- Посмотреть? Лучше приходите тогда в понедельник, обойдите кладбище вместе с гидом - он вам покажет все могилы знаменитостей. - Кельсен улыбнулся, но когда Палатазин не ответил, его улыбка исчезла. - Может, ищете что-то определенное?
- Нет. Я был уже сегодня здесь днем вместе со следователями.
- А, вот как! Черт, самая дьявольская штука, о какой я только слышал в жизни. Я сам ни одного не видел, но мне все рассказали, когда вызвали на работу. Обычно я в субботу не работаю. Жена устроила мне сегодня сцену.
- Воображаю, - тихо сказал Палатазин. - А прошлой ночью… работал человек по имени Захария, кажется?
- Да, старина Зак.
Кельсен облокотился на ограду. За его спиной из окошка домика сторожа падал желтый уютный свет.
- Обычно в конце недели смену отрабатывал он. Тут он вдруг исчез, поэтому вызвали меня. - Кельсен пожал плечами и сказал улыбаясь: - Мне все равно, деньги не помешают. Слушайте, а вы в полиции как думаете - был Зак связан с тем, что здесь произошло прошлой ночью?
- Не знаю. Я работаю в другом управлении, не в Голливуде.
- А, - Кельсен нахмурился и снова направил фонарик в сторону Палатазина. - Тогда почему вы интересуетесь? Конечно, дело очень странное, но копы, кажется, сегодня нее уже выяснили, нет? Вандализм, верно? Какие-то мальчишки из культовой секты, которым понадобились гробы… для каких-то их надобностей. Я слышал, то же самое случилось на кладбище в Хоуп Хилл на прошлой неделе. Кто-то сорвал замок на воротах, разрыл несколько могил и убрался восвояси с пятью-шестью гробами. Там, знаете ли, кладбище маленькое, и они не могут держать сторожа, поэтому никто не знает, что произошло. Я так думаю, это ненормальные мальчишки. Ненормальный мир, верно?
- Да, безумный.
- Слушайте, может, войдете или как? Осмотрите кладбище? У меня есть лишний фонарик.
Палатазин покачал головой.
- Мистер Кельсен, - сказал он. - В этом нет нужды, все равно я ничего не найду. - Он посмотрел на Кельсена, глаза его потемнели и стали холодными. - Послушайте, - сказал он. - В вашем домике есть замок на двери?
- Есть, а что?
- Я хочу дать вам совет, и хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. - Руки Палатазина крепче сжали прутья решетки ворот. - Я не буду объяснять, почему я вам даю совет, потому что вы все равно не поймете. Сейчас. Поэтому просто выслушайте.
- Ладно, - сказал сторож, отступив при этом на шаг от человека по ту сторону ворот, взгляд которого стал холодным и тяжелым, как металл.
- Если сегодня ночью кто-то подойдет к этим воротам - мужчина, женщина, ребенок, это неважно, - вы должны запереть дверь и опустить ставни на окнах. Если услышите, что ворота открываются, включите радио на максимальную громкость, чтобы ничего не слышать. И не выходите наружу посмотреть. Пусть они делают что хотят. Но не выходите из комнаты и не пытайтесь остановить его, ее или их.
- Но… но это моя работа, - тихо сказал Кельсен, на лице которого замерла кривая усмешка. - Что это, шутка? Что все это значит?
- Я абсолютно серьезен, мистер Кельсен. Вы религиозны? Веруете?
"Это не полицейский! - подумал Кельсен. - Это ненормальный или извращенец!"
- Я католик, - сказал он. - Слушайте, как ваша фамилия?
- Если кто-нибудь подойдет этой ночью к воротам, - продолжал Палатазин, игнорируя вопрос, - то начинайте молиться. Молитесь очень громко, не обращайте внимания, если они будут что-то вам говорить. - Он зажмурился от направленного в лицо луча фонарика. - Возможно, если вы будете молиться достаточно усердно, они оставят вас в покое.
- Мне кажется, вам следует уйти отсюда, мистер, - сказал Кельсен. - Убирайтесь отсюда, пока я не вызвал настоящего полицейского.
Лицо сторожа исказилось, прежде дружелюбные глаза смотрели предостерегающе и враждебно.
- Давай, приятель, топай отсюда! - Он показал на телефон на своем столе в доме. - Или я сейчас же позвоню в полицию.
- Ладно, - сказал Палатазин, - все в порядке, я ухожу, - Кельсен смотрел на него, и фонарик в его руке дрожал. - Но не забывайте о том, что я вам сказал. Пожалуйста, молитесь, и без остановки.
- Ага, ага, буду молиться за тебя, ненормальный!
Кельсен исчез в сторожке и с грохотом захлопнул за собой дверь. Палатазин отвернулся, быстро сел в машину и отъехал от кладбища. Он дрожал, желудок медленно сводило. "Он сказал, кладбище на Хоуп Хилл? То же самое случилось там на прошлой неделе? О, мой Бог! - взмолился он, стараясь подавить растущую волну тошноты. - Пожалуйста, пусть это не случится опять! Только не здесь, не в Лос-Анджелесе!"
Он надеялся, что дело только в том, что он слегка сошел с ума. Напряжение последних недель, дело Таракана и страшные рожи, ухмыляющиеся ему сквозь тень, на самом деле не существовали… Что сказал Кельсен? Это просто безумные подростки из какой-то секты? С сотней сект, с тысячей таких культов справиться было бы в сто раз легче, чем с той силой, которая, как он опасался, похитила эти гробы, выкопав их из могильной земли. Он в этот момент спал всего за шесть кварталов от этого места, и, быть может, когда проснулся, увидев во сне свою мать, эта сила как раз вершила темное дело.
Слишком поздно Палатазин сообразил, что свернул с бульвара Санта-Моника и пропустил поворот на Ромейн-стрит, направляясь теперь прямо на юг. Он нажал на тормоз, но лишь на секунду, потому что уже понял, куда направляется.
Дом из серого кирпича на Первой стрит сейчас пустовал - он был предназначен к сносу много лет назад - и и окнах сверкали осколки выбитых стекол. Дом выглядел одиноким и заброшенным. Словно его покинули очень давно. Стены были испачканы старыми надписями - Палатазину хорошо было видно одно поблекшее утверждение, сообщающее, что в № 59 живут "классные сеньоры". Где-то среди этих надписей затерялись и два обидных клеветнических предложения, нацарапанных рукой злого подростка, в которых фигурировало имя Палатазина.
Он поднял глаза к верхним окнам. Теперь они все были выбиты, но на миг ему показалось, что он видит и одном из них свою мать, еще не очень старую, с уже седыми волосами, но живыми, молодыми глазами, в которых не было ужаса загнанного в ловушку животного, который в последние месяцы жизни не покидал ее. Она смотрела на угол Первой стрит, где ее маленький Андре, теперь уже в шестом классе, должен был перейти улицу с зеленым армейским рюкзаком за плечами, набитом тетрадями, карандашами, учебниками математики и истории. Когда он доходил до угла, он всегда поднимал голову и мама махала ему из окна. Три раза в неделю к ним приходила женщина, миссис Гиббс, помогавшая ему по английскому. Ему все еще было трудно, хотя большинство учителей в его начальной школе говорили по-венгерски. В маленькой квартире под крышей перепады температуры были почти невыносимы. В разгар лета это была печь, даже при открытых окнах, а когда зимой дул холодный ветер с гор, сотрясая дряхлые оконные рамы, Андре видел тонкую испарину дыхания мамы. Каждую ночь, независимо от времени года, она со страхом всматривалась в темноту улицы, проверяя и перепроверяя тройной засов на двери, и бродила по квартире, что-то бормоча и всхлипывая, пока живущие на нижнем этаже не начинали барабанить в потолок и кричать: "Да ложись спать, наконец, ведьма!"
Другие дети в округе, где жили семьи еврейских, венгерских и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали "эту ведьму" за обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от ведьминого сына, вдруг он такой же ненормальный. Друзьями Андре были те робкие, запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в обществе остальных и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не выдержав, Андре - ведьмин сын - начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским акцентом, и тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма, где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах, дверях красным мелом и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени, а иногда лежала целыми днями, не вставая, свернувшись в клубок, как младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал в Америку в конце 30-х годов и теперь был процветающим владельцем магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет волноваться, где есть люди, которые о ней позаботятся, и где она будет счастлива. "Нет! - завопила мама во время одного особенно ужасного спора, после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. - Нет! Я никогда не оставлю моего сына одного!"
"Что я там обнаружу, если поднимусь? - подумал Палатазин, глядя на окна. - Несколько изорванных в куски старых газет в слое пыли или пару забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?" Возможно, на стенах кое-где еще остались нацарапанные распятия, рядом с дырами от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания в аляповатых золоченых рамах. Палатазин не любил вспоминать последние месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу прямо на себя или марала эту отвратительную прорезиненную клеенку, которую приходилось надевать на нее. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь. Глаза ее стали очень большими и как будто светились. Когда она садилась в свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно, на Ромейн-стрит, глаза ее становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где доктора и сиделки могли о ней заботиться. Она умерла от кровоизлияния в комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на гольф-корт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на проверку в 6 часов утра. Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи, когда она умерла:
- Андре, Андре, - сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы взять за руку сына. - Который час? День или ночь?
- Ночь, мама, - ответил он. - Почти 8 часов.
- Ночь наступает так быстро. Всегда… так быстро… А дверь заперта?
- Да, конечно (она не была заперта, но он знал, что если скажет так, она успокоится).
- Хорошо. Мой маленький Андре, никогда не забывай запирать дверь. Ой, как мне хочется спать… Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в квартире.
- Да, мама. - Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на Первой стрит. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.
Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не говоря ни слова.
- Андре, - сказала она наконец, - я боюсь.
Голос ее треснул, словно старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.
- Один из них… следил за мной, когда я шла на рынок. Я слышала, как он шел за мной, и когда я обернулась… я видела, как он ухмылялся. Я видела его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел… чтобы я взяла его руку и пошла с ним… Это было наказание за то, что я сделала с отцом.
- Ш-ш-ш, - сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужные испарины, выступившие у нее на лбу. - Ты ошиблась, мама. Там никого не было. Ты все это всего лишь вообразила.
Он вспомнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку с продуктами и крича убежала домой. После этого она уже никогда не выходила из дому.
- Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от них. Они никогда нас не найдут.
- Нет! - сказала она, глаза ее расширились. Лицо ее стало бледным, почти белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя следы в виде полумесяцев. - Не надейся на это! Если ты не будешь постоянно помнить о них, следить за их следами… Всегда!.. Тогда они подкараулят тебя и найдут! Они всегда здесь, Андре… Ты просто их не можешь видеть…
- Почему бы тебе не постараться уснуть, мама? Я посижу здесь немного, пока мне не нужно будет уходить, хорошо?
- Уходить? - сказала она, неожиданно встревожившись. - Уходить? Куда ты идешь?
- Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.
- Джо? - Она с подозрением посмотрела на него. - Кто это?
- Моя жена, мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.
- О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии они не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я тебя просила, когда возвращался из школы?
Он кивнул, стараясь улыбнуться.
- Я его принес.
- Это хорошо.
После этого она опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабла, и он смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так изменилась, но все же в ней было еще что-то от той женщины, которая сидела в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они прожгли его до самой души.
- Я не оставлю тебя, Андре, - прошептала она. - Я не оставлю моего мальчика одного. - После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот. Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то, похожим на увядающую сирень.
Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил ему в начале седьмого на следующее утро.
"Бог мой! - подумал вдруг Палатазин, взглянув на часы. - Дома меня ждет Джоанна!" Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние окна старого здании - теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то завывают собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал дальше, то уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать? Мысли о происшествии на Голливудском мемориальном кладбище навалились слишком быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной от испарины.
"Теперь они ничего не могут нам сделать, - подумал ом. - Мы слишком далеко от них. Слишком далеко".
И из глубины его памяти ему ответил голос матери:
- Не надейся…
7.
Мерида Сантос бежала долго, спасаясь от шумной мешанины бульвара Уайтиер, и у нее уже начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие ее пылали, глаза застилали слезы, и из носа текло. "Проклятый Рико! - подумала она. - Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!"
Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее избил и изнасиловал, чтобы Убийцы поймали этого Рико и разорвали на куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда овладел ею, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в полицию, что знает продавца кокаина на Закатном бульваре. Не хотят ли они узнать его имя?
Но в следующую минуту все эти планы мести развеялись. Она понимала, что ничего этого сделать ему не сможет. Она не вынесет, если ему будет больно, она лучше умрет сама, чем будет знать, что его избили Убийцы или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя любви и влечения - и физического и эмоционального. От этого новые слезы покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать и была не в силах унять эту дрожь. Где-то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить всю Мериду - тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только-только начал образовываться внутри нее. Она надеялась, что это будет мальчик с такими же кофейно-карими глазами, как у Рико.
Но что же теперь делать? Сказать матери? При одной мысли об этом она зябко повела плечами. С тех пор как в прошлом году умер отец, мать совсем сошла с ума - она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми она встречалась. Чем они занимались? Курили эту поганую "травку"? Напивались вином? Луис видел Мериду с Рико и сказал маме, что Рико - большой человек среди толкачей кокаина на Закатном бульваре. Луис, которому было всего двенадцать, бегал с бандой подростков, которые называли себя Убийцами. Он убегал к ним почти каждую ночь, и хулиганы из их баррио ненавидели Рико, потому что ему удалось подняться туда, куда они подняться не могли. У матери случилась настоящая истерика, она угрожала запереть Мериду в шкаф или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. И что произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?
А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет поговорить с мамой? Да, именноэто и следует сделать.