Найя повернула голову вправо и остановилась. От её тропы отходила прогалина, такая же просторная, как тропа, и так же свисали на неё тяжелые ветви. Вдалеке, с одного края взгляда на другой, прошли две фигуры. Женская, с высокой грудью и откинутыми на спину чёрными волосами. И следом - мужчина сверкнул мокрыми плечами, и нет его, скрылся за ветками.
Запах тревоги шёл от прогалины волнами, но был раздражительно слабым. Как ни раздувай ноздри, всё равно непонятно, точно ли он есть.
Птицы в руках зашевелились, тыкаясь в кожу острыми клювиками, и Найя сделала шаг, другой - по своей тропе. "Мало ли кто ходит в лесу рядом с деревней ещё одной тропой". Но, продолжая идти, слушая ворчание и перекаты грома, щурясь от воды и сверкания далеких молний, думала и другое: у мужчины волосы тёмные, но это от воды, не чёрные. И светлая кожа. "А ещё, - подумала, медленно отпуская птиц, - они идут туда, куда и я, только по другой тропе".
"Это чужой сон"…
Разбуженная далёким громом Берита села на постели, натягивая циновку до горла. Смотрела в дальний угол, где под горой домашнего хлама прятался сундук с Вещами. Ей приснилось, что гром загремел оттуда, и там, внутри, всё ворочалось, светя через щели. Во сне в сундуке вырос лес, такой, как там, где тропы кончаются, упираясь в скалы, - непонятный и грозный, полный неназваных зверей и опасных трав. И по лесу, тропами, шли люди. К скалам. Не надо бы им туда… Берита нащупала спящий рядом нож Еэру. Она видела незнакомца и с ним смуглую женщину. Но и тех, с кем жила рядом, видела тоже. В памяти сна наплывали друг на друга лица и фигуры: Онна, муж её Меру, большая фигура вождя превращалась в скособоченный силуэт старого Тику, а следом и вдруг впереди - братишка юной Оннали.
"Это не мой сон, я его не хочу"… Тряхнула головой, рассыпая по плечам неприбранные седые волосы, чтоб прогнать то, что увидела последним, - длинное тулово и плоскую голову на нём, а по шее Владыки - кровавая лента раны.
С тех пор, как она убила гостя и заперла сундук, не открывала ни разу. Проходила мимо, отворачиваясь, но втягивала воздух, пытаясь различить запах мёртвого тела. Дождь лился мерно и был тёплым, ласковым, какой он всегда. За порогом уродились грибы, а в специальной широкой щели, аккуратно уложенные на подставку, наливались соком концы лианы. Запаха из сундука не было. И потому всё сильнее тянуло разгрести хлам, открыть, посмотреть, что там в сундуке, как? Но - страшно.
Берита слушала, не проворчит ли гром, но он остался во сне, там, где не сама она шла, а была кем-то, смотрела на смуглую женщину и говорила с ней. Видела руки, не свои - светлые, держащие лист с питьем. Что за напасть - смотреть чужие сны!
Рассердилась и снова легла, придвигая нож поближе. Закрыла глаза. Надо увидеть свой сон, пусть в нем будет подсказка, что делать дальше. Но перед закрытыми глазами поплыла курчавая зелень леса, прочерченная узкими сверху тропами. И Берита поняла, они все, все до единой, в конце концов, приводят к скалам в гуще странного чужого леса. А сама она проваливается в следующий чужой сон, сон того, кто летит, посвистывая перьями в сильных крыльях, и смотрит вниз, то одним глазом, то другим, видя всё целиком, сверху.
Белая чайка спала на воде. Она не знала, в каком мире находится это тихое море, цвет которого вдали сливался с цветом неба. Но это не тревожило её. С тех давних пор, как её убил человек с неспокойной душой для того, чтоб заставить свою подругу страдать, чтобы сильнее страдать самому, чайка утратила все привязанности, кроме одной - искать еду и место для сна. Ей снился мир, опоясанный змеями. Внутри, в сфере, ограниченной змеёй горизонта, змеёй облачной тропы по середине неба, змеями ползущих с запада на восток облаков и змеями ветров, дующих из жары в холод и наоборот, было много еды. Там было тепло и сытно, там жили люди, которые собирали еду для себя, и многое перепадало убитой в незапамятные времена белой птице. Но чайка была недовольна. Она видела сердце лесного мира, спрятанное в чёрных пещерах скал. Там, внутри, было много еды, бесконечно много, но ничто не попадало наверх. А белой птице, лишённой всего, кроме голода, хотелось есть. Положив головку с острым клювом под крыло, она плеснула в нежной воде красными лапами. И, покачиваясь на тихой воде, улетела в другой сон, перебирая в памяти сытные миры, в которых бывала.
Берита в хижине задышала ровнее, разошлись нахмуренные брови, и рука отпустила нагретую рукоять ножа.
- Терика…
Маленькая жена вождя приподняла голову и повернулась к мужу. Прикрытый узорчатым покрывалом щит у стены светился сквозь ткань, и в слабом свете профиль Мененеса был будто вырублен из комля каменного дерева.
- Ладда-ха, - подсказала она, прикоснувшись губами к толстой мочке его уха. И постаралась улыбнуться. Вождь имеет право дарить любовь многим женщинам, но всё-таки ей стало грустно. Дождалась, когда он задышит ровнее, и легла на спину, глядя в потолок, где на широких балках бродили медленные отсветы щита. Перебирала в голове женщин деревни. Ни одной с таким именем не вспомнила. Ни среди замужних, полных женской силы, ни среди девочек, ещё носящих тайки по-мальчишески, вокруг бёдер. И, прижимаясь к широкой спине, догадалась - вождь придумал имя для их дочери! Положила руку на круглый живот и заснула с улыбкой.
Тику не спал. Отставив в сторону пустой кувшин из-под отты, уже залитый приготовленным отваром, он достал из тайника коробку, слаженную из коры. Вынул крыло сумеречной бабочки и положил на колени плоскую раковину. Крыло надо было долго растирать сухими пальцами, терпя острую щекотку от мелких игольчатых осколков. Должен получиться тонкий порошок, без крупиц. И дышать надо в сторону, чтоб не развеять его по затхлому воздуху. Работа была долгой, Тику сначала бормотал заклинания, потом пел длинные песни, а потом просто молчал, думая о своём. Пока не чихнул от того, что порошок стал подниматься в воздух сам по себе. Он взял с пола приготовленную половинку скорлупы чёрного ореха и бережно ссыпал в неё мерцающий порошок. Долго возился, стряхивая остатки со светящихся пальцев, а когда уже ничего не стряхивалось, облизал каждый, вытер пальцы насухо. И, ухватив щепотку порошка, насыпал её горкой на молодой лист песчаницы. Скорлупу прикрыл вощеной тряпицей, замотал и отнёс в тайничок, в котором валялись такие же, но пустые скорлупки.
Капнул на серый порошок отты и стал ждать.
Отта, принесенная Мененесом, была сделана хорошо, свежая и сильная, полная юрких и крепких болотников. Тику дважды прочёл заклинание роста, и лужица серой грязи на листке засветилась, стала подниматься, как поднимается из лесной подстилки гриб под тёплым дождем. Еле слышно хлюпая, горка ширилась, подрастала, вытягивая вверх щупальца серого плотного дымка. Тику замолчал и наклонился над ветвящимися струями, широко раскрывая рот и единственный глаз. Серые дымные веточки, покачиваясь, нащупали острыми кончиками дорогу и пошли - в рот, в ноздри, в глаз и во впадину на месте выжженного второго, в уши и в рваную дыру на щеке.
"Забыл, - мелькнуло в хмельной голове Тику, - забыл сказать, что хочу видеть, старый дурень". Но сумрак уже заполнил его мозг, и Тику застыл, сидя на потертой циновке, уронив руки с вяло раскрытыми ладонями и уставив в стену широко раскрытый глаз. Он видел то, что сами сумерки захотели показать ему сегодня.
Глава 35
Зелье Коры
- Ты куда?
Оннали остановилась на пороге, держась за притолоку, браслет, сплетённый из цветной травы, съехал ближе к локтю. Повернулась к отцу удивленным лицом. Но ответить не успела.
- Оставь её, - сказала мать, сидящая у дальней стены над разложенной шкурой. Руки Онны мерно скребли рыхлую после вымачивания мездру, и, сдвинув на край горку белёсой слизи, женщина поворачивала и стряхивала скребок в старую миску. Иногда ребром ладони отодвигала мышелова, который фыркал и пытался сунуть в миску нос, но тряс головой, отпугнутый резким запахом шкуры.
- Я - отец. Пусть она…
- Оннали идёт к сестрам, ночевать. Твоя дочь выросла, Меру, - Онна улыбнулась девочке и кивнула, показывая, что идти можно, - у них теперь свои заботы.
Оннали шагнула за порог.
- Стой! - Меру поднялся с ложа, придерживая неподвижную руку. Пошёл к дочери, запахивая на бёдрах длинную тайку. - Я пойду тоже.
- Мама…
Онна отложила скребок и встала.
- Меру, ты заботливый отец, но хочешь, чтоб парни смеялись над нашей дочерью? Ей на следующий год выбирать!
Меру молча схватил дочь за локоть и ступил на мостки.
- Мама!..
- Да будут тёплыми дожди на вашей крыше, и пусть не переводится в доме еда!
Меру вздрогнул, отпуская руку дочери. Из-за угла хижины под навесик ступила Кора, потряхивая головой, облепленной мокрыми прядями волос. Улыбаясь, цепко оглядела всех троих: надутую Оннали, хмурого Меру, поклонилась стоящей в глубине дома хозяйке:
- А я вот мимо шла, дай, думаю, загляну к Онне, пожелаю ей добра. И тебе, Меру, смелый охотник, пусть рука твоя заживёт поскорее.
Меру буркнул ответное пожелание. Онна промолчала, вытирая покрасневшие руки. Кора внимательно глянула на девочку.
- Оннали собралась к сёстрам, рождённым вместе? Красавица Оннали, будешь там самая лучшая.
- Чего тебе, соседка? - спросила Онна.
- А ничего, Онна, ничего. Я шла домой спать, вот к Сании зайду. У них уродило лесное дерево, мне обещали отсыпать ягод. Пойдём вместе, дочка? Ты к сёстрам, а я за ягодами.
Оннали кивнула и посмотрела на мать, тихонько отступая от отца. Онна стояла, думая. Она не любила Кору, но уж лучше пусть соседка доведёт Оннали до девичьей хижины, чем появится там отец-охотник. Засмеют дочь, задразнят, а ей выбирать себе мальчика-мужа. И сказала мягко:
- Меру, поди в дом, пусть рука твоя отдохнёт. Кора проводит нашу дочь.
- Провожу, милая, провожу.
Меру вернулся и лёг, не спуская глаз с жены, которая, подойдя к двери, посмотрела вслед двум фигурам в сетке дождя и снова занялась шкурой.
- Что с тобой, Меру? Лесной кот сломал тебе не только руку, но и разум? Ты стал как заяц из дальней степи. Что случилось, скажи?
- Ничего.
Руки Онны мерно двигались, и шкура светлела, становясь всё мягче и ровнее.
- Ты выросла красавицей, Оннали, да полюбит тебя Большая Матерь и даст в мужья лучшего.
Идя вслед за девочкой по узким мосткам, Кора разглядывала еле видную в сумраке фигуру, стянутую подмышками красной тайкой. При каждом шаге шелестел на щиколотке браслет с деревянными бубенцами.
- Ты уже выбрала себе первого мужа, дочка?
Девочка, не оборачиваясь, отрицательно покачала головой. Дождь выгладил тёмные волосы, и они блестели в далёком свете из окон домов, стекая по плечам, как водоросли.
- Может, тебе нравится мой старший, Корути? Он ловок и силён, у него красивые бёдра и много мужской силы.
Оннали фыркнула и закрыла рот мокрой ладошкой. Кора со злостью посмотрела на узкие плечи девочки. Огляделась вокруг. Мостки вились блестящей полоской, ветками от них отходили другие - поуже, к хижинам семей. Они уже прошли половину пути, и впереди за струями дождя мелькал рыжий огонёк, зажжённый в хижине, принимавшей сегодня ночью девочек-невест.
- Ох! - Кора присела, схватившись костлявой рукой за хлипкие перильца. - Ногу подвернула. Помоги, дочка.
Оннали наклонилась и бережно помогла Коре подняться. Та, цепляясь за её руки, тяжело и с кряхтением встала. Медленно, прихрамывая, двинулась вперёд, опираясь на девочку.
- Нет, не могу. Дай посижу. Не уходи, Оннали, пожалей старуху.
Оннали нетерпеливо посмотрела на рыжий огонёк. Там давно собрались подружки, расчёсывают друг другу волосы, вплетая в косы водяные цветы и веточки кудрявника. Смеются, бросая на циновку разноцветные камушки с загаданными именами мальчиков. А потом будут петь песни и шёпотом рассказывать о том, кто кого выбрал. Но она помогла Коре опуститься на мостки и присела рядом. Приподняла подол широкой старухиной юбки и взяла её щиколотку крепкими пальцами. Зашептала детское заклинание на боль и ушиб:
- Косточки и кожица, пальцы и пятка, плясать не мешаю, болеть не разрешаю. Иди, боль, в тёмную воду, к дальнему броду, съешься рыбой в море, не возвращайся боле.
И дунула, округляя пухлые губы.
- Ах, молодец, красавица, - Кора, дождавшись конца заклинания, покрутила костлявой ногой, пошевелила пальцами, - вот и не болит. Иди, посиди рядом с Корой.
Похлопала по влажному серому дереву. Девочка снова оглянулась на дальнюю хижину и села, подобрав под себя ноги.
- Я тебе за лечение открою секрет, - Кора задрала широкую юбку и отцепила от пояса маленькую тыкву, заткнутую свернутым листом, - знаешь, что это?
- Нет.
- Открой, понюхай. Не бойся.
Оннали поднесла горлышко к лицу и сморщила нос. Кора привалилась к её плечу и зашептала в самое ухо:
- Это травка, что растёт под корешками водяной лилии. Никогда из земли головы не кажет. Если выпить глоточек, то любой самый красивый охотник только на тебя смотреть будет. Ты меня вылечила, ты добрая девочка. Попей.
Оннали поднесла горлышко ко рту. Кора жадно смотрела, вытягивая сухие губы, будто сама пила.
- А имя называть? - спросила Оннали шёпотом.
- Какое имя?
- Ну, охотника того… Кому понравиться…
- Называй, - поспешно согласилась Кора, нахмурившись, и сразу же улыбнулась напряженно, - называй, только пей поскорее, а то заждались тебя подружки.
- Я тихонько, шёпотом.
- Правильно, шёпотом. Ну!
Оннали открыла рот и, скривясь от резкого запаха, поднесла тыкву к лицу.
Над рябой от дождя водой, над мостками и крышами хижин вдруг, всплеском, раздался вой, страшный и заунывный. Оннали ойкнула и, откидывая руку, уронила тыкву. Маленькая посудина стукнулась о мокрое дерево, перевернулась и прыгнула в воду, расплёскивая остро пахнущие капли.
- Что это, бабушка?
Кора с отчаянием всплеснула руками. Наступая на юбку, вскочила и нагнулась над мостками, пытаясь разглядеть в сумеречной воде плавающую бесполезную бутылку.
- Страшно! - Оннали, вскочив, уцепилась за руку старухи, оглядываясь.
Кора открыла рот, чтоб выругаться, но над водой снова разнесся вой, окрашенный чёрной тоской. И она испугалась.
- Пойдём, - потащила девочку за собой на свет огонька, но тут же бросила ее руку, - иди, беги сама. Я уж домой.
- А лесные ягоды? - Оннали хотела напомнить, что старуха обещала её проводить, но постеснялась.
- Не нужно мне их, - и тощий силуэт скрылся на боковых мостках, уходящих в сторону хижины Коры.
Всё замолчало вокруг. Деревья, отягощённые водой, клонили на мостки обильные листьями ветки, небо опустилось совсем низко, огонёк впереди сверкал ярче. Оннали всхлипнула и, прижимая кулаки к груди, мелко переступая и оглядываясь, побежала к огоньку, стараясь не подходить к перильцам. Гнала мысли о том, кто кричал так страшно, баюкая в крике чёрную тоску. Нельзя думать: его рыло с перекошенной пастью, из которой торчат в стороны кривые клыки, а над низким щетинистым лбом - сутулые плечи и круглая спина с гребнем жёстких волос. Нельзя видеть по-настоящему, а то придёт, появится из-за чёрных деревьев и погонится за Оннали. Съест.
Сидя в маленьком чулане на куче тряпья, качаясь из стороны в сторону и дёргая себя скрюченными пальцами за жидкие волосы, кричал старый Тику. Глаз его был крепко зажмурен, а перед согнутыми коленями на полу, расползалась, шевелясь, серая лужица истощённого порошка крыльев сумеречных бабочек. Жирный серый дымок окутывал голову старика, ползал по лицу и вытекал из ушей.
Тику кричал. Увидев внутри головы истину мира, в котором жило племя смелых охотников и их красивых жён. Не мог не кричать. Потому что, как ни зажмуривай единственный глаз, показанное бабочками не уходило.
Глава 36
Театр
- Ты молодой, тебе перестроиться легче. Плёнка тебя не сильно задела, успел поснимать-то на плёнку?
Солнце смотрело на крыши, и снег съезжал к самому краю, нависая обмякшими языками. Потом падал, валился с шумом, шмякаясь в грязные лужи. Воробьи, чирикая так, что резало уши, плескались, трепеща жёсткими крыльями. И, выкупавшись, подскакивали к самым ногам, задирали головы, смотрели нахально чёрным бисером глаз. Витька крошил и кидал им купленную в киоске булку. Альехо несколько раз подносил камеру к глазу, снимал бурные птичьи драки и стеклянные капли, брызжущие из луж.
- Да не снимал я толком…У нас в семье фотоаппараты не переводились. У папы, помню, был сначала "Фэд", "Смену" он мне отдал и снимал "Зенитом". Когда ушёл, то и "Зенит" мне достался. Но я что, ездили с пацанами на мопедах, рыбалка, дальние пляжи. Снимал их только. Палатки, сухарь в зелёных бутылках, потом девчонок, когда уже стали возить с собой. Это же не съёмка…
Он искоса поглядел на Альехо, ожидая втайне, что тот возразит. Но учитель только покивал задумчиво, соглашаясь, что - не съёмка. И Витька оторвал кусок булки, закинул его в середину лужи. Поднялся птичий стрёкот, к мешанине воробьев и воды заторопились вперевалочку голуби.
- И что ж, когда ездили, ни разу не захотелось снять - море, небо с облаками? Песок у воды?
- Нет, ну, может, пару раз, - Витька криво улыбнулся. Пожал плечами, - я не задумывался об этом, даже сейчас. Вот пока вы не спросили. Дурак, да?
- Не думаю. Просто пути у всех разные, Витя. У тебя, значит, такой, не прямой путь.
Они помолчали. Вокруг сверкало, звенело, пищало и чирикало. За спиной рыкали, разворачиваясь, автомобили, и Витька оглядывался, думая увидеть ту самую, которую приехали снимать.
- Не крутись, - Альехо глянул на часы, - ещё полчаса у нас.
- А…
- Я тебя раньше вытащил, посидеть, посмотреть.
- А-а…
- Когда же стал ты именно снимать? Не девочек…
- В Киеве в студию ходил. Недолго. Стали нам теорию рассказывать, и скучно стало. Я же из посёлка переехал, мне было интересно - по городу.
- С камерой ходил?
- Да. Но опять всё то же. Одноклассники. На спине у льва или в чугунных воротах рожи корчили. Ну или на дерево кто залезет.
- Зато тебя девочки любили, да?
- Угу. Фотик мой любили. Приглашали всегда на дни рождения, на всякие гулянки.
Витька хмыкнул.
- Им нравилось моделек изображать. Всё из шкафа повытянут, сто раз переоденутся, ах, Витенька, вот так меня сними и вот так. Получается, как мы сейчас в студии.
И замолчал, испугавшись: вдруг Альехо обидится на сравнение. Но тот улыбнулся. Усаживаясь поудобнее, поправил забранный резинкой хвост. И тогда Витька сказал хмуро, делясь обидой:
- А один раз меня позвали, это уже перед выпускным было. Собрались на Днепр, на маёвку. Подошёл сзади, к девчонкам, а они обо мне. Настя, была такая, через губу не плюнет, спросила эдак, мол, и этот на фига-то придёт? А ей ответили, ну он же с фотиком, всех пощёлкает. Я ушёл. "Зенит" отцовский на полку закинул, долго потом не доставал.
- Как ты сказал? Через губу не плюнет? - Альехо расхохотался, снимая очки. - Ну не обижайся, я так, хорошо рассказываешь.
- Ладно. То ж дело прошлое.
- А потом?
- Потом с мамой в Москву переехали. Втроём жили. С тёткой Аней. Мать всё ездила в Киев, у неё там мужчина остался. Стоматолог. Женатый. Я его… не любил, в общем.
- А она любила.