Я замечаю, что ногти на ее пальцах сорваны, и она тут же прячет руки за спину, будто я увидел что-то неприличное.
- Когда ты говоришь "вы", ты имеешь в виду меня одного, потому что ты вежливая викторианка или…
- Вы с семьей.
Я замечаю, что именно казалось мне в ней особенно жутким все это время. Она все время чуточку дрожит, неестественно, а оттого - едва заметно.
- А кто ты?
Она замирает, резко, будто вопрос больно ее ударил, а потом подносит руку к лицу, скалит зубы, едва видные за бинтами и кусает указательный палец, до крови, и более того - до хруста кости внутри.
Убрав руку и оскалив окровавленные зубы, она спрашивает:
- А на кого я похожа?
Просыпаюсь я оттого, что Мэнди сжимает мне нос, лишая возможности дышать.
- Ты решила меня задушить? - спрашиваю я сонно.
- По-другому ты не просыпался, и на мои увещевания не реагировал.
- Если я не ошибаюсь во всем, что знаю о тебе, обычно твои увещевания являются потоком самой грязной ругани в этой части США.
- Точно, - она смеется. - Райан и Мильтон хотят, чтобы ты поехал с ними на работу.
- А я хочу спать. Мне только что снилась забинтованная девочка, имевшая весьма двусмысленные притязания. Она сказала "Он близко, из-за вас он смог выбраться, вы за это и отвечаете".
- Не все призраки одинаково полезны. Собирайся, ты опаздываешь.
- Я лежу только пять минут.
- Но я разбудила тебя на двадцать пять минут позже.
Позавтракать я, предсказуемо, не успеваю, и уже через десять минут, недовольный ничем в своей жизни, сижу в машине, мчащейся в Батон-Руж.
- Я вижу, милый, что ты не в восторге, - говорит папа.
- Не переживай, все будет так скучно, что у тебя еще будет время поспать, - добавляет Мильтон. До города полтора часа, и я с каким-то мазохистким наслаждением смотрю на проносящиеся мимо леса и заправки.
- Почему ты раньше не показывал мне свою работу? - спрашиваю я.
- Кстати да, тот же вопрос.
- Спасибо, Мильтон.
- Просто если бы показывал вести машину мог бы ты, а я спать на заднем сиденье.
- Ладно, не за что Мильтон.
- Дело в том, милый, - начинает папа. - Что ты не был готов к этому сакральному знанию.
- И двадцати долларам за парковку.
- Да, я имел в виду именно это сакральное знание, Мильтон.
Папа и Мильтон, одновременно похожи и непохожи, как и все братья. У них одинакового цвета волосы и глаза, одинаковые руки, только Мильтон этими руками сжимает автомат, а отец переставляет пробирки. И в то же время, если есть люди, которые по абсолютно любому вопросу имеют диаметрально противоположные мнения, то это они. Итэн и Мэнди рассказывают, что так было с детства. А однажды, в десять, Мильтон даже пытался папу утопить, столкнув в реку. Мильтон - первенец, старший, а гордостью семьи оказался отличник и умница Райан, средний сын, которому полагалось бы ничем особенным не выделяться.
В общем, лет до шестнадцати Мильтон папу ненавидел, а папа Мильтона со свойственным ему спокойствием презирал. В свое шестнадцатое лето Мильтон понял, что сыт по горло авторитарным Морганом и размеренной жизнью в Новом Орлеане, и рванул в Нью-Йорк. Быстро оставшись там без денег, он ощутил легкий голод и желание попасть домой как можно скорее. Морган отказался принимать Мильтона назад и высылать ему деньги на обратную дорогу, а Мильтон отказался в этом случае возвращаться и пообещал умереть в канаве.
И тогда за ним поехал папа, истратив все скопленные за лето деньги и пропустив первую неделю учебы, что было для него еще более трагичной потерей.
- А как вы все-таки помирились? - спрашиваю я, уставившись на мучительно-зеленую, летнюю Луизиану за окном машины.
- Ну, Мильтон жил в какой-то дрянной квартире в Бруклине, и утверждал, что хозяин не должен знать, что он здесь живет. За стенкой располагался наркопритон, а полицейские застрелили какого-то парня прямо у меня на глазах еще на подходе к дому.
- Райан пришел ко мне, и это было чудо, что он меня еще застал. Я хотел убираться из той квартиры в тот же день. С тех пор, как я звонил оттуда Моргану, ко мне аж два раза ломились какие-то мафиози. Райан, словом, поправил свои очки, потому что всегда был унылым задротом, и сказал, что нам пора уезжать отсюда, если только мы хотим успеть домой до конца лета, потому что Райан ни за что не пропустит школу из-за меня.
- И Мильтон расплакался.
- Заткнись, я не расплакался, я ударил тебя в нос.
- И спросил, почему так долго.
- А потом расплакался.
Мильтон и папа смеются одновременно и - совершенно одинаково. В этот момент, они невероятно похожи и любой сказал бы, что они братья.
- Словом, - говорит папа. - мы отправились домой через всю страну, на автобусах и попутках. Самым сложным было выбраться из Нью-Йорка. Новые друзья Мильтона едва не отрезали мне палец.
- Последнюю ночь перед отъездом, мне пришлось приобщить Райана к тому, как это спать, когда у тебя в комнате выбито окно.
- А потом было вполне ничего.
- Настоящее путешествие.
Мы проезжаем цилиндры и вышки нефтеперерабатывающего завода и похожие на скелеты диковинных доисторических животных машины, обтянутые проводами, охраняющие въезд в город. Батон-Руж, в отличии от Нового Орлеана, большой, промышленный город. В нем нет ничего исторического, кроме Капитолия и пары церквушек, он весь состоит из небоскребов и фабрик, теснящихся рядом.
В центре города, сердце стекла и металла, все блестит от солнца, как блестят дешевые драгоценности. Дядя Мильтон надевает темные очки и закуривает.
- Выглядишь как герой дурного боевика, - вздыхает папа.
- По крайней мере, я выгляжу, как герой.
Здание, к которому мы подъезжаем кажется полностью стеклянным, а от того в утреннем и летнем свете сияет так, что глазам почти больно. Я с трудом вижу ровные, алые буквы наверху: Milligan`s Pharmaceutical Industries.
На улице жарко, особенно в костюме, и когда мы заходим внутрь, я чувствую себя будто бы в раю, только вместо Бога у меня кондиционер. Глубоко вдохнув холодный, стерильный воздух, я говорю:
- Отличное место, папа. Если бы ты возил меня сюда до приезда неприятных родственников из Ирландии, я получил бы еще больше удовольствия от поездки.
Хотя в глубине моей души сидит сомнение в том, что можно получить от чего-либо удовольствие большее, чем от мягкого и прохладного дыхания кондиционера. Первый этаж куда больше похож на холл дорогого отеля, чем штаб папиной злой корпорации. В центре даже имеется фонтанчик, активно призывающий меня своим нежным журчанием окунуть в него лицо и руки. Но я старюсь поддерживать вид достойного наследника семейного дела. Наши шаги отдаются эхом, и я вижу свою тень, отражающуюся на белом, мраморном полу.
- Ты вдохновлялся сетью отелей Карлтон? - спрашиваю я.
- Разумеется, они ведь получают миллионы совершенно ни за что. Меня всегда вдохновляли такие вещи. И, Мильтон, ради Бога, сними очки!
И тогда Мильтон снимает очки с папы. Со всем достоинством близорукого человека, лишенного главного канала связи с миром, папа нажимает кнопку лифта.
В лифте он, судя по всему, больно пихает Мильтона локтем под ребра и забирает очки обратно. Едем мы долго, этаж за этажом проскальзывают на табло, пока не загорается цифра двадцать пять. Перед тем, как двери открываются, отцу приходится ввести код, иначе лифт отказывается давать ему доступ. К двадцать пятому этажу папа явно перестал вдохновляться Карлтоном и принялся вдохновляться больницей. Стены и потолок в коридоре белоснежные до невероятности, а пол мраморный и черный, что, справедливости ради, клиникам не свойственно. Мне резко бьет в нос каким-то незнакомым, химическим запахом. Двери в коридоре, впрочем, совсем не похожи на больничные. Они стальные и запираются на засовы снаружи. Я чуть вскидываю брови, и папа замечает это.
- Все наши лаборатории ниже этого этажа занимаются исключительно созданием новых лекарств и благодеяниями для всего человечества.
- Кроме тех термофильных прививок за которые на вас подали в суд, - говорю я.
- О, эта история, слава Богу, прекратила течение свое. Надо думать, до понедельника.
- Зачем тебе железные двери на этом этаже? - спрашиваю я, и выходит почти строго.
- За этими дверьми мы занимаемся тестированием лекарств на добровольцах.
- Зачем двери, если это добровольцы? - повторяю я.
- Они выдают очень разные реакции, - отвечает отец. - Некоторые из вариантов таблеток обладают выраженным психотическим эффектом. Ты что серьезно думаешь, что за этими дверями страдают десятки медиумов с пробужденной силой? Если бы у нас получилась хотя бы половина из того, что мы задумываем, никакие двери бы их не удержали.
- Для этого нужны мы, - говорит Мильтон. - Я и мои солдаты.
Я вдруг чувствую холодок, поднимающийся по позвоночнику, проползающий вверх, будто большое, мерзкое насекомое.
- Добровольцы, Фрэнки. Мы не преступники. Не все из побочных эффектов безопасны. Не все сохраняют физическую и психическую целостность нашим доблестным участникам программы. Но все подопытные читали договор и знают, на что идут. По истечению срока каждый будет щедро вознагражден.
Мильтон усмехается, но глаза у него остаются неожиданно серьезными. А потом я вдруг слышу звук удара, как будто кто-то бросается на дверь. Мильтон и папа одновременно удерживают меня за плечи.
- Очень неожиданные, - говорит Мильтон.
- Побочные эффекты, - заканчивает папа. - Но мы ведь пытаемся минимизировать последствия для здоровья и максимизировать результат. Наука, как и красота…
- Соблазняет женщин?
- Нет, Мильтон, требует жертв.
Мы останавливаемся напротив одной из одинаковых стальных дверей. Мильтон отодвигает засов, и мы оказываемся в небольшом рабочем кабинете со стеклом во всю стену, открывающим вид на больнично-чистую и ослепительно белую, как вещи в рекламе порошка, палату. Наверное, здесь все комнаты типовые. Наверное, мой папа наблюдает отсюда иногда, как кто-нибудь бросается на стены, свихнувшись от таблеток. В палату ведет вторая дверь с электрическим замком. Папа снова вводит код, и замок пищит, возвещая о правильности папиного ответа. За двумя надежными дверями на кровати сидит Морриган Миллиган. На ней больничная, обезличенная одежда, и увидев ее, лишенную галстука и пистолета, как необходимых атрибутов, я вдруг понимаю, какая она хрупкая и маленькая. Впрочем, первая же ее фраза снова меня в этом разубеждает.
Она говорит, как только видит нас:
- И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму - делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы.
- Привет, - говорю я.
- Доброе утро, Морриган, - говорит Райан.
- Почему наша кузина чокнутая? - спрашивает Мильтон. - Кто-нибудь кроме меня вообще считает, что она чокнутая?
Волосы у Морин распущены, и я замечаю, что они немного вьются. Она поднимает обжигающе-синий взгляд на нас, и в нем столько злости, что я машинально делаю шаг назад. А вот папа и Мильтон остаются на месте.
- Дорогая кузина, скажи мне, ты заинтересована в сотрудничестве с нами? - вздыхает папа. Он садится на кровать рядом с ней, и Морриган тут же отодвигается на другой конец. Впрочем, с той стороны садится Мильтон, и она оказывается между ними. Я остаюсь стоять, мне одновременно не хочется мешать родителям и жалко ее. Морриган выглядит, как генерал, потерявший свою армию. Впрочем, если Морриган и потеряла все, то у нее все-таки остался Бог. Она достает из-под ворота больничной рубашки золотой крестик, сжимает его и тут же отпускает. Взгляд у нее меняется, становится уверенным и спокойным. Твердым, как лед, и в глазах у нее ни капли воды.
- Вы не знаете, что вы наделали. Даже не представляете. Не представляете, как нагрешили. Ваши руки в крови, они все еще в ней. Грязные ублюдки, из-за вас все начнется. Уже началось.
Несмотря на то, что слова Морриган куда больше напоминают речь бомжа-пророка из Санта-Моники, где я был прошлым летом, голос у нее абсолютно серьезный, убийственно-нормальный.
Отец некоторое время молчит, постукивая пальцем по циферблату наручных часов, а потом говорит почти печально:
- Именно, Морриган. Мы ничего не понимаем. Совершенно ничего. Поэтому объясни нам пожалуйста, чего именно мы не представляем?
- Ты, Райан, понятия не имеешь, как велика моя сила, и кто за мной стоит. С чего бы мне отвечать тебе?
- С того, что ты как раз имеешь понятие о том, как велика моя сила и кто за мной стоит. Впрочем, другой твой двоюродный брат может…
Тут Мильтон с неестественной, абсолютно трезвой быстротой перехватывает Морриган за горло, чуть сжимает.
- Поговорить с тобой отдельно. Я говорил, что он работал в Абу-Грейб во время своей второй поездки в Ирак? Нам нужно больше узнать друг о друге, милая кузина.
Мильтон прижимает Морриган ближе к себе, чтобы лишить ее способности вырываться. Она шипит, будто любое прикосновение ее обжигает.
- Слушай меня, детка, - шепчет ей Мильтон. - Мне достаточно пятидесяти минут, чтобы выяснить полезна ты или бесполезна. Это будут не лучшие пятьдесят минут в твоей жизни, зуб даю, а вот мне все понравится. Хорошо, если ты окажешься полезна. Если же нет, то мы с братишкой…
- Сделаем из тебя медиума, Морриган. Мы это можем. Не обещаем тебе что-то вроде того, что ты видела, но обычного медиума мы из тебя сделаем легко. Будешь ходить в мир мертвых, Морриган. Хочешь быть грязью? Скверной? Хочешь загрязнять мир смертью? Быть одной из тех, кому следует умереть ради победы?
И вдруг Морриган делает то же самое, что и я, находясь в катакомбах под сгоревшей церковью. Она прокусывает себе язык и сплевывает алую, жидкую от слюны кровь папе на щеку. Папа со вздохом достает платок, стирает пятно и долго смотрит на него, как будто проходит тест Роршаха.
- Хорошо, Морриган. Ты выразилась довольно ясно.
Морриган держала меня взаперти, она убийца и сделала оружие из собственного сына. Но мне действительно жалко ее, хотя и совсем чуть-чуть, потому что я вижу, с какой силой давит ей на горло Мильтон. И знаю, с какой он может давить.
- Слушай, кузен, - говорит вдруг она, не из страха говорит, не из желания выбраться. - Внимательно слушай меня, потому что я не буду повторять.
- Вряд ли у тебя появится шанс повторить.
Мильтон все еще крепко удерживает ее, но на горло давить перестает. Голос у Морриган становится хриплый, она кашляет, прежде, чем начать:
- Вы и я, к сожалению, происходим из одного рода. Надо сказать, довольно знатного ирландского рода, но разорившегося незадолго до восшествия на престол королевы Виктории. Последние наследники этого рода, Грэйди и Зоуи Миллиган, уехали из графства Лаут в Дублин еще до великого ирландского голода.
Последние представители знатного рода? Брат и сестра? Нет уж, хватит с меня на сегодня инцеста. Легкими нарушениями основных человеческих табу я сыт уже по горло.
- Скажи своему брату, чтобы он меня не держал, - говорит Морриган. - Мне неприятны его прикосновения.
Райан кивает Мильтону, и он отпускает Морриган.
- Словом, они приехали в Дублин другими людьми. Ей было четырнадцать, а ему было девятнадцать. Как и все представители загнивающих родов, они обладали большим гонором и хорошим образованием. Только в Дублине им это не помогло. Жили они очень бедно, едва сводили концы с концами. Грэйди продавал трупы. По тогдашним законам в медицинских университетах можно было вскрывать только трупы преступников, а их категорически не хватало.
Я вдруг понимаю, что Морриган получает удовольствие от рассказа. Она говорит, сложив руки на груди, в учительской манере, и рассказывает тоже совсем как учитель, и даже взгляд ее будто переносит меня на пять лет назад, на урок, где я сижу и ничего не понимаю. Кем она была до того, как стать католической психопаткой?
- Грэйди грабил могилы. Ухоженный и образованный, знатный мальчик, который орудует лопатой на кладбище по ночам. Так продолжалось до тех пор, пока Грэйди не стал поставлять мертвецов для одного богатого чудака, Честера Каллахана, содержавшего доставшуюся от отца химическую фабрику, но совершенно ничего не смыслившего в деньгах. Честер был человеком мягким и влияемым, потихоньку они с Грэйди подружились, и Грэйди убедил его, что с фабрики можно получить куда больше дохода при разумном управлении. Что производить молочную кислоту для разрыхлителей теста, разумеется, интересно, но лучше направить свой взор в области более идеалистичные и прибыльные. Честера интересовала, конечно, только наука, человеческое тело, а значит, предложил Грэйди, можно было бы заняться лекарствами, люди ведь никогда не перестанут лечиться. Со временем Грэйди приобретал в доме Честера Каллахана все больше влияния, фактически это он управлял делом Честера, а тот смог вдоволь насладиться исследованиями. Их союз был вполне продуктивным, а Грэйди с помощью денег Каллахана смог вернуться к той жизни, к которой привык.
Впрочем, Грэйди все еще занимался какими-то темными, полукриминальными делами, но, по крайней мере, в тюрьму он так и не попал. К тому времени, как фабрика начала развиваться под началом союза Честера и Грэйди, Зоуи Миллиган исполнилось двадцать. Разумеется, чтобы скрепить этот деловой союз, Грэйди выдал Зоуи замуж за Честера. Условие было только одно: дети будут носить фамилию Миллиган. Честер, разумеется, пошел навстречу последним представителям этой династии. Зоуи, по крайней мере так говорили, была девушкой невероятной красоты, но не очень здоровой психически. Окончательно она сошла с ума, после того как забеременела. Зоуи говорила, что носит вовсе не ребенка своего мужа, а демона, которому ее отдал Грэйди. Не успев увидеть своего первенца, Честер Каллахан погиб при довольно загадочных обстоятельствах, впрочем в то время неожиданные смерти случались сплошь и рядом. Грэйди взял управление компанией в свои руки и, - Морриган разводит руками. - Я вижу, она процветает до сих пор.
Морриган рассказывает спокойно, будто мы ее ученики, а не она наша пленница. Она говорит:
- Грэйди действительно занимался оккультизмом. Я полагаю, он был медиумом. Большего всего его привлекали не богатство и не власть, этого он добился сам. Грэйди боялся смерти. И поэтому, - Морриган смотрит в глаза отцу и обращается, кажется, только к нему. - Знаешь, что он сделал? Он отдал себя демону, впустил в себя темноту, в обмен на себя самого и всех, кто будет нести его кровь. Зоуи. Нас с тобой, твоего братца.
Морриган показывает на Мильтона, а потом и на меня:
- И твоего сына.
Мне сразу вспоминается демон из мира мертвых с мультяшными глазами, который хранит нашу семью так долго. А Морриган вдруг срывает с шеи крестик, по-звериному быстро подается к папе и втыкает острием в место между его большим и указательным пальцами.
- Аду принадлежат все, в ком есть эта кровь! - выкрикивает она, экстатически и зло одновременно.
- Папа!
- Райан!
Мильтон перехватывает Морриган, оттаскивает от отца, прижав ее головой к стене. Папа шипит, вытаскивая крест из руки, потом швыряет его на подушку. По белоснежной наволочке тут же растекается карминово-красное пятно.