- Мильтон, поговори с нашей кузиной наедине. Сделай так, чтобы она была больше расположена к цивилизованному диалогу в следующий раз.
Папа встает, он берет меня за плечо и ведет к двери, и обернувшись напоследок, я вижу, как Мильтон за волосы тянет Морриган к столу. Мне ничуть не жалко сумасшедшую стерву, совсем-совсем не жалко, теперь уж точно.
И все-таки мне не кажется правильным все, что Мильтон будет с ней делать. Вряд ли ведь они будут пить чай или учиться плести фенечки.
- Папа? - спрашиваю я. - Ты ведь ее не убьешь?
Отец поправляет очки, и почти одновременно с ним это делаю я.
- Я не могу сказать с точностью, - говорит он. - Нам надо выяснить все, что она знает о нашей семье. Кроме того, если мы не убьем ее, она попытается убить нас. Не все настолько просто, Фрэнки. И не все можно решить с помощью старой доброй дипломатии. Они убивают медиумов, мы создаем. Они хотят уничтожить темноту, мы ее используем. Как ты видишь решение?
- Ну, позвонить ее Папе?
- Римскому.
Мы оба смеемся, и я слышу, как наш смех эхом отдается в пустом коридоре. В конце коридора, очередная стальная дверь, ведет она снова в кабинет, но через окно видно не палату, а просторное и свободное помещение, такое же белое, как и все остальные. Больше всего похоже на спортивный зал в моей средней школе после основательной побелки, которую восьмиклассники еще не успели заплевать и зарисовать частями человеческого тела, не столь в обществе приемлемыми.
Папа садится за стол, открывает ящик.
- Я думаю, милый, тебе стоит научиться пользоваться кое-чем из того, что умеем мы. Исключительно в рамках самозащиты, потому что твой пацифизм и близорукость в равной степени не позволяют тебе быть хорошим стрелком. Скажи мне, Фрэнки, больше всего стресса у тебя вызывает…
- Необходимость учиться магии не в Хогвартсе.
Я не то чтобы против опробовать плоды папиных невероятных стараний слить в любовном экстазе науку и спиритизм, но чуточку, только чуточку, мне страшно. В конце концов, что-то такое я уже делал, когда стреляли в отца, и не скажу, что ощущения были сверхкомфортными.
- Тревога и страх, - говорю я все-таки. Среди одинаковых пузырьков с разными номерами папа долго ищет нужный, и, наконец, выдает мне номер сто семьдесят пятый. Я трясу его, слушая хаотичный перестук таблеток внутри.
- Осторожнее, Фрэнки. Что касается страха, это лучшая наша разработка на сегодня.
- Ты серьезно хочешь сделать меня еще трусливее, чем я есть? - спрашиваю я.
- Между бесконечно большими числами нет ощутимой разницы.
- Ты мерзкий.
- И ответственен за пятьдесят процентов твоего генетического кода. Если выразиться проще - ты наполовину мерзкий. Итак, Фрэнки, ты пьешь одну таблетку и твой организм, примерно через десять минут, впадает в состояние безотчетного страха. Тебе нужно будет только направить его, вспомнив что-то определенное, и ты окажешься на границе между мирами. А дальше я попробую чем-то тебя научить.
- Вообще-то научить меня чему-то не так уж сложно, - фыркаю я. Вынув из пузырька таблетку, я долго рассматриваю ее, прежде, чем положить под язык. На вкус она неожиданно сладкая.
- Серьезно, папа? Она что клубничная?
- У нас оставался подсластитель для детского сиропа.
Папа достает свою таблетку, и я думаю, что же для папы является предельным стрессом. Мы входим в зал, и ничего особенного я не чувствую.
- А вдруг я к ней резистентен? Или наоборот, у меня будет…
И именно в этот момент я чувствую, что сердце мое бьется быстрее безо всякой на то причины. Сердце стремительно поднимается выше, к горлу, как птичка, для которой открыли дверь клетки. И когда оно оказывается примерно в глотке, я чувствую вдруг совершенно немотивированный страх, и страшно мне почти до слез. Отшатнувшись, я прислоняюсь к стене, обхватив руками локти, как будто это должно облегчить мне паническую атаку. Голова кружится, и я с трудом понимаю, где именно нахожусь. Я слышу папин голос:
- Сосредоточься. Это не настоящий страх, милый. Сосредоточься.
Сосредоточиться у меня, впрочем, получается только, когда я чувствую, как папа держит меня за плечо. Он со мной, он рядом, а значит бояться, наверное, и вправду нечего. Я закрываю глаза, и тут же чувствую, как уходит пол у меня из-под ног, но отец крепко меня удерживает.
- В следующий раз тебе стоит принимать полтаблетки.
Представить или вспомнить что-нибудь в таком состоянии оказывается едва ли не самой трудной задачей из всех, что я выполнял в своей жалкой жизни. Мысли скачут, никак не желая остановиться. Наконец, мне удается сосредоточиться. Я вспоминаю для начала тот момент, когда Доминик стрелял в меня, в зале. Вспоминаю его удивительные глаза и ощущение скорой смерти, направленный на меня пистолет. Я умру, я умру, я умру. Но открыв глаза, я вижу все в обычных, ярких цветах. Нет, не подходит. Тогда я вспоминаю мертвого себя на столе, в подвале. Я вспоминаю, как папа пришивает на место мою голову, вспоминаю свои закрытые глаза и трупные пятна, и темноту моих веснушек, и открытое горло, когда видно отбитую позвоночную кость. Я умер, я умер, я умер. Но и на этот раз мир не меняется перед глазами. И тогда до меня доходит: не надо представлять абстрактно-страшные моменты. Ведь был по крайней мере один, который действительно сработал и безо всяких таблеток. И я представляю иезуитскую школу, моего папу, стоящего рядом, снайпера, который, я знаю, вот-вот выстрелит, и что-то внутри у меня действительно обрывается. Страх, искусственный страх, мешается с воспоминанием о страхе настоящем. Я чувствую ощущение, которое бывает еще, когда взлетает самолет, чувство легкости и пустоты, которые почти болезненно отзываются внутри, где-то на уровне желудка.
Когда я открываю глаза, то вижу все в сером, сумеречном свете. Воздух холодный и вязкий, будто бы застывший, как желе из холодильника.
Папа улыбается мне, он спрашивает:
- Как ты?
- Неплохо, - говорю я.
- Тогда начнем. Итак, Фрэнки, телекинез, перемещения в пространстве и умение делать объекты незаметными - способности свойственные всем медиумам без исключения. Некий базовый пакет, который один достаточен для того, чтобы наш проект оплачивало государство.
Папа достает из кармана шариковую ручку, подбрасывает ее, и та зависает в воздухе. Может создаться впечатление, что перемещать вещи в пространстве - очень легко. На самом деле это требует в первую очередь пространственного мышления. Сила в мире мертвых функционирует только благодаря мыслям и представлению. Чтобы пустить предмет в долгий полет, мне нужно представить вектор и скорость этого полета в мельчайших деталях, поэтому…
И тут папа запускает ручку в меня, невероятно быстро, и даже не шевельнув рукой. У меня меньше секунды, и этого слишком мало, чтобы представить путь ручки, допустим, до стены. Но вполне хватит, чтобы представить, как ручка замрет прямо перед моим носом. И она действительно останавливается.
- Отлично, - говорит папа, а я отправляю ручку в стену с такой силой, что она едва не ломается. - Переместись.
Я щелкаю пальцами, и оказываюсь в другом конце зала. Щелкать пальцами совершенно не обязательно, но мне нравится звук, и на мой взгляд перемещение сразу выглядит по-пижонски изящно.
Чтобы меня не заметили сделать еще легче, просто представив, что место где я стою абсолютно пусто. Наверное что-то вроде того, но совсем в других масштабах, провернули папа и Мэнди в иезуитской школе.
- Молодец, - говорит папа. - С базовым пакетом ты вполне управляешься в мире мертвых, а значит и здесь. Теперь перейдем к тому, что дано лично нам, нашей семье. Как ты использовал свою кровь в мире мертвых?
- Как растворитель, - говорю я неохотно.
- Все равно, что использовать автомат для того, чтобы, скажем, землю копать. Теоретически возможно, а иногда и практически применимо, но совершенно не имеет отношения к его исходному назначению. В нашей крови, как ты уже понял, содержится темнота мира мертвых. Она все там создает и она же все там разрушает. Темнота формна и пустотна одновременно, как…
- Дао?
- Как твой разум, Фрэнки. Темнота, разумеется, содержится в крови. Трехсоставность человека?
- Пневма, сома и сарк. Душа, дух и плоть, - рапортую я, чувствуя себя на экзамене.
- Сарк, сома и пневма. Я чувствую все, я знаю все и я есть все. Плоть, как ты понимаешь, разума не имеет. Ты не можешь контролировать темноту в своей крови, и оттого она только разрушает. Как вылитая из пробирки кислота. Сила без контроля. Сома, дух, это разум, умение представлять, контроль без силы, с ним тоже ничего путного не сделаешь. А вот пневма сочетается в себе все и позволяет…
Папа едва заметно двигает указательным пальцем, и падшая на поле брани шариковая ручка возвращается к нему по воздуху.
- Разрушать, - говорит папа, взяв ручку, коснувшись ее только пальцем. Я вижу, как темнота проникает внутрь металла, и он исчезает. Очень похоже на то, что я делаю с кровью в мире мертвых. Ручка исчезает, как будто ее и не было никогда. - И создавать.
На пустой папиной ладони из дымной, клубящейся, как первородный океан, темноты, ручка восстает снова в своем первозданном сиянии.
Папа тогда ломает ручку на две части, и она распадается клубком темноты, из которой вышла.
- Как ты понимаешь, с маленькими и неживыми предметами все гораздо легче. Я ни разу не создавал из темноты ничего, сложнее кружки или перочинного ножа. Чем проще форма, тем больше шансов, что ты сможешь это сделать.
- Слушай, а разве темнота, это не…
- Да. Именно. Темнота опасна, как и вещи из нее сделанные. Сравни это с радиацией, Франциск. Если достаточное количество темноты попадет внутрь, человек умрет. Так что, скажем, восемь месяцев к ряду, создавая простейшие вещи и подсовывая их определенному человеку, можно его убить.
- Практически как видео про Убийцу с ложкой.
Папа смеется, а потом говорит:
- Именно. Впрочем, создавать тебе пока ничего не надо. Мы с тобой научимся кое-чему более простому и более зрелищному.
- Что может быть более зрелищно, чем появление зубочисток из Дао, первородного хаоса, Времени Сновидений или что это там?
И тогда отец выбрасывает руку вперед, будто хочет что-то подвинуть, и меня сбивает с ног целая волна, бесформенная, клубящаяся волна темноты, практически с меня ростом, холодная и острая, как лед.
- Что это было?
- Кое-что куда более легкое, чем создание радиоактивных ручек. Если не придавать темноте четкие форму и свойства, ты можешь пользоваться ей, как инструментом. Сбивать с ног, привязывать кого-нибудь, протыкать, если ты встал на тропу войны, или, по крайней мере, попытаться накачать ей кого-то до смерти, как Мэнди едва не поступила с твоим троюродным братом Домиником. Тебе не нужно в подробностях представлять форму и вид, только направление и действие. Практически как улучшенная версия телекинеза, попробуй.
- А откуда взять темноту?
- Из сердца, милый. Почувствуй, как она в тебе бьется, вместе с кровью, и вытащи ее отдельно от крови, вытащи ее из крови.
Я снова закрываю глаза, стараясь почувствовать, как сказал папа. Биение моего пульса, быстрое и жаркое, я больше не замечаю. Сердце перегоняет кровь, я могу ощутить пульсацию даже в кончиках пальцев. Я вспоминаю слова Морриган про то, что аду суждены все, в ком течет эта кровь.
Выпустить темноту. Я представляю, как с кончиков моих пальцев стекает, вырвавшись из сосудов, из-под кожи, ледяная, дымная темнота. Некоторое время я стою так, представляя каждую каплю, а потом и поток.
- Франциск, - говорит папа, и я открываю глаза. Вокруг меня стелится как туман темнота, расходясь метра на три, не меньше.
- Я же говорил, что ты сильный медиум. А теперь попробуй сделать с ней что-нибудь. И не закрывай глаза, твой противник может успеть тебя застрелить.
Я делаю осторожное движение рукой, представляя, как темнота конденсируется и пронесется быстро-быстро к противоположной стене, но она только продолжает клубиться, не делая ровно ничего.
Когда я переступаю с ноги на ногу, она ластится, как кошка. Я представляю во всех подробностях весь путь темноты от моих ног и до стены, но она остается на месте.
- Франциск, это не совсем то, что ты делаешь обычно. Работать с темнотой куда быстрее, потому что она чувствует твои желания. Попробуй пожелать, а не представить в подробностях что-то скучное. Тебе нужен какой-нибудь яркий, ощутимый образ, который тебе понравится.
И тогда я представляю в подробностях град из осколков стекла, усеивающий восхитительно-белый пол зала, звон выбитого окна, ведущего в кабинет. А потом я даже не вижу, я чувствую, как темнота, моя темнота, собирается, чтобы волной, вектором, рвануть к окну. Движение ее оказывается почти смазанно-быстрым, и вот я слышу звон, именно такой, какого я ожидал.
- Вполне впечатляюще, - говорит папа, и я горд неимоверно. Я почти властным движением маню темноту обратно, и чувствую, как она возвращается.
- Важное знание для тебя, милый. В тебе четыре с половиной литра темноты, ни больше, ни меньше. Если ты выпустишь ее всю, как сейчас, то внутри ничего не останется на случай крайней необходимости. Иными словами, если я надумаю стрелять в тебя сейчас, пока ты использовал абсолютно всю свою силу для вандализма, ты не сможешь остановить пулю.
- А я могу устать использовать тьму?
- Нет, это твой инструмент, ты можешь использовать ее столько, сколько требуется, просто рассчитывай пропорцию. Но, милый, твой организм устает от таблеток, к сожалению. Он работает на износ, как ты понимаешь.
И именно тогда я чувствую острую, яркую, как вспышка фотоаппарата, боль в сердце. Боль вдруг расцвечивает все в прежние, обычные цвета.
- Пап, мне плохо.
- Мне тоже, поверь. Именно поэтому у тебя есть около получаса чтобы творить магию невероятной силы. Твой организм не сможет выдержать дольше в состоянии предельного искусственного стресса, но мы работаем над этим.
Меня пошатывает, и я снова прислоняюсь к стене, стараясь вдохнуть поглубже. Я замечаю, что папа тоже очень бледен.
- Пойдем, милый. Время истекло, и нам с тобой неплохо было бы употребить какое-нибудь более классическое фармакологическое достижение.
Проходя мимо осколков, кроме острой боли внутри, я чувствую почти такую же острую гордость за себя и за то, что я умею.
- Пузырек с таблетками оставь себе, хорошо? Только используй их с умом. Мне еще нужно будет поговорить с Морриган, да и вполне обычной работы у меня достаточно, поэтому домой поедешь с Мильтоном, хорошо?
- Да, папа.
Мы снова спускаемся на лифте, папе приходится ввести код, чтобы покинуть этаж. Перед глазами у меня все плывет, пока мы идем в его кабинет. Обычный папин кабинет располагается на двадцать четвертом этаже. Ничего особенного он собой не представляет, никаких тайн не хранит, кроме разве что экономических, и выглядит как вполне обычное место обитания главы крупной корпорации, со всеми этими столами красного дерева, окнами во всю стену и удобными кожаными креслами.
Папа вручает мне вполне обычную таблетку от боли в сердце, и я принимаю ее почти с такой же благодарностью, как подарки на Рождество. Боль отпускает не сразу, и некоторое время я сижу в кресле с закрытыми глазами, рассматривая пульсирующий под веками узор из бьющейся в сосудах крови. Папа оставляет меня одного, и единственный звук, который я слышу - тиканье часов, мерное и успокаивающее.
Я люблю ощущение уходящей боли, медленного наслаждения, которое приносит облегчение. Я думаю, что часы тикают так успокаивающе, но сил отправиться в мир мертвых и посмотреть, что происходит в папиной корпорации с другой стороны, у меня совсем нет. Мильтон появляется минут десять спустя и сияет ярче прежнего, почти лучится красотой и хорошим настроением.
- Ну что, племяш, поехали бездельничать дома?
- Как Морриган? - спрашиваю я.
- А как ты думаешь?
Пока мы едем в лифте, я молча рассматриваю Мильтона. Он выглядит вполне счастливым, зубасто улыбается, и даже веснушки его кажутся ярче прежнего.
- Что, научить тебя фокусам из мира мертвых для Райана оказалось проще, чем для меня научить тебя стрелять?
- Не напоминай, мне и так кажется, что я недостаточно южанин.
Мильтон приставляет указательный палец к моему виску, говорит:
- Бам. На самом деле все куда проще, чем тебе кажется.
Глаза его в этот момент кажутся такими же мучительно-зелеными, как лето снаружи. Надо же, думается мне, Доминик и Мильтон в равной степени получают удовольствие от убийства живых существ, беспомощности и боли. Как они могут быть такими красивыми, когда говорят об этом? Как кто-то, кто совершает самые уродливые и мерзкие поступки, может оставаться прекрасным? Я замечаю на ладони у Мильтона кровь.
- Морриган меня укусила, - говорит он. - Бешеная сука.
- Я не думаю, что стоит мучить Морриган.
- Она насчет тебя не особенно сомневалась.
В холле Мильтон еще минут десять флиртует с одной из папиных секретарш, а я стою и жду, снедаемый не то завистью, не то холодом кондиционера, переставшим казаться таким благословенным.
- В общем, давай-ка завтра выберемся куда-нибудь, Брэнди, - говорит Мильтон.
- Шерри, - отвечает она. У нее блестящие светлые волосы, почти прозрачные серые глаза и неожиданно резкий, по крайней мере для юга, акцент Среднего Запада. Как раз девушка моего типа. Кроме того, я запомнил бы ее имя.
Но Шерри награждает Мильтона ослепительной улыбкой, очаровательной как пасторальное лето в Айове, откуда она, наверняка, родом. Сам Мильтон тоже улыбается, но куда больше при этом напоминает голодного волка, чем безмятежно флиртующего мужчину.
Я постукиваю носком ботинка по мраморному полу, говорю:
- Дядя.
- О, это сын мистера Миллигана?
- Да, но мистер Миллиган всегда был слишком занят на работе, поэтому фактически я растил его один. Он родился всего через два года после того, как я вернулся с войны в Персидском Заливе.
- Сколько вам было, когда вы отправились на войну в первый раз?
- Девятнадцать.
- А сейчас ему сорок два, Шерри, - говорю я. - И пора домой.
В машине дядя Мильтон говорит мне:
- У меня свиданье с девушкой с алкогольным именем.
- Практически как с девушкой с татуировкой дракона, - пожимаю плечами я.
- Знаешь почему?
- Потому что ты красивый, и она не обращает внимания на то, что ты говоришь?
- Нет, потому что на твоем безрадостном фоне я хорошо смотрюсь. Нам нужно больше времени проводить вместе.
Домой мы едем куда быстрее, превышая все мыслимые ограничения скорости.
- Пока здесь нет твоего занудного отца, почему бы не прокатиться как белые люди?
- Ирландский расист-ветеран с пушкой наперевес, ты представляешь собой самый любимый типаж для женщин Техаса. Может быть съездим туда летом?
Мильтон смеется и сильнее выжимает педаль газа. И именно тогда я замечаю, что он самую чуточку, но - бледнее обычного.
- С тобой все в порядке?
- Что?
- Ты хорошо себя чувствуешь?
- Да, - говорит он. - Разумеется, хорошо.