- Да. А я поступил и проучился три года, чтоб в армию не идти. В академию Горячкина. Сельхонавоз мы её называли. И тут стоматолог развёлся. Опаньки, приехал, устроили совет, и маму я отправил жизнь налаживать. Сам остался с тёть Аней. И бросил академию.
- А мать и не знала, да?
- Никто не знал. Год провалял дурака, потом скандал, потом на работу устроился. На почте посылки сортировал. А потом познакомился со Стёпкой. И он меня устроил к себе, в фотолабораторию при институте. Там и прижился. А тётка уехала к дочери, в Саратов.
Он замолчал. Раскрошил остатки булки и кинул веером. Серые плитки покрылись скачущими воробьями. Сказал медленно об очевидном, которое и не думалось, и не проговаривалось до этого:
- Илья Афанасьич, получается, что рыжий Степан меня повернул. Он такой, ничего не боялся, хотя мало что умел. Всё время то за город тащил, на какие-то гонки мотоциклетные, то на ипподром, под кабаками мы с ним стояли, помню. И всё там, где людей побольше. Тогда я и понял, что можно снимать не только знакомых да на работе карточки для атласов научных.
- И стал снимать?
Витьке стало неловко. Загорелись уши, и он подумал: это просто солнце греет. Потёр горячее ухо ладонью.
- Нет, не стал. Не нравилось. Так и клепал на работе фото для справочников и диссеров. Ходил за Степаном, потому что - весело с ним. И фотик таскал свой, потому что вроде как пропуск везде.
- А что не нравилось, Витя?
- Да всё! Толпы, лица, моторы ревут, Стёпка лезет ко всем разговаривать.
- Погоди.
Альехо встал со скамейки и ушёл за куст сирени, утыканный крупными почками. Копошась, задевая ветки, щёлкнул что-то над Витькиной головой. Витька обернулся. Увидел угол чёрной крыши с языком снега, и с него - пунктир капель, ниткой в центр лужи.
- Посмотрим, потом, - Альехо снова уселся, закрывая объектив крышкой.
- Вот так, как вы сейчас, я никогда не мог. Даже как-то в голову не приходило. Нет, вру. Приходило, да я думал, а кому оно нужно?
- А сейчас?
- Мне нужно.
- Ну это главное, Витя.
Он снова глянул на часы и повернулся, снимая крышку с объектива. От машины, что уже отъезжала, встраиваясь в поток, шла в распахнутом пальто девушка, тащила огромную кожаную сумку, и потому одно плечико всё поднимала вверх, и походка была покачивающейся. Сверкали большие дымчатые очки, и под ними - улыбка. Прыгали по плечам тёмные волосы, стриженые квадратно.
Она почти бежала, прямо на камеру Альехо, а он, улыбаясь, снимал. Витька встав, топтался рядом.
- Ух, - сказала чуть хрипловатым голосом и, покачнувшись, схватилась за Витькин локоть, - извините! Опоздала?
- Мы раньше пришли. Знакомься, это Виктор.
- Аглая, - сказала девушка, разглядывая Витьку через дымчатые переливы стекол. И добавила, - Жара.
- Э-э, да?
- Это зовут меня так, не пугайтесь. Здорово, правда? Аглая Жара. Илья Афанасьич придумал! Возьмите сумку, а? Всю руку оттянула.
Витька принял сумку, и втроём они пошли на высокое крыльцо с парящими от солнца ступенями.
Проходя следом за Аглаей и Альехо вниз по цементным ступеням, а потом узким коридором с выпяченными вдоль стен трубами, Витька тащил сумку, жалея, что тяжёлая, стукает по ноге - без неё поснимал бы сейчас. Женский силуэт двигался, изгибаясь, отходя то к одной стене, то к другой - на фоне светлого, дымного от пыли прямоугольника далеко впереди. А за съеденной тенями фигурой, перекрывая её, квадратный силуэт Альехо, его большая голова с поблёскивающей лысиной над венчиком собранных в хвост седых волос. Иногда он поворачивался, и был виден профиль с коротким большим носом. По бокам выступали из теней металлические колена труб.
В конце концов Витька не выдержал, поставил сумку к стене и, не надеясь, что получится, сделал несколько кадров уходящих спин. Подхватил сумку, догнал. Аглая, прижимая острое колено к двери, налегала, ковыряя в замке. Распахнула обитую старым деревом дверь:
- Прошу!
Витька вошёл, оглядываясь. Крашеные жёлтым стены упирались в грязноватый побелённый потолок, в углу громоздилась ломаная мебель, какие-то стулья и шкафчики с распахнутыми дверцами. Зеркало, большое, длинно положенное над маленькими столиками, заваленными склянками с гримом, угол с ширмой. За открытыми следующими дверями кто-то бегал, громко топая, покрикивал голосом начальника и мелькали фигуры.
- Ну, вот, - Аглая села на табурет, отразив спину в зеркале, и, зажав руки между колен, смотрела на Витьку, - нравится?
- Мрачно как-то.
- Ага. Арендуем подвал хлопкопрядильной фабрики. Сверху всё пусто, но туда нельзя, дорого. А в подвале вот нашлось нам место. Мы и переехали. Уже сезон тут отыграли.
- Экспериментальный театр у них, Витя, студенческий.
- Ага… - Витька протянул сумку, и Аглая махнула рукой, показывая в угол. Альехо, не глядя по сторонам, прошёл к разбитому креслу, сел и вздохнул, прикрывая глаза.
- Ну? - девушка смотрела на Витьку.
- Что, ну?
- Чего делать мне?
- А-а-а…
- Витя, сегодня твой день. Я Аглаюшке сказал, сегодня ты снимаешь. Начинай.
Витька застыл. Он за последние месяцы так привык молча стоять на подхвате, что сейчас не мог собраться с мыслями. Открыл рот, спросить, но испугался: спросит ерунду, и эта, с фарфоровыми щеками, полускрытыми ровной завесой волос, сразу поймёт: он - никто. Глянул на кресло. Альехо оплыл удобно, устроил голову на подставленной руке.
- Свет плохой, - сказал Витька в тишину. Аглая пожала плечами, потом задумалась и уже собралась ответить, но он добавил, - штатив поставлю щас. А ты что будешь? Дела у тебя какие?
Поднялась рука в красном вязаном рукаве, блеснули на запястье часы.
- Час одеваться, гримироваться, потом репетиция, в зале. Через полчаса девчонки еще придут, сюда.
- Ну давай я зал, что ли, посмотрю. А ты пока тут…
- Не надо, - сказал Альехо, не открывая глаз, - работай. В зал потом.
Витька разозлился. Казалось ему, что злится на Альехо. И на эту, с тонкой шеей над красным вязаным ошейником. Но понимал внутри, злится на свою растерянность. И пошел к стене, снимая с плеч рюкзак.
- Ладно, гримируйся. Делай, что надо, не отвлекайся на меня.
Аглая раздражала его скрытой усмешкой, которую он усматривал на белом лице и в тёмных глазах. А может, просто вообразил. Возясь с небольшим штативом, мрачно думал о том, что в таком свете чёрт знает что наснимаешь. И как там Стёпка вещал: надо разговорить объект, чтоб раскрылся. Да что Степка, вот он с Альехо в студии каждый день… Но даже припомнить, как и что делал Альехо, не получилось.
Поставив треногу, повернулся, привычным жестом охватывая камеру. И вдруг, будто попав совсем в другое место, - поплыл внутри.
Наполненная жёлтым тусклым светом большая комната, казалось, уже была снята, и уголки кадра изломаны, как у старого снимка в бабушкином альбоме. Аглая сидела спиной, придвинув лицо к зеркалу, и вокруг него горели маленькие лампочки, так что за невидным в деталях её силуэтом ярко выделялось в зеркальной раме белое лицо с тёмными глазами. Витька медленно, не отводя глаз, нагнулся к камере.
- А мама мне вчера звонила, всё просит, чтоб я ей купила шапочку, как соседка носит. И не понимает, за такой надо специально на Черкизовский ехать, день потратить. Ну я съезжу, как соберусь домой, съезжу.
Она салфеткой вытирала помаду с губ, прижимая так сильно, что смазывала вместе с помадой слова. "Съефжу"…
С Витькой вдруг случилось что-то. Отдалились невнятные голоса и, говоря бу-бу-бу, стали фоном, жёлтым, как старые стены. Он отрывался от камеры, смотрел, увязая глазами в её волосах. Снимал. Тонул глазами в зеркале, изрисованном чёрными пятнами протертой амальгамы, и снимал, как глядит на него та, которая за стеклом. Вот засмеялась в ответ на бу-бу-бу Альехо и плавно, как из глубины на поверхность, стала подниматься с табурета, держась рукой за стол, по-во-ра-чи-ва-яссь…
И Витька снимал, зная, что тут и вот здесь движение превратится в дымку на кадре.
Возилась за ширмой, выбрасывая на старый вытертый холст в бамбуковой рамке красные рукава снятого свитера, и он повисал ими, как кто-то, вытащенный из воды. И Витька снял: край ширмы, белые пальцы, яркое пятно свитера.
Он будто опускался под воду, голоса звучали невнятно, замедленно, растягивая звуки. И никакого азарта внутри, никакой дрожи, захлёба. Другое. Плавное и беспрерывное, как течение реки, полной жёлтого ила.
А потом Аглая вышла, наряженная в грубую хламиду до самого пола. Одеяние соскальзывало с плеч, и она дергала ими, приподымая одно, как на улице, когда тащила сумку. Проходя мимо, взглянула на него искоса, и он еще раз снял. А следующий, когда подняла голые руки, ещё не садясь, но уже придвигая удобнее табурет ногой в каких-то кожаных грубых сандалиях, - не успел. Но не расстроился, медленно всё внутри, плавно…
- Цветы надо, - услышал вдруг собственный голос, уходящий от замедленности времени в басы, - белые.
Подумал мельком, что откуда ж, и продолжал снимать, но протянулась рука, сбоку, в кадр, и посреди театрального тусклого хлама легли розы, белые, с жёсткими, как ненастоящими, листьями. И Аглая, держа руки у волос, поднятых над шеей, оглянулась, засмеялась лицом, глазами, не открывая рта с закушенной зубами шпилькой.
Свитер остался за спиной, красный посреди комнаты-кадра-сепии и висел там, уже не нужный. А тут, среди жёлтого и серого, где в углу снова выпирает круглое колено трубы с брошенной на него тряпкой, - белые цветы, правильные до кукольности, и эта кукольность припылена сверху медленной и жёлтой суетой беспорядка, а потому - нужна, - единственно верная тут.
Хлопнула возле уха дверь, комната наполнилась женскими фигурами, лицами, голосами. Распахнутые пальтишки и плащи, откинутые назад пышные волосы и воробьиные стрижечки, блестящие сумки, очки в металлической оправе. Фигуры двигались, заслоняя друг друга, перемещались в неяркой желтизне, и свет становился то ярче, а то уходил.
Витька не отвлекался. И когда Аглая, оказавшись совсем близко, заглянула в видоискатель смеющимся глазом, он только кивнул, подхватил штатив и пошел следом за ней в открытую дверь, где была ярко освещённая сцена и чёрный зал с несколькими пятнами белых лиц. Он даже что-то говорил, но казалось ему, за него говорит кто-то другой, и Витька доверился этому другому, пусть ведёт ненужные разговоры, а он - занят, плывёт.
Таскал штатив, путаясь в грубо покрашенном холщовом занавесе, отходил в глубину, потом даже прошёл через сцену за спиной актеров, держащих в руках листки с ролями и, запнувшись за провод, услышал чье-то раздражение и свой голос опять. И в зал спустился. Ходил в темноте, кажется, что-то рассказал Альехо, который там, за спиной, не мешал, но был рядом. Встал в проходе за партером и снимал, пока не почувствовал, что его дёргают за свитер, оглянулся и кивнул возмущённому худому лицу с резкими морщинами на лбу. Отодвинулся чуть, не собираясь терять точку съемки, и ещё поснимал.
… Резче стали голоса, и Витька услышал медленные строфы, а в зале за спиной чей-то шёпот. Сцена отдалилась, теряя резкость, и он оторвал руки от камеры. Аглая, стоя сбоку, у самого занавеса, крикнула что-то, опустила голову, изогнув тонкую шею, как шахматная лошадка, и ушла, скрылась за колышущейся завесой, перебирая рукой складки ткани.
Шёпот, стук и хлопки, резкий голос режиссёра, скрежет сверху, где ворочал прожектором осветитель, и кто-то за сценой гремел и обыденно ругался, - иногда, видимо, спохватывался, понижал голос, но увлёкшись, снова начинал кричать про краску и вёдра. По яркой сцене ходили девушки в венках и что-то речитативом рассказывали.
Витька оглянулся. Альехо не было рядом. И в зале вроде бы тоже. Он подхватил штатив, пригибаясь, прошёл в сторону, поднялся по боковым ступеням и нырнул в проход между двумя занавесами. Оглядываясь, вспоминал, шёл ли тут. Но лабиринтов не случилось, быстро нашёл гримерку и заглянул.
- Давай, давай, Витя.
Альехо все так же, уютно облокотясь, утопал в раздавленном кресле. У зеркала в ярком красном свитере Аглая, расчёсывая чёрные волосы, говорила что-то. Увидев Витьку, замолчала. Стала серьёзной и, отвернувшись, взялась за тюбик губной помады.
- Садись, - Альехо махнул рукой в сторону облезлого пуфика на гнутых ножках, - отдохни.
- Да я… - Витька подошёл и почти свалился на мягкое сиденье.
- Аглаюшка, есть у тебя там, в шкафу? Давай отметим.
Аглая открыла дверцу тумбочки, повертела в руках вытащенную бутылку:
- Портвейн, Илья Афанасьич, дешёвый.
- Славно, - немедленно согласился Альехо, - не люблю все эти коктейли.
- А вы, Витя? - она смотрела строго, без улыбки.
- И я, - ответил он и добавил несвязно, - а что, ну и я тоже… не люблю.
- Так наливать?
Альехо, посмеиваясь, кивнул, и она, разлив по стаканам, подошла, подавая их. На Витьку глянула быстро и ничего не сказала. Он взял стакан, сидел молча, слушая, как плавно останавливается внутреннее движение.
- За что пьём? - голос молодой актрисы был стеснён и осторожен.
- Да просто, - Альехо отпил и сидел, улыбаясь. Витька подумал смутно, что за сегодняшний день мастер наулыбался за все предыдущие месяцы. Чего это он? А Аглая - наоборот. То смеялась, болтала. А тут вдруг молчит, только смотрит исподлобья.
Выпив, Альехо огляделся и поставил пустой стакан на пол.
- Ну, Витя? Хорошо поработал?
Витька молчал. Допил тяжёлое вино, хватающее за язык и дёсны. Покатал стакан между ладоней. Собрался пожать плечами и сказать что-то для случая подходящее, но услышал свой голос, все еще немного растянутый в жёлтую глубину:
- Да. Все получилось.
… Когда собрались, Аглая проводила их по узкому коридору, и шли уже не на светлый прямоугольник, а к закрытой двери. Но она распахнулась и там, на улице - солнце, зелень травы на газонах, цветные машины. И те же воробьи орали, разбрасывая солнечные брызги из луж.
- Витя… - сказала она ему в спину, стоя в открытых дверях в своё экспериментальное театральное царство, и он оглянулся. Белое, прозрачное лицо, какое бывает у настоящих брюнеток, глаза строгие, тёмные.
- Витя… А можно я к вам приду?
- Ко мне?
- Да. Вы меня еще сфотографируете. Можно?
- Ну… - он посмотрел на уходящего учителя и смешался. Вот дошёл-то, девчонка на свидание просится, а он за разрешением оглядывается.
- Конечно. Звоните, Аглая.
Глава 37
Рассказы Акута
Время превратилось в воду. Секунды торопились ниткой бусин с угла навеса и исчезали в натёкшей лужице у стены. Минуты шлёпали тяжёлыми каплями с концов опущенных ветвей. Всплёскивали часы канувшим в воду подгнившим суком или рыбьим хвостом под мостками. И плавно текли дни, как пришедшая в деревню серая река с её толстой, как одеяло, водой, бывшей теперь - везде.
Найя утром выходила на порог, смотрела на небо, пытаясь найти просветы в тучах, но тучи громоздились клубами и полосами, и даже когда приходил ветер, он просто гнал их по небу бесконечным стадом, - вчера от реки в сторону леса, сегодня, - от скал к морю, которое там, в низовьях, - должно ведь быть.
Несколько дней прошли в ожидании и терпении. После еды - грибов, измельчённых с ягодным соком, тушенного в глиняной миске мяса, за которым Акут сходил, унося из хижины сверток разрисованных тканей; ягод, напоминающих виноград (лоза росла над крышей и пролезала внутрь, где для концов её была сделана на стене подставка), - Найя учила язык. И дни текли незаметно, первые несколько дней дождя. Когда прошло время называния предметов, настало время глаголов, и она ходила, садилась, показывала на рот или что-то изображала руками. Складывала первые предложения, напряжённо смотрела на мастера и, не выдержав сурового своего вида, иногда смеялась, когда начинала понимать. Ей хотелось знать о том, как попросить петь, рассказывать. Это было нелегко, но получилось. И Акут, утомившись уроком, с удовольствием садился, приваливаясь к стене, - петь медленные тягучие песни, в которых Найя ловила отдельные знакомые слова, как выбирала наощупь в закрытом мешке нужный предмет. С каждым днём слов становилось больше.
Она всё ещё быстро уставала и часто, утомившись, замолкала и уходила на постель, ложилась, отворачиваясь, и закрывала глаза. Оставленный мир цеплялся за неё, приходя воспоминаниями, болело плечо, и болело сердце, когда перед глазами вставала промерзшая степь с будыльями сухих трав и в ней - сторожка, начинённая человеческим звериным. Но под шелест дождя приходила дремота, и Найя уплывала в прозрачный дневной сон, различая в нём смутные очертания нового мира, в котором ей теперь жить, пока не набёрется сил и не решит, что же дальше. Если захочется решать.
…Сказать о "рисовать" было труднее. Она искала в хижине бумагу, но, видимо, тут не знали о ней. Не было и кусков коры или сухих листьев, годных для того, чтоб чертить на них заточенным угольком. И стены из жердей, переплетённых сухими лианами, не годились.
Потому Найя и не настаивала особенно. Даже если Акут поймёт, что она тоскует по своим мелкам, ощущая в пальцах их сухую радостную твердость, что сделает он? Кругом стоит, течёт, льётся серая вода. И Найя решила, пока идёт дождь, поучится языку, потерпит. А потом выйдут, и там она что-нибудь придумает.
В день, когда смогла, запинаясь, пересчитать пальцы и не ошиблась, уже могла складывать короткие предложения. Попыталась рассказать Акуту о своих планах - дождаться солнца и выйти в деревню, в лес. И закаменела, глядя на его растопыренную руку, которую он раскрыл, сжал пальцы, снова раскрыл, - и тут Найя сбилась со счёта. Замотала отрицательно головой, стала спрашивать коротко, как можно яснее. Показывала на потолок, вышла на мостки из-под навеса, повторяя уже знакомые слова о дожде, небе, о днях и ночах. Акут вопрос понял. Стал говорить в ответ, тоже останавливаясь, подбирая слова, морщась, когда не мог обойтись без незнакомого ей:
- Там, за тучами, Большая Мать Айна и Большой Охотник Еэнн. Муж и жена (тут он показал на себя и на Найю). Вместе (положил на грудь ладонь, а вторую протянул к Найе и медленно соединил их, вспоминая одновременно, как были они так, вместе). Когда Большой охотник покажет полный лик (показал вверх и обвел лицо пальцами, от лба до подбородка), то дождь идёт. А когда Большой Охотник покажет второй раз полный лик (показал на пальцах число и снова обвёл себе лицо), тогда дождя не будет. И покажется Большая Матерь.
Найя смотрела на него беспомощно. Тогда Акут, вздохнув, ушёл в чулан, вернулся с мешочком ягод. Говоря короткие слова о дожде, днях и ночах, расчистил место на полу и стал выкладывать сморщенные багровые шарики. Каждая ягода - один день дождя. Не слишком заботился о ровном, день в день, счёте, потому что понимал, главное - показать протяженность Времени Дождей. Он ведь видел, как уходит к порогу и смотрит на тучи по нескольку раз в день.
- Подожди… - она вела взглядом по неровной дорожке, похожей на брошенные на пол бусы, - тридцать… Пятьдесят и еще. Два месяца, что ли?
Она говорила на русском, и Акут смотрел на неё внимательно, не кивая, но с жалостью, пожал плечами. И руками развёл.
Найя снова подошла к порогу. Серая сетка дождя булькает, всплёскивает, журчит под мостками на нескончаемом ровном фоне шумящей воды с неба.
- Какой ужас. Как же вы живёте, сидите лягушками среди воды и всё?