет. - Где-то в завитках на кончиках наших пальцев? Почему одни люди - сплошное стрекотанье кузнечиков с трепещущими усиками, один большой нервный узел, по-разному завязывающий себя? Всю жизнь, от самой колыбели, они бросают уголь в топку, обливаются потом, сверкают глазами. Тощие и голодные приятели кесаря. Порождения мрака - их пища".
Это Джим, весь крапива и колючая ежевика.
А Вилл? Вилл, скажем так, - последняя груша лета на самой верхней ветке. Бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на твои глаза навертываются слезы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя хорошо. Они не замыслили писать с моста или стибрить точилку в мелочной лавке. Не в этом дело. А в том, что, глядя на них, ты точно знаешь, как сложится вся их жизнь: сплошные удары, ссадины, порезы, синяки - и непроходящее удивление: за что, почему? За что именно им такая напасть?
Иное дело Джим - он знает, что происходит, наперед знает, наблюдает начало, наблюдает конец, зализывает раны, которые ожидал, и не спрашивает - за что. Он знает. Всегда знает. Кто-то до него уже знал, в незапамятные времена, кто-то, державший волков за домашних животных и вечерами беседовавший со львами. Нет-нет, ум его здесь ни при чем. Это его тело знает. И пока Вилл лепит пластырь на свежую ссадину, Джим качается всем корпусом, ныряет, отскакивает в сторону, уходя от неотвратимого нокаута.
Вот они бегут: Джим помедленнее, чтобы не отрываться от Вилла, Вилл побыстрее, чтобы не отстать от Джима; Джим разбивает два окна в заброшенном доме, потому что рядом с ним Вилл, Вилл нехотя разбивает одно, потому что Джим глядит на него. Господи, как тут не вспомнить про глину в чьих-то руках. Вот она, дружба: каждый изображает горшечника, пытаясь по-своему формовать другого.
"Джим, Вилл, - говорил он себе. - Чужане. Бегите. Я догоню, когда-нибудь…"
Библиотечная дверь распахнулась, захлопнулась.
Пять минут спустя он завернул в бар на углу, чтобы выпить единственный свой вечерний стаканчик, и услышал голос одного посетителя:
- …В одной книге написано: когда был изобретен спирт, итальянцы решили - это то самое, чего они доискивались столетиями. Эликсир жизни! Ты знал об этом?
- Нет. - Бармен даже не обернулся.
- Точно, - говорил посетитель его спине. - Получили вино перегонкой. Девятый, то ли десятый век. С виду - будто вода. Но вода эта жгла. И не просто жгла во рту и животе, а горела сама. И решили они, что смешали огонь и воду. Огненная вода. Эликсир вита, ей-богу. А что, может, они не так уж и заблуждались, когда посчитали эту жидкость чудодейственным средством, исцеляющим все недуги. Выпьем?!
- Вроде бы мне ни к чему, - сказал Хэлоуэй. - Но кому-то внутри меня нужно.
- Кому?
"Мальчугану, каким я был когда-то, - подумал Хэлоуэй, - который осенними вечерами мчится по переулку, точно влекомые ветром листья".
Но вслух сказать этого он не мог.
А потому он выпил свой стаканчик, закрыв глаза и прислушиваясь - не колыхнется ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который так никогда и не загорелся.
Глава четвертая
Вилл остановился. Вилл смотрел на вечерний пятничный город.
Когда большие часы на здании суда начали отсчитывать девять ударов, все огни еще горели и в магазинах как будто кипела жизнь. Но едва девятый удар отдался в пломбах залеченных зубов, как тотчас клиенты брадобреев разом были освобождены от салфеток, напудрены и сопровождены до двери, фонтанчики аптекарей перестали шипеть по-змеиному, повсюду смолкло жужжание неоновых реклам и ослепительное пространство мелочной лавки с ее десятком миллиардов стеклянных, металлических и бумажных изделий, ждущих пытливых рук потребителей, внезапно окуталось мраком. Скользили жалюзи, хлопали двери, ключи стучали своими костями в замках, и разбегались люди, которых хватали за пятки мышиные полчища рваных газет.
Бам! И нет никого!
- Ух ты! - закричал Вилл. - Люди бегут, словно гроза уже здесь!
- Здесь! - воскликнул Джим. - Это мы!
С грохотом-топотом они побежали по железным решеткам, стальным люкам, мимо дюжины темных витрин, дюжины тусклых, дюжины угасающих. Весь город вымер, когда они обогнули угол табачной лавки и увидели движущегося в темноте деревянного индейца.
- Эй!
Из-за спины индейца выглянул владелец лавки мистер Тетли.
- Испугались, мальчики?
- Ни чуточки!
Однако же Вилл поежился, как будто ощутил холодные волны необычного дождя, штурмующие прерии словно пустынный берег. Лучше быть под покровом шестнадцати одеял и одной подушки, когда молнии примутся гвоздить город…
- Мистер Тетли? - тихо произнес Вилл.
Потому что сейчас в темноте густого табачного духа стояли навытяжку два деревянных индейца. В разгар своей шутки мистер Тетли замер с открытым ртом, прислушиваясь.
- Мистер Тетли?
Ветер принес что-то издалека, он не мог разобрать, что именно.
Мальчики попятились.
Он не видел их. Он не двигался. Только вслушивался.
Они оставили мистера Тетли. Они побежали.
У четвертого от библиотеки пустынного квартала мальчики наткнулись на третьего деревянного индейца.
У дверей своей парикмахерской, держа дрожащими пальцами ключ, стоял мистер Кросетти. Он не заметил, как они остановились.
Что их остановило?
Слезинка.
Блестящая слезинка катилась вниз по левой щеке мистера Кросетти. Он тяжело дышал.
- Кросетти, дурень! Что-то происходит, ничего не происходит, и ты плачешь, словно младенец! - Мистер Кросетти прерывисто вздохнул, шмыгая носом. - Чувствуете запах?
Джим и Вилл принюхались.
- Лакрица?
- Фиг-то. Сахарная вата!
- Я уже забыл, когда слышал его в последний раз, - сказал мистер Кросетти.
Джим фыркнул.
- Точно, есть запах.
- Вот именно, но кто-нибудь обращает внимание? Когда? Вот мой нос говорит мне: вдыхай! И я плачу. Почему? Потому что вспоминаю, как давным-давно мальчишки ели эту штуку. Почему в последние тридцать лет я ни разу не остановился, чтобы вспомнить и принюхаться?
- Вы заняты, мистер Кросетти, - сказал Вилл. - Вам некогда.
- Некогда, некогда. - Мистер Кросетти вытер глаза. - Откуда идет этот запах? Во всем городе никто не торгует сахарной ватой. Только в цирках.
- А что, - отозвался Вилл. - Это верно!
- Ну все, Кросетти больше не плачет. - Брадобрей высморкался и принялся запирать дверь своего заведения.
Пока он был занят этим, Вилл смотрел, как крашеный шест над дверью разматывает свой красный серпантин из ниоткуда, увлекая взгляд в другое никуда. Сколько раз Вилл в полдень стоял здесь, пытаясь размотать эту ленту, глядя, как она бесконечно рождается, крутится, исчезает, не исчезая.
Мистер Кросетти протянул руку к выключателю под вращающимся шестом.
- Не надо, - сказал Вилл. Понизил голос: - Не надо его выключать.
Мистер Кросетти посмотрел на шест так, словно только теперь открыл для себя его чудесное свойство. Тихо кивнул с увлажнившимися глазами.
- Откуда идет, куда уходит, да? Кто знает? Не ты, не он, не я. О эти тайны, господи. Ладно. Пусть себе крутится!
"Хорошо быть уверенным, - говорил себе Вилл, - что шест будет вращаться до утра, что лента будет разматываться из ниоткуда в никуда, покуда мы спим".
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи.
Они покинули мистера Кросетти, овеянного ветром с чуть уловимым запахом лакрицы и сахарной ваты.
Глава пятая
Чарлз Хэлоуэй поднес ладонь к двойным дверям бара - нерешительно, словно седые волосы на его руке, как чуткие усики, ощутили: что-то скользнуло мимо в осенней ночи. Возможно, где-то бушевали огромные пожары и языки жгучего пламени предупреждали его: ни шагу вперед. Или на здешний край надвинулся новый ледниковый период и за прошедший час студеная туша его уже накрыла миллион людей. Или же само Время струилось вниз в огромном сосуде, погребая все-все порошинками мрака.
А может быть, все дело было в человеке в черном одеянии, которого он увидел по ту сторону улицы через окно бара. Зажав под мышкой бумажные рулоны, держа в другой руке кисть и ведерко, человек этот теперь удалялся, насвистывая какую-то мелодию.
То была мелодия из совсем другого времени года, неизменно рождающая печаль в душе Чарлза Хэлоуэя. Вроде бы не ко времени в октябре она проникала в самое сердце, в какой бы день или месяц ни прозвучала.
Я слышал звон на Рождество,
Он плыл как гимн, как торжество
Небесных сил,
Он возвестил
Добро и мир для всех людей!
Чарлз Хэлоуэй вздрогнул. Его вдруг посетило былое чувство жуткого восторга, когда хотелось и смеяться, и плакать при виде праведников, шествующих в канун рождества по заснеженным улицам в окружении усталых мужчин и женщин, чьи лица были покрыты грязью прегрешений, испачканы пороками, разбиты подобно оконным стеклам жизнью, которая вдруг наносила удар, убегала, пряталась и возвращалась, чтобы ударить снова.
Все звонче звон, все громче глас:
"Не умер Бог, он помнит вас!
И Зло падет.
И низойдет
Добро и мир на всех людей!"
Мелодия стихла.
Чарлз Хэлоуэй шагнул через порог. Насвистывавший человек трудился вдалеке, взмахивая руками у телеграфного столба. Вот исчез в открытой двери какой-то лавки.
Чарлз Хэлоуэй, сам не ведая почему, пересек улицу, чтобы увидеть, как человек в черном наклеивает афишу внутри никем не занятого, пустого помещения.
Вот он вышел на улицу, держа в руках свою кисть, свое ведерко с клеем, свои бумажные свитки. Сверкающие похотливым жаром глаза остановились на лице Чарлза Хэлоуэя. С улыбкой он приветствовал его поднятой рукой.
Хэлоуэй вытаращил глаза.
Ладонь расклейщика афиш была покрыта черными шелковистыми волосками. Похоже на…
Рука сжалась в кулак. Помахала. Расклейщик живо завернул за угол. Чарлз Хэлоуэй, ошеломленный, овеянный вдруг жарким дыханием лета, пошатнулся, потом заглянул в пустую лавку.
Под одиноким светильником стояли двое деревянных козел.
На козлах, словно погребальный сосуд из снега и кристаллов, покоилась ледяная глыба длиной около двух метров. Зеленовато-голубоватая, она переливалась тусклым блеском. Как будто там в полутьме лежал большой холодный драгоценный камень.
При свете электричества на белой дощечке ближе к окну можно было прочесть каллиграфическое объявление:
Кугер и Мрак - Представление Демонических Теней
Цирк Кукол и Марионеток и Луна-Парк на Вашем Лугу.
Прибывает Незамедлительно!
Здесь перед вами один из наших многих аттракционов:
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
Хэлоуэй перевел взгляд на афишу, наклеенную с внутренней стороны витрины.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
Глаза его вновь обратились на холодную продолговатую глыбу льда.
Чарлз Хэлоуэй видел такие чудеса еще мальчишкой, когда местный промышленный холодильник снабжал гастролирующих иллюзионистов глыбой зимы, внутри которой для всеобщего обозрения по двенадцать часов кряду лежали снегурочки, пока зрители упивались диковинным зрелищем, и мелькающими на раскрытых белых экранах комедиями, и сменяющими друг друга аттракционами, а под конец покрытые инеем бледные девы извлекались на волю потным кудесником и с улыбкой скрывались во мраке за занавесом.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
Однако сейчас перед ним была всего лишь глыба отливающей зимним блеском замороженной речной воды.
Нет. Не только замороженной воды.
Сердце Хэлоуэя учащенно забилось.
Кажется, внутри этого огромного морозного ювелирного изделия какая-то особая пустота? От одного конца глыбы до другого простирается длинная полость с выпуклыми формами? И вроде бы этот вакуум, эта пустота ждет, когда ее заполнит летняя плоти, вроде бы она повторяет формы… женского тела?
Ну да.
Этот лед. И эта изящная полость, струящиеся вдоль изгибы пустоты внутри льда. Это прекрасное ничто. Изысканные очертания тела незримой русалки, не убоявшейся ледяного плена.
Лед был холоден.
Пустота внутри льда - горячая.
Ему захотелось уйти, поскорее уйти.
Но в этот странный вечер Чарлз Хэлоуэй долго стоял, глядя через окно внутрь пустой лавки, глядя на козлы и на ждущий своего содержимого холодный арктический гроб, который светился в полутьме точно этакий огромный алмаз "Звезда Индии"…
Глава шестая
Джим Найтшейд, нисколько не запыхавшись, остановился на углу Мэйна, лаская взглядом лиственные сумерки Гикори-стрит.
- Вилл?..
- Нет! - Вилл остановился, удивляясь резкости собственного голоса.
- Это же рядом. Пятый дом от угла. Всего одну минуту, Вилл, - мягко умолял Джим.
- Минуту?.. - Вилл скользнул взглядом по Гикори-стрит. Улице, на которой помещался Театр.
Вплоть до минувшего лета это была самая обыкновенная улица, где по мере созревания они воровали груши, сливы и абрикосы. Но в конце августа, когда мальчики по-обезьяньи карабкались за кислейшими яблоками, произошло "то", что изменило дома, вкус плодов, изменило самый воздух в гуще шепчущихся деревьев.
- Вилл! Ну же. Может, там происходит что-то, - прошипел Джим.
Может быть, что-то… Вилл глотнул и почувствовал, как пальцы Джима дергают его руку.
Потому что перед ним была уже не улица с яблоками, или сливами, или абрикосами, а был только дом с окном в торце, и это окно Джим называл сценой с поднятым занавесом - то бишь занавеской. И в этом помещении на этой странной сцене были актеры, которые произносили таинственные слова, говорили что-то, смеялись, вздыхали, чаще бормотали и шептали, шептали, и в этом шепоте Вилл не мог ничего разобрать.
- Только один последний разок, Вилл.
- Ты знаешь, что он не будет последним.
Лицо Джима порозовело, щеки разрумянились, глаза горели зеленым огнем. Вилл вспоминал тот вечер, как они рвали яблоки и Джим вдруг тихо воскликнул:
- Смотри!
И Вилл, цепляясь за ветки, прижимаясь к стволу, охваченный возбуждением, уставился на Театр за окном, на эту диковинную сцену, где ничего не подозревающие люди сбрасывали через голову рубашки, роняли на ковер одежду и в безумно-трепетной наготе, напоминая дрожащих лошадей, протягивали руки вперед, чтобы трогать друг друга.
"Что они делают! - подумал тогда Вилл. - Почему смеются? Что с ними творится, что?"
Хоть бы погасили свет, говорил он себе.
А сам продолжал прижиматься к ставшему вдруг скользким стволу, не сводя глаз с яркого окна, с этого Театра, слушая доносящийся оттуда смех, покуда онемевшие пальцы не разжались сами, он соскользнул вниз, упал и лежал, оглушенный, потом встал, глядя в темноте на Джима, который все еще цеплялся за ветку наверху. Лицо Джима, словно озаренное светом очага - щеки пылают, рот раскрыт, - было обращено к окну. "Джим, Джим, спустись!" Но Джим не слышал. "Джим!" Когда же Джим наконец посмотрел вниз, он увидел там какого-то нелепого чужака, который призывал его поступиться жизнью и спуститься на землю. Вилл тогда убежал - убежал один, думая обо всем, не думая ни о чем, не зная, что думать.
- Вилл, будь другом…
Вилл смотрел на Джима, который стоял перед ним, держа в руках библиотечные книги.
- Мы сходили в библиотеку. Может быть, этого хватит?
Джим покачал головой.
- Отнеси за меня. - Он отдал Виллу свои книги и мягко затрусил под сенью перешептывающихся деревьев.
Миновав три дома, оглянулся.
- Вилл? Знаешь, ты кто? Старый, паршивый, тупой англиканский баптист!
С этими словами он исчез.
Вилл прижал к груди книги, влажные от его ладоней.
"Не оглядывайся! - велел он себе. - Не буду! Не оглянусь!"
И глядя только туда, где был его дом, он зашагал в ту сторону. Быстро зашагал.