Я люблю Мэнди, вот прямо за все ее люблю, но у нее имеется недостаток. Ровно один, но масштабный. Я никогда не мог оставить с ней друзей фертильного возраста так, чтобы не переживать за их преждевременное растление.
Мэнди выглядит как самая роковая из всех виденных мной роковых женщин, но впечатление действительно ровно до того момента, пока она не скажет, как сейчас к примеру:
- В следующий раз, если очередная пуля промажет и не попадет тебе в башку, ее тебе отрежу я. Понял меня?
- Да, Мэнди.
- И поверь мне, вместо мгновенной и милосердной смерти, тебя ждет агония, такая долгая, что даже твой средний половой акт покажется тебе вечностью по сравнению с этим.
- Эй! В меня стреляли, а ты мало того, что не хочешь меня пожалеть, так еще и сомневаешься в моей потенции? Серьезно? Какая ты после этого тетя?
Мэнди чуть вскидывает бровь, смеряя меня самым своим холодным взглядом, а потом ставит прямо на меня горяченную тарелку.
- Я тебе супчика принесла, - говорит она мстительно. - Куриного.
- Спасибо, Мэнди, - говорю я с искренней благодарностью, хотя в основном благодарность относится к тому, что она не вылила суп на меня. Мэнди, папина сестра-близнец, но человека более непохожего на папу я не видел никогда. Мэнди злая, резкая на язык и невероятно взрывная. По профессии она журналист, но ни одно издание не в состоянии было выдержать ее характер дольше месяца. Примерно поэтому папа купил ей собственную газету, которую она назвала "Господь ненавидит воскресенья", и выпускает по воскресеньям. В этой газете она поливает грязью всех и вся, начиная от политиков, ученых и религиозных деятелей и заканчивая коричными рулетами из кондитерской Du Monde, испытывая на прочность свободу слова в этой стране. Людям творчество Мэнди и ее не менее злобной редакторской команды нравится вполне, а вот папа уже, кажется, устал оплачивать судебные иски, поступающие со стороны героя практически каждой статьи.
Может создаться впечатление, будто Мэнди - сатана во плоти. У некоторых, в частности у ее младшего брата Итэна, это впечатление создается до сих пор. На самом деле человека более преданного и надежного я не знаю тоже.
Мэнди кладет руку мне на лоб, гладит, хотя прикосновение и получается довольно жестким.
- С тобой кое-кто хочет поговорить, ты готов? - Мэнди морщит острый, длинный носик. - Она уже прокурила всю гостиную. Я-то не против, более того с радостью к ней присоединилась, но Итэн умрет от приступа астмы, если концентрация никотина еще чуть-чуть повысится.
- Запускай ее, - говорю я, махнув здоровой рукой. - Я готов к интервью больше, чем Итэн к смерти.
Я прекрасно знаю, кто пришел. Человек, способный прокурить нашу огромную гостиную самостоятельно, в Новом Орлеане, кажется, только один. Моя двоюродная сестра Ивви. Ивви Денлон - внебрачная дочь Мильтона, которую он зачал, кажется, на первом курсе университета и благополучно забыл об этом до тех пор, пока ей не исполнилось двадцать пять, и она не нашла его самостоятельно.
Ивви Денлон работает в полиции.
Сейчас Ивви стоит в дверях, волосы у нее забраны в высокий, давно не мытый хвост, зато стрелки на брюках такие ровные, что по ним можно чертежи строить. Ей досталась вся красота Мильтона, но Ивви куда больше занимают трупы, документы на трупы и авторы трупов, чем собственная внешность. Кроме того, сложно работать в полиции, если выглядишь слишком очаровательно, потому что, в конце концов, тебе обязательно скажут: "этот очаровательный вздернутый носик суется не туда, где ему место". Вообще-то довольно обидно, и я понимаю, почему Ивви в два раза жестче, чем любой из ее коллег с Y-хромосомой.
- Ты можешь заходить, у меня здесь куриный суп, а не контейнер с филовирусами, - говорю я.
Она тоже садится на край кровати, совсем как Мэнди недавно, на колени себе она кладет папку с какими-то бумагами.
- Здравствуй, Франциск, - говорит она, голос у нее хрипловатый, грудной. Я, честно говоря, в Ивви немножко влюблен, вот уже целых два года, с тех пор, как увидел ее в первый раз.
- Не называй меня так, ради Бога. Надо уже сменить чертово имя. Фрэнки, меня зовут Фрэнки.
- В ваших документах, каждом из них, мистер Миллиган, написано, что вы Франциск.
- Это ошибка.
Она фыркает, звук можно было бы даже принять за смех, если не знать Ивви. Она постукивает пальцами по папке, и я говорю:
- Кури, я ведь не умираю.
- Это уж точно.
- И мне дай покурить.
Ивви закуривает сама, потом вставляет сигарету мне в зубы, мы некоторое время молчим. Я стараюсь не шевелить больной рукой. Скосив глаза, обнаруживаю, что повязка чистая и белая, никакой крови. Наверное, не так уж все серьезно.
- Пуля прошла по касательной, едва задела плечо. Врачи больше волновались насчет твоей нарколепсии, чем по поводу раны. Это чудо, потому что если бы ты не грохнулся в обморок за секунду до этого, тебе разнесло бы башку. Поверь, тот, кто в тебя стрелял, умеет это делать и делает это хорошо.
- Но это не обморок и не нарколепсия…
- Слышать ничего не хочу о твоих галлюцинациях, - говорит она, так что желание рассказывать ей что-либо пропадает сразу. Интересно, как она до детектива дослужилась с таким подходом?
Ивви затягивается, потом снова начинает постукивать пальцами по папке. Дело, наверное, все-таки не в никотиновом бешенстве. Что-то волнует ее и волнует по-настоящему. Ивви не то чтобы очень нежно относится к нашей семье, обычно обходится Рождественскими обедами и совместными днями Благодарения, но все-таки мы для нее что-то значим. Стало быть, она за меня волнуется.
Я спрашиваю, очень осторожно:
- Ивви, а взрыв там был?
Она смотрит на меня долгим, каким-то потемневшим взглядом, а потом кивает.
- Рвануло две машины на стоянке. В суматохе твой стрелок и сбежал. Все было очень хорошо подстроено, сразу после выстрела случились взрывы. Никто не погиб и даже не пострадал.
- Хорошо, - говорю я. - Тебя интересует его описание? Он синеглазый, у него веснушки, довольно бледный, на нем была синяя рубашка и зеленый, мятный, кардиган, и бабочка еще - фиолетовая.
- Ты так подробно описываешь, будто на свидание его собирался пригласить.
Я пытаюсь отмахнуться от нее привычным жестом, но боль в плече резко меняет мои планы.
- Еще, - говорю я. - У него сильный ирландский акцент, и он очень плохо цитирует Второзаконие.
- Ты с ним и поговорить успел? - спрашивает она.
- Да, - отвечаю я, но Ивви тут же добавляет к своему предыдущему вопросу еще один - сокрушительный.
- В реальности или нет?
- В реальности.
- Хорошо, в нормальной реальности или нет?
- В нормальной.
Она вздыхает, согласная играть по моим правилам:
- В мире живых?
- Нет. Но все равно запомни про ирландский акцент, хорошо?
Ивви медленно, как будто она слишком сонная для такой монотонной работы, раскрывает папку, потом ставит мою остывающую тарелку с супом на тумбочку, и начинает доставать один за другим листы.
- Что это? - спрашиваю я. - Мои гостинцы, чтобы я поправлялся?
- По крайней мере, очень в твоем стиле.
Я присматриваюсь, и вижу, что это. Копии заключений судмедэкспертов. Ивви продолжает их выкладывать, так что в конце концов, я оказываюсь в бумаге, как в одеяле.
Некоторые из этих свидетельств о смерти на английском: США, Канада, Австралия, Великобритания. Некоторые, и о них даже нельзя с точностью сказать, свидетельства ли это о смерти или заключения медика, написаны на французском, немецком, итальянском, испанском, на других языках, которых я даже узнать не могу.
Ивви говорит:
- Мы имеем основания связать все эти убийства с твоим стрелком. У всех жертв есть одна общая черта. Они занимались тем же, чем и ты.
- Мошенничеством?
Ивви кривится, будто у нее болит зуб, и я вижу, что ей физически неприятно говорить то, что она говорит:
- Спиритизмом.
И я вижу, как в ярких, красивых глазах, будто сказочные цветы, расцветают такие возвышенные слова: "Мой придурок-кузен вляпался из-за своего мошенничества".
- Хорошо, - говорю я. - То есть плохо. Ты считаешь, что стрелок только один?
- Он не только стрелок.
Ивви тыкает пальцем то в один, то в другой документ.
- Поджигатель, подрывник, отравитель и даже специалист по убийствам с помощью циркуля.
- По крайней мере, он лучше в математике, чем я. Не стыдно умереть от руки достойного человека.
Ивви смеряет меня таким взглядом, что я тут же понимаю, какая неудачная была шутка.
- Ладно, - говорю. - Неважно.
- Большинство этих убийств совершил стрелок. Но он явно не один. Те убийства медиумов, что совершались в Ирландии, были совершены группой людей. Да и судя по организации отступлений стрелка, не похож он на одиночного маньяка.
- А на кого похож?
- На религиозного фанатика. Из очень богатой и очень тоталитарной секты, раз уж он разъезжает по миру.
- Тогда в чем проблема найти эту секту? Я ошибаюсь, или секты обычно занимаются прозелитизмом?
- Заткнись, Франциск, и слушай. Если бы проблемы не было, я бы не допустила, чтобы в тебя стреляли.
- Ты же не знала, Ивви.
Наверное, ей всегда хотелось, чтобы у нее был младший братик, и сейчас я вдруг чувствую себя чуточку, но виноватым в том, что подверг себя опасности, даже если моя неосмотрительность заключалась в том, что я просто пошел на работу.
- Проблема в том, - продолжает Ивви. - Что мы ничего не знаем об этой организации. Ни в одной из стран, куда мы отправили запрос, ничего похожего нет.
- И что мы ищем?
- Вот именно, мы ищем, а не ты. Миллитаризированную религиозную организацию, может быть, с идеей нового крестового похода, может быть с идеей очищения от скверны, может быть, милленаристов, ожидающих скорого конца света. Пока слишком много вариантов. Скорее всего зародились в Ирландии - там происходили первые убийства.
- И что ты мне посоветуешь, Ивви? - спрашиваю я. Мне вдруг становится неуютно, и я толком не понимаю, отчего именно.
Ивви вздыхает, чуть вздергивает подбородок, нервное движение свойственное в равной степени ей и Мильтону. Забавно, какие вещи могут передаваться по наследству, они ведь даже не видели друг друга, пока Ивви не прожила на этой земле четверть века.
Ивви, прожившая чуть больше меня, но куда более опытная во всем, что касается убийств и других опасных преступлений, говорит:
- Как коп, я советую тебе просто быть бдительнее, но не нервничать, ведь слежка за твоим домом будет установлена. Как твоя кузина, я советую тебе уезжать, как можно дальше, никому, кроме семьи, не сообщая, куда ты уедешь.
Она молчит некоторое время, а потом добавляет:
- И как южанка, я советую тебе носить с собой огнестрел.
Когда Ивви уходит, я решаю заглянуть в ванную, чтобы рассмотреть толком, что именно происходит с моим плечом. Повязка на мне все еще чистая, ни пятнышка на ней нет. Я снимаю ее, обнажая рану, не слишком глубокую, такую, что я больше переживаю за свой костюм, чем за себя самого. Взгляд мой скользит по шраму на шее, похожему на диковинное и дурацкое украшение. Шрам мой проходит через всю шею, и так странно, что я совсем ничего о нем не помню. Не помню, как его получил, не помню, как пришел в себя в больнице. События того, нерадостного, периода моей жизни я могу восстановить только с помощью рассказов моей семьи.
Вроде как, меня едва успели спасти с больнице, от кровопотери я был в состоянии клинической смерти несколько минут. Тогда я впервые попал в мир мертвых, и путешествие туда помню куда лучше, чем причину, по которой оказался в больнице и саму больницу.
Я касаюсь пальцами шрама, на ощупь он гладкий, почти приятный, но я все равно вздрагиваю. Странность этой истории заключается в том, что шрам на моей шее такой длинный и, судя по его виду, такой глубокий, чтобы его оставить, кто-то должен был прорезать мне горло до кости. Удивительно, что моя голова до сих пор на месте. Впрочем, может быть мне просто так кажется.
В далеком детстве, когда мне было одиннадцать, по дороге из школы, меня порезал какой-то психопат. По-моему, мои родители до сих пор чувствуют по этому поводу вину. С тем маньяком история странная, он просто порезал меня, и оставил истекать кровью совсем около дома. Да и маньяком того парня сложно назвать - он не убивал никого ни до, ни после, не состоял на учете в психиатрическом диспансере, работал и был женат, словом, представлял собой вполне благополучного члена общества.
Впрочем, не сказать, что я ему не благодарен, по крайней мере он дал мне силу и смысл жизни. А так как я, лично я, ничего об этом досадном инциденте не помню, то вполне могу с ним жить.
Когда я возвращаюсь в комнату, туда заглядывает Итэн, и я тут же говорю:
- Приве-е-ет, дядя. Как ты вовремя, поможешь мне перевязать плечо!
Итэн делает неуверенный шаг назад, потом такой же неуверенный шаг вперед, как будто готовится танцевать фокстрот, но в конце концов, соглашается.
Перетягивает повязку дядя Итэн так слабо, как будто боится, затянув слишком сильно, начать ядерную войну в Западном полушарии.
- Тяни, Итэн, ты можешь! Давай! Ты же ходил на физкультуру в мезозойский период!
- Нельзя быть таким злым, Фрэнки, - вздыхает Итэн, но старается затянуть повязку потуже. Не исключено, что именно праведный гнев на меня его вдохновляет.
- Я тут подумал, - говорит Итэн. - Может быть мне нужны дети?
- Ну, тебе только сорок лет, так что, может быть, и нужны, - говорю я. - Или ты хочешь мою консультацию как медиума? Как медиум тебе скажу, что не стоит приводить в этот мир еще одно существо, чтобы мир его пережил. А почему ты вообще задумался о детях?
- Ну, знаешь, в Куре, загробном мире шумеров, у бездетных людей довольно безрадостная жизнь. Кур и так темный мир, полный пыли, а без детей там еще и хлеб горек.
Я вскидываю брови, потом говорю:
- Слова взрослого, ответственного человека.
Итэн некоторое время молчит, сосредоточенно заканчивая перевязку, а потом говорит:
- Ты будешь немного злиться.
- Нет, я буду только рад появлению кузена.
- Я позвонил Райану.
- Ты серьезно?
- Просто до того, как Мэнди и Мильтон объяснили мне, что случилось, я думал, что ты умираешь.
- Ты ведь пояснил папе, что я не умираю? - уточняю я, и именно в этот момент, звонит мой мобильный, давая Итэну время на то, чтобы ретироваться. Разумеется, звонит папа. Нет, разумеется, я не имею ничего против разговора с отцом, я просто не понимаю, зачем Итэн заставил его волноваться.
- Да, папа? - вздыхаю я, принимаясь за остывший куриный суп, впрочем, еще довольно вкусный.
- Скажи мне, - говорит папа. - Для начала, что не звонишь мне из своего мира мертвых, потому что тариф должен получиться еще более зверским, чем международный.
У нас с папой невероятно похожие голоса, так получилось, в причудливой игре генов, что мы вообще похожи до смешного, настолько, что когда мне было двенадцать, я приносил в школу папины детские фотографии, доказывая тем самым своим одноклассникам, что живу вечно.
- Я знал, что ты будешь волноваться за меня, папочка.
- У меня было около двух минут волнения, но я вовремя позвонил Мэнди, сочтя ее более надежным источником информации, чем мой младший брат. Как ты себя чувствуешь, милый?
- Как человек, который не впечатлен тем, что в него стреляли.
- Это мой мальчик. Ивви к тебе уже приходила?
- Откуда ты знаешь?
- Я примерно знаю, что представляет собой наша правоохранительная система и так же примерно знаю, что представляет собой моя племянница.
- Приходила, - говорю я. - Но ты приезжай, я тебе дома все расскажу, ладно? Как твои дела во Франкфурте?
- Закончены на неделю раньше, чем полагается.
Тут в мое сердце закрадывается первое, робкое подозрение.
- И где ты сейчас?
- Ожидаю посадку в первый класс.
- Ты что едешь домой? - спрашиваю я.
- Разумеется, не презрев все свои деловые встречи, как ты мог бы подумать. Не настолько ты мне дорог, Фрэнки.
- Пап, ты можешь оставаться во Франкфурте, мне ничего не угрожает, честно.
Конечно, не совсем честно, если учесть, что в меня стрелял один из неизвестного количества религиозных фанатиков, уже совершивших больше десятка убийств.
- Давай мы поговорим об этом дома, милый? Поверь мне, я не стал бы откладывать ни одного из своих по-настоящему важных дел ради тебя.
Даже не обидно, потому что оба мы знаем, что папа врет. У папы проблемы с искренним выражением эмоций, поэтому он предпочитает их обесценивать, но все мы к этому давно привыкли.
И все-таки что-то в его речи и голосе меня смущает. Папа говорит так, как будто он чуточку, только чуточку волнуется.
А я хорошо знаю своего папу, если он говорит, так, будто повод для волнения, пусть и маленький, но есть, это может значить только одно. Он в панике.
- Начинается посадка, милый. Примерно через двадцать пять часов, мы с тобой поговорим лично. Постарайся за это время не умереть еще раз, хорошо?
И прежде, чем я успеваю что либо сказать, папа бросает трубку.
- Ты явно соскучился, - говорю я напоследок, но отец вряд ли имеет удовольствие услышать мою реплику.
Вытащив из шкафа один из десятка одинаково-черных костюмов, заказанных в местном похоронном бюро, я переодеваюсь, чтобы спуститься в гостиную. Я еще толком не знаю, что мне делать. Представление назначенное на послезавтра, наверняка, придется отменить. Я впервые чувствую, что на самом деле меня постигла не рядовая неудача, в меня стреляли и от этого моя жизнь, хоть немного, но изменилась.
В гостиной Мэнди сидит на диване, положив ноги на стеклянный столик, в одной руке она сжимает стакан, янтарно-рыжий от виски, а в другой мобильный телефон. Я еще успеваю услышать:
- Райан, я прекрасно понимаю, насколько все серьезно, прекрати говорить так, будто бы…
Ага, значит посадка у него началась. Я чувствую легкий укол обиды, собираюсь в угоду этому чувству даже продолжить подслушивать, но Мэнди замечает меня, тут же кладет телефон на столик и отодвигает подальше, будто я застал ее за чем-то неприличным.
- Милый! - говорит она неожиданно радушно. - Хочешь виски с содовой? Ты уже съел куриный суп, теперь ты здоров и можешь пить.
Я сажусь рядом с Мэнди на диван, вытягиваю ноги точно так же и беру у нее стакан.
- И о чем вы говорили с папой?
Я отпиваю виски, чувствуя, как он обжигает мне язык, ожидаю ответа, но Мэнди молчит довольно долго, вытянув ноги и сосредоточенно шевеля пальцами на них.
Мне думается, что я мог бы подойти с другой стороны. Тогда я спрашиваю:
- А Ивви тебе все рассказала?
- Только про то, какого идиота дали ей в напарники.
И тогда я рассказываю Мэнди все, ничего не утаивая, абсолютно открыто повествую, так сказать, о секте и стрелке, о том, как я говорил со стрелком в мире мертвых, обо всем. Вот, посмотри, тетя, у меня от тебя секретов нет.
- И что мне теперь делать? - спрашиваю я, в конце концов.