Глава седьмая
На полпути к дому Вилл ощутил за спиной частое дыхание какой-то тени.
- Театр закрыт? - спросил он, не оглядываясь.
Джим молча вышагивал рядом с ним, наконец произнес:
- Никого дома.
- Тем лучше!
Джим сплюнул.
- Паршивый баптистский проповедник, вот ты кто!
Внезапно из-за угла выскользнуло перекати-поле, большой рыхлый мяч из светлой бумаги несколько раз подпрыгнул, потом прижался, вздрагивая, к ногам Джима.
Смеясь, Вилл схватил бумажный ком, расправил и подбросил вверх. Тут же он перестал смеяться.
Глядя, как светлый листик, шурша, порхает между стволами, мальчики вдруг похолодели.
- Постой… - медленно произнес Джим.
В ту же секунду они сорвались с места, крича:
- Не порви его! Осторожно!
Бумага билась в их руках словно барабан.
"ОТКРЫТИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО ОКТЯБРЯ!"
Губы их шевелились, выговаривая буквы, набранные шрифтом рококо.
- Кугер и Мрак…
- Луна-Парк!
- Двадцать четвертого октября! Это завтра!
- Исключено, - сказал Вилл. - После Дня Труда закрываются все луна-парки…
- Дудки! Тысяча чудес! Смотри! "МЕФИСТОФЕЛЬ, ГЛОТАТЕЛЬ ЛАВЫ"! "МИСТЕР ЭЛЕКТРИКО"! "ЧУДОВИЩНЫЙ МОНГОЛЬФЬЕР"!
- Воздушный шар, - заметил Вилл. - Монгольфьер - это воздушный шар.
- "МАДЕМУАЗЕЛЬ ТАРО"! - продолжал читать Джим. - "ВИСЕЛЬНИК", "ДЬЯВОЛЬСКАЯ ГИЛЬОТИНА"! "ЧЕЛОВЕК С КАРТИНКАМИ"! Ух ты!
- Какой-нибудь старый чувак с татуировкой.
- А вот и нет. - Джим жарко дышал на бумагу. - Он с картинками. Особый номер. Спешите видеть! Весь расписан чудовищами! Зверинец! - Глаза Джима перескакивали с одной строки на другую. - "СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! СКЕЛЕТ!" Правда здорово, Вилл? Не "Человек-Щепка", нет, а "СКЕЛЕТ! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! ВЕДЬМА ПЫЛЮГА!" Что такое "Ведьма Пылюга", Вилл?
- Старая, грязная цыганка…
- Нетушки. - Джим прищурился, давая волю воображению. - Это Цыганка, которая родилась из Пыли, выросла в Пыли и когда-нибудь вновь рассыплется горсткой праха. Вот еще: "ЕГИПЕТСКИЙ ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ! СМОТРИТЕ СЕБЯ ТЫСЯЧЕКРАТНО ПОВТОРЕННЫМ! ХРАМ ИСКУШЕНИЙ СВЯТОГО АНТОНИЯ"!
- "САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ…" - прочитал Вилл.
- "…ЖЕНЩИНА В МИРЕ", - закончил Джим.
Они уставились друг на друга.
- Разве в аттракционы Луна-Парка входит "Самая прекрасная женщина в мире", Вилл?
- Ты когда-нибудь видел в луна-парках женщин, Джим?
- Видел кикимор. Но как же эта афиша утверждает…
- Ладно, кончай!
- Ты злишься на меня, Вилл?
- Нет, просто… хватит об этом!
Ветер выхватил афишу из их рук.
Она взлетела над деревьями и скрылась, исполнив залихватское коленце.
- Все равно неправда это, - выдохнул Вилл. - Не бывает луна-парков так поздно в году. Чертовская ерунда. Кто захочет туда ходить?
- Я. - Джим спокойно стоял, окутанный мраком.
"Я", - подумал Вилл, и глаза его видели блеск гильотины, гармошки света среди египетских зеркал, сернокожего дьявола, потягивающего лаву, словно крепкий чай.
- Эта музыка… - пробормотал Джим. - Каллиопа. Они прибудут сегодня ночью!
- Луна-парки прибывают на восходе.
- Ага, но как насчет давешнего запаха лакрицы и сахарной ваты?
И Вилл подумал о запахах и звуках, которые несла из-за темнеющих домов воздушная струя, о мистере Тетли, который стоял, прислушиваясь, рядом со своим деревянным другом-индейцем, о мистере Кросетти со слезинкой на щеке, о шесте над входом в парикмахерскую, чей красный язык скользил по кругу, выходя из ниоткуда и уходя в бесконечность.
Зубы Вилла выбили дробь.
- Пошли домой.
- Мы уже дома! - удивленно воскликнул Джим.
Потому что, сами того не зная, они уже поравнялись со своими домами и теперь пошли по дорожкам порознь.
Взойдя на крыльцо, Джим наклонился над перилами и тихо окликнул:
- Вилл. Ты не сердишься?
- Очень надо.
- Мы целый месяц не станем ходить по той улице, мимо того дома, мимо Театра. Целый год! Клянусь.
- Конечно, Джим, конечно.
Они стояли, взявшись за дверные ручки, и Вилл поглядел на крышу Джимова дома, где в обрамлении холодных звезд поблескивал громоотвод.
Будет гроза. Не будет грозы.
Будет ли, нет ли - он был рад, что на крыше у Джима торчит эта роскошная штуковина.
- Спокойной ночи!
- Спокойной!
Две двери хлопнули в одно время.
Глава восьмая
Вилл отворил дверь и снова закрыл. На этот раз тихо.
- Так-то лучше, - произнес голос его матери.
В раме дверей в гостиную Вилл видел единственный театр, который трогал его сейчас, знакомую сцену, где его отец (уже дома! какой же крюк сделали они с Джимом!) сидел с книгой в руках, читая пустые интервалы. В кресле возле камина мать вязала, что-то мурлыча про себя.
Его тянуло и не тянуло к ним, он видел их близко, видел в удалении. Внезапно они показались ему ужасно маленькими в слишком большой комнате, в слишком большом городе, в непомерно огромном мире. В этой незапертой комнате они были ничем не защищены от всего, что только могло вторгнуться в дом из ночи.
"Включая меня, - подумал Вилл. - Включая меня".
И он вдруг полюбил их сильнее маленькими, чем любил, когда они представлялись ему большими.
Пальцы матери мелькали, губы считали петли, он в жизни не видел более счастливой женщины. Вспомнилась теплица в зимний день, густая зеленая листва, раздвинув которую он увидел одиноко розовеющую в этих джунглях кремовую оранжерейную розу. Разве не похоже на его мать, пахнущую свежим молоком, счастливую в своем бытии, в этой комнате.
Счастливая? Но как и почему? Вот тут же, рядом, - смотритель, служащий библиотеки, чужанин, уже не в форменной одежде, однако лицо его - по-прежнему лицо человека, который чувствует себя счастливее, когда вечерами в глубоких мраморных склепах один шуршит метлой в прохладных коридорах.
Глядя на них, Вилл спрашивал себя, почему эта женщина так счастлива и этот мужчина так грустен.
Его отец уставился в огонь, свесив вниз одну руку. Рука эта держала скомканный лист бумаги.
Вилл моргнул.
Он вспомнил, как ветер уносил снующую между деревьями светлую афишу.
Точно такого цвета листок скомкала рука отца, скрывая буквы рококо.
- Привет!
Вилл вошел в гостиную.
Тотчас лицо мамы озарилось улыбкой, такой же светлой, как пламя в очаге.
А отец вздрогнул и недовольно посмотрел на Вилла, точно застигнутый за каким-то предосудительным действием.
Вилл хотел сказать: "Привет, что ты думаешь об этой афишке?.."
Но отец торопливо заталкивал ее куда-то под обивку кресла. Тем временем мама принялась листать библиотечные книги.
- О, отличные книги, Вилл!
И Вилл, на языке которого вертелись слова "Кугер и Мрак", сдержался и сказал:
- Надо же, ветер какой, он буквально нес нас до дома. На улицах полно порхающей бумаги.
Отец никак не реагировал на его слова.
- Что нового, пап?
Рука отца по-прежнему пряталась в недрах кресла. Он обратил на сына слегка озабоченный, очень усталый взгляд серых глаз.
- С библиотечного крыльца сдуло ветром каменного льва. Теперь он рыскает по городу, охотится на христиан. Да только не найдет ни одного. Единственная примерная христианка заточена здесь, и она хорошая стряпуха.
- Глупости, - сказала мама.
Шагая по ступенькам вверх на второй этаж, Вилл услышал то, к чему был готов.
Затихающий мягкий вздох, точно в огонь подбросили топливо. Мысленно он увидел, как отец стоит перед камином, глядя вниз на рассыпающийся пеплом лист бумаги.
"…КУГЕР… МРАК… ЛУНА-ПАРК… ВЕДЬМА… ЧУДЕСА…"
Ему захотелось вернуться, встать рядом с отцом и вытянуть руки вперед, согревая их над огнем.
Вместо этого он медленно поднялся и затворил дверь своей комнаты.
Иногда, вечером лежа в постели, Вилл прижимал ухо к стене, и если то, о чем говорили родители, казалось ему уместным, внимательно слушал, если же нет - отворачивался. Если речь шла о времени, о течении лет, о нем самом, или о городе, или же просто о неисповедимости путей господних, он вслушивался тайно, горячо и с удовольствием, потому что обычно звучал голос отца. Виллу редко доводилось разговаривать с отцом, будь то дома или где-либо еще, здесь же вообще было что-то особенное. Особенное в том, как голос отца повышался, парил и снова снижался, точно мягко машущая рука, точно белая птица, рисующая в в воздухе плавные узоры, маня ухо прислушаться, зовя мысленный взор следить за полетом.
И ведь что странно: простые истины отец изрекал так, что они казались печальными. В мире лжи бурливого города или бесцветной провинции звучание истины любого мальчишку завораживает. Сколько ночей доводилось Виллу грезить вот так, все органы чувств - словно остановленные часы задолго до того, как стихал напевный голос. Голос отца был полуночной школой, преподающей мудрые уроки, название предмета - жизнь.
Так было и в эту ночь: глаза Вилла закрыты, голова прижата к прохладной штукатурке. Сперва голос отца - глухие звуки конголезского барабана за тридевять земель. А вот голос матери - чистое, как родниковая вода, сопрано, которое звучало в церковном хоре и которое теперь словно пело ответные реплики. Вилл представлял себе, как отец, лежа на спине, говорит пустому потолку:
- Глядя на Вилла… я чувствую себя таким стариком… мужчина должен играть в баскетбол со своим сыном…
- Совсем не обязательно, - ласково отвечал женский голос. - Ты прекрасный мужчина.
- …да только возраст не тот. Черт возьми, мне было сорок, когда он родился. А взять тебя. "Чем занимается ваша дочь?" - спрашивают незнакомые люди. Господи, когда лежишь в постели, в голове какая-то каша. Черт!
Вилл услышал, как кровать отозвалась на движение отца, когда тот сел. Чиркнула спичка во мраке, раскурилась трубка. Окна задребезжали от ветра.
- …человек с афишами под мышкой…
- …Луна-Парк… - произнес голос матери, - …так поздно в году?
Вилл хотел отвернуться, но не смог.
- …самая прекрасная… женщина… в мире, - пробормотал голос отца.
Мама тихо рассмеялась.
- Ты ведь знаешь, что это не так.
"Да нет же! - подумал Вилл. - Это он в афише прочитал! Почему отец не скажет?!!"
"Потому, - ответил он сам себе. - Что-то происходит. Да-да, что-то происходит!"
Вилл увидел порхающий между деревьями листок, увидел слова "САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ", и лицо его обдало жаром. В голове у него вертелось: Джим, улица с Театром, окно, обнаженные люди на сцене этого Театра, какие-то диковинные жесты, как в китайской опере, чертовски странные движения, как в древней китайской опере, дзюдо, джиу-джитсу, индейская головоломка и убывающий в дреме голос отца, печальный, еще печальнее, самый печальный, и все так непонятно, слишком непонятно. Ему вдруг стало страшно оттого, что отец не захотел сказать про афишу, которую тайно сжег. Вилл поглядел на окно. Гляди-ка! Словно соцветия ластовня! В воздухе за окном плясал белый листок.
- Нет, - прошептал он, - так поздно в году не бывает луна-парков. Не может быть!
Он накрылся одеялом с головой, включил фонарик, раскрыл книгу. На первой картинке, которая предстала его глазам, доисторическая рептилия разгребала крыльями ночной воздух миллионы лет назад.
"Черт, - сказал он себе, - в спешке я ухватил книгу Джима, а ему досталась одна из моих".
Но ящер был великолепный.
Паря навстречу сновидениям, Вилл слышал, как внизу беспокойно ворочается отец. И вот хлопнула входная дверь. В этот поздний час ни с того ни с сего его отец отправился на работу - к своей метле или к своим книгам там в городе, далеко… далеко…
А мама знай себе мирно спит, не подозревая, что он ушел.
Глава девятая
Никто другой на свете не мог похвастаться таким звучным именем.
- Джим Найтшейд. Это я.
Гордый собою, Джим, сотканный из рогоза, сейчас привольно лежал в постели, расслабив крепкие мышцы, тугие суставы. Библиотечные книги лежали нераскрытые возле покойных пальцев правой руки.
Он ждал, и сумеречного цвета глаза его окружали тени, которые, рассказывала мать, появились, когда он в трехлетнем возрасте чуть не умер, о чем и помнил до сей поры. Волосы его были цвета осенних каштанов, вены на висках, на лбу, на шее, на тонких руках, тикающие сосуды на запястьях - темно-синие. Он весь был расписан темными прожилками - Джим Найтшейд, мальчик, который с годами все меньше говорил и все реже улыбался.
Дело в том, что Джим смотрел на мир и не мог отвести взгляд. А когда вы всю жизнь не отводите взгляд от мира, то к тринадцати годам насмотрелись на такое количество исподнего, как другие за двадцать лет.
Что до юного Вилла Хэлоуэя, то его взгляд чаще всего обращался за, или в сторону, или поверх. Так что к тринадцати годам он насмотрелся всего лет на шесть.
Джим знал каждый сантиметр собственной тени, мог вырезать из черной бумаги свой силуэт, свернуть и поднять на флагштоке собственным знаменем.
Вилл иногда с удивлением обнаруживал сопровождающую его тень, но не задумывался над этим.
- Джим? Ты не спишь?
- Не сплю, мам.
Дверь отворилась, потом закрылась. Он ощутил, как прогнулась кровать под весом матери.
- Что это, Джим, у тебя руки как лед. Не надо открывать окно так широко. Помни о своем здоровье.
- Конечно.
- Не говори так - "конечно". Ты не знаешь, что значит иметь троих детей и сохранить только одного.
- У меня их вовсе не будет, - сказал Джим.
- Легко говорить.
- Я знаю. Я все знаю.
Она помешкала.
- Что ты знаешь?
- Нет смысла делать еще людей. Люди умирают. - Его голос звучал очень спокойно, тихо, почти печально. - И все.
- Почти все. Ты здесь, Джим. Без тебя я давно сдалась бы.
- Мам. - Долгое молчание. - Ты помнишь папино лицо? Я похож на него?
- В тот день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда.
- Кто уходит?
- Понимаешь, Джим, даже лежа здесь, ты так быстро бежишь. В жизни не видела человека, который и во сне двигался бы так энергично. Обещай мне, Джим. Куда бы ты ни успел - возвращайся с кучей детишек. Пусть растут здесь. Дай мне баловать их - когда-нибудь.
- У меня никогда не будет того, что может причинить мне боль.
- Ты собираешься коллекционировать камни, Джим? Не выйдет, настанет день, когда боль тебя не минует.
- Не настанет.
Он посмотрел на нее. Лицо матери не оправилось от давнего удара, метины вокруг глаз не разгладились.
- Ты будешь жить и не избегнешь боли, - произнесла она во мраке. - Но когда настанет час, скажи мне. Попрощайся по-доброму. Иначе я, быть может, не отпущу тебя. Разве это не ужасно - схватить и не пускать?
Внезапно она встала, чтобы затворить окно.
- Почему это вам, мальчикам, непременно надо, чтобы окно было распахнуто настежь?
- Кровь горячая.
- Кровь горячая. - Она стояла в одиночестве. - В этом источник всех наших печалей. И не спрашивай - почему.
Дверь закрылась.
Джим, оставшись один, отворил окно и высунулся наружу под безоблачное ночное небо.
"Гроза, - мысленно спросил он, - ты на подходе?"
Да.
"Чувствую… там на западе… мчится сюда, здоровила!"
На дорожке внизу лежала тень громоотвода. Он вдохнул прохладный воздух, с силой выдохнул жаркое возбуждение.
"Почему, - спросил он себя, - почему бы мне не залезть на крышу, сорвать громоотвод и сбросить его вниз?"
И поглядеть, что из этого выйдет.
Вот именно.
Поглядеть, что из этого выйдет.
Глава десятая
Вскоре после полуночи.
Шаркающие шаги.
По пустынной улице шел продавец громоотводов, его кожаная сумка качалась почти пустая в бейсбольной руке-рукавице, и лицо его ничего не выражало. Он завернул за угол и остановился.
Легкие белые мотыльки мягко стучались в окно пустой лавки, заглядывая внутрь.
А там внутри, подобно погребальной ладье из стекла звездного цвета, на двух козлах, как на мели, покоилась глыба льда "Аляскинской Арктической Компании", достаточно большая, чтобы украшать своими переливами перстень великана.
И в этой глыбе была заточена самая прекрасная женщина в мире.
Улыбка продавца громоотводов исчезла.
В сонном холоде льда, словно пролежавшая так тысячу лет и сохранившая вечную юность, лежала эта женщина.
Она была светла, как приближающееся утро, свежа, как завтрашние цветы, прелестна, как всякая дева, которую мужчина, закрыв глаза, запечатлевает изумительной камеей на раковине своих век.
Продавец громоотводов вспомнил о необходимости дышать.
Однажды, давным-давно, странствуя среди мраморных скульптур Рима и Флоренции, он видел женщин вроде этой, только заточенных не в лед, а в камень. Однажды, бродя по залам Лувра, он наблюдал женщин вроде этой, орошенных летними красками и запечатленных в живописи. Однажды, мальчишкой, прокрадываясь в поисках свободного места через прохладные гроты за экраном кинотеатра, он глянул вверх и увидел там величаво парящее в призрачном свете женское лицо, какого никогда больше не доводилось видеть, таких размеров и такой красоты, сотворенной из млечной кости и лунной плоти, что он застыл на месте в своем одиночестве за экраном, завороженный движениями ее губ, порханием ее век, снежно-бледно-смертно мерцающим свечением ее щек.
И вот теперь один за другим в памяти возникали образы из минувших лет, и они проплывали в воздухе перед ним, обретая новое воплощение здесь, внутри этой глыбы.
Какого цвета ее волосы? Светлые, почти белые, но способные обрести любую окраску, если вызволить их из царства холода.
Какого она роста?
Ледяная призма вполне могла увеличить ее или уменьшить, смотря по тому, какое положение ты занимаешь перед витриной пустынной лавки, перед этим окном, перед мягко постукивающими в ночи, нежно гладящими стекло мотыльками.
Не так уж важно.
Потому что, самое главное, - продавца громоотводов бросило в дрожь - он знал одну совершенно поразительную вещь.
Если каким-то чудом там, внутри этого сапфира, веки ее поднимутся и она обратит на него свой взгляд - он наперед знал, какого цвета будут ее глаза.
Он знал, какого цвета будут ее глаза.
Если войти в эту ночную пустынную лавку…
Если протянуть вперед руку, тепло этой руки… что оно сделает?
Растопит лед.
Продавец громоотводов долго стоял на месте, зажмурив глаза.
Он выдохнул.
Выдох овеял зубы летним теплом.
Его рука коснулась двери магазина. Она распахнулась. Продавца обдал морозный, арктический воздух. Он вошел внутрь.
Дверь затворилась.
Белые снежинки-мотыльки стучались в окно.