3
В центре бушевавшего шторма было спокойно. Девушки слышали сожаления и проклятия родителей, прессы и горожан, но, казалось, их это не трогало. То, что началось в озере, шло своим неисповедимым путем, и оно действовало на их души не меньше, чем на их тела. Они были тихими, как то озеро; и так же, как в нем, тихую поверхность внезапно взбаламучивало странное волнение.
Они не виделись друг с другом. Их интерес к товарищам по несчастью, да и ко всему внешнему миру, свелся к нулю. Они стремились просто сидеть дома, пока вокруг бушевали страсти и кипели споры. Постепенно, месяцы спустя, внимание общества переключилось на новые скандалы, но Паломо-Гроув так и не оправился от случившегося. Союз четырех сделал город центром хоть и нежеланного, но небезвыгодного внимания. В ту осень Паломо-Гроув посетило больше людей, чем когда-либо со времен основания. Люди хотели побывать в том месте, в Городе Безумия, где молоденькие девушки ложатся под кого попало, повинуясь приказу дьявола.
Произошли в городе и другие перемены, не так заметные, как суета на Холме или переполненные бары. За закрытыми дверями дети горожан - особенно дочери - вели отчаянную борьбу за свои права, которые родители пытались ограничить. Эта внутренняя война расколола несколько семей, и рядом с ней незримым спутником был алкоголь. Прибыль магазина Мервина от продажи спиртного резко возросла в октябре-ноябре и взлетела до небывалых высот к Рождеству, когда водоворот пьянства, наркомании, супружеских измен и эксгибиционизма закружил Паломо-Гроув, превратив его в настоящий рай греха.
Вслед за этим несколько семей решили покинуть город, и началась подспудная перестройка городской структуры: лучшие дома (например, на Кресчент, запятнанной теперь соседством Фаррелов) упали в цене, и их приобрели люда которые раньше не могли и мечтать об этом.
И все это стало следствием купания в беспокойных водах.
* * *
Это купание не прошло незамеченным. Уильям Витт мучительно боролся с собой. Не раз и не два он готов был рассказать о том, что видел на озере, но разыгравшиеся события ясно говорили, что в этом случае ему не избежать расспросов и, возможно, наказания. Но были и другие причины его молчания. Конечно, он не смог удержаться к вернулся к озеру на другой день, но вода уже убывала. Озеро сжалось на треть, а к концу недели исчезло окончательно, оставив расщелину в земле, уходящую, по всей видимости, в пещеры под городом.
Он был не единственным посетителем этого места. После признаний Арлин многие захотели увидеть его, и вскоре бывшее озеро было найдено: трава там пожелтела и покрылась илом. Один или двое даже попытались проникнуть в расщелину, но ее края были отвесными, обрываясь прямо во тьму. Поэтому после нескольких дней внимания место оказалось предоставлено самому себе и одиноким визитам Уильяма. Эти визиты доставляли ему, несмотря на испытываемый страх, непонятное удовлетворение. Он испытывал некую сопричастность пещерам и их тайне и не мог забыть эротическое возбуждение, испытанное им при виде наготы купальщиц.
Судьба девушек его мало интересовала. Конечно, он читал про них и слышал толки, но не видеть их значило для него - не думать. Было много других забот. Среди беспорядка, воцарившегося в городе, можно было увидеть множество интересных вещей: случайные обольщения и униженные мольбы, ярость, драки, взаимные проклятия. Он хотел даже написать обо всем этом. Я назову это "Книга Витта", и все, кто прочтет ее, узнают, что их тайны стали моими.
Но, когда он все же думал о том, что случилось с девушками, это были мысли об Арлин - просто потому, что она находилась в больнице, и он не мог видеть ее там. Это бессилие подстегивало его воображение, как всякого вуайериста. Как он слышал, она повредилась умом, и никто не знал, почему. Она все время хотела мужчин, и хотела, чтобы ей сделали ребенка, но не могла его родить и от этого заболела. Еще сильнее он заинтересовался, когда услышал, что она потеряла всю свою красоту.
"Она выглядит полумертвой, - сказали взрослые которых он подслушивал. - Почти мертвой".
После этого легко было представить, что Арлин Фаррел уже не живет, сохранившись только в чудном видении, скидывающей одежду на берегу сверкающего озера. О том, что озеро сделало с ней, он думать не хотел.
К сожалению, чрева других членов Союза четырех вели себя по-другому, и, когда 2 апреля первая из них дала жизнь ребенку, Паломо-Гроув вступил в новую стадию своих злоключений.
* * *
Ховард Ральф Катц родился от восемнадцатилетней Труди в 3.46 утра путем кесарева сечения. Он был хилым и весил всего лишь четыре фунта и две унции. Все согласились, что ребенок похож на мать, и это послужило для отупевших от горя родителей небольшим утешением. У Ховарда были темные, глубоко посаженные глаза матери и - уже при рождении - густые темные волосы. Как и его мать, тоже недоношенная, он первые шесть дней жизни боролся за каждый глоток воздуха, а потом быстро пошел на поправку. 19 апреля Труди отвезла его назад в Паломо-Гроув, в то место, где был ее дом.
Две недели спустя наступила очередь второй из членов Союза четырех. Здесь для прессы оказалось уже побольше материала. Джойс Магуайр родила близнецов, мальчика и девочку, с интервалом в минуту. Она назвала их Джо-Бет и Томми-Рэй, двойными именами в память о том (хотя она никогда не признавалась в этом ни себе, ни кому-либо другому), что у них два отца - Рэнди Кренцмэн и тот, в озере. Третьим был Отец Небесный, хотя она подозревала, что его благодать обошла этих детей.
Еще через неделю Кэролайн тоже родила двойню, но мальчик родился мертвым. Девочку, здоровую, с широкой костью, назвали Линдой. На этом, казалось, сага о Союзе четырех подошла к концу. Похороны сына Кэролайн собрали мало публики - четыре семьи остались одиноки. Слишком одиноки. Старые друзья перестали им звонить и даже не узнавали при встрече. История девушек запятнала честное имя Паломо-Гроув, и, несмотря на прибыль, которую она принесла городу, теперь все желали поскорее забыть обо всем, что было с ней связано.
Это заставило семью Катцев решиться на переезд в Чикаго, родной город главы семейства. В конце июня они продали дом за бесценок какому-то приезжему и через две недели покинули Паломо-Гроув.
Они сделали это вовремя. Задержись они еще на несколько дней, им пришлось бы участвовать в последнем акте драмы. Вечером 26 июля семья Хочкисов вышла прогуляться, оставив дома Кэролайн с маленькой Линдой. Они задержались до следующего утра и, вернувшись, обнаружили, что Кэролайн отпраздновала годовщину своего купания в озере, удушив свою дочь и покончив после этого с собой. Она оставила записку, где с жуткой отрешенностью объявила, что все, рассказанное Арлин Фаррел, было правдой. Они плыли в озере, и на них напали. Кто, она до сих пор не знает, но она чувствует присутствие этого в себе и в своем ребенке и чувствует, что это - зло. Поэтому она удушила Линду и сейчас вскроет себе вены. "Не судите меня строго, - писала она. - Я никогда в жизни не хотела никого обидеть".
Родители интерпретировали письмо так: девушек действительно изнасиловали некие злоумышленники, по непонятным причинам внушившие им жуткий страх. Поскольку Арлин была в больнице, Кэролайн умерла, а Труди переехала в Чикаго, подтвердить или опровергнуть эту версию предстояло Джойс Магуайр.
Сперва она отказалась. Нет-нет, она ничего не помнит о том дне. Пережитая травма убила в ней память. Но ни Хочкисы, ни Фаррелы не удовлетворились этим и прибегли к помощи ее отца. Дик Магуайр не был силен ни телом, ни духом, и его церковь ничем не могла помочь в этом деле. Но любопытствующие наседали, и, чтобы спасти отца от их назойливости, Джойс во всем созналась. Это была странная сцена. Шестеро родителей и пастор Джон, духовный вождь местных мормонов, собрались в столовой Магуайров, слушая, как исхудавшая, бледная девушка рассказывает свою историю, попеременно протягивая руку то к одной колыбельке, то к другой, чтобы укачать не желающих засыпать малышей. Сперва она предупредила слушателей, что им не понравится то, что она расскажет. Потом поведала то, что они уже знали. Озеро; плавание; непонятная сила, тянущая их вглубь; спасение; ее обращение к Рэнди Кренцмэну - чья семья уже покинула город, быть может, потому, что он сознался родителям в своей вине, - общее для них четверых желание забеременеть и родить ребенка…
- Так это все был Рэнди Кренцмэн? - спросил отец Кэролайн.
- Да ну! У него бы сил не хватило.
- Тогда кто?
- Ты обещала рассказать все, - мягко напомнил пастор.
- Я и рассказываю. Все, что знаю. Я выбрала Рэнди. Что сделала Арлин, все знают. Я уверена, что Кэролайн нашла кого-нибудь еще. И Труди тоже. Понимаете, отец тут неважен. Просто нужен был мужчина.
- Ты говоришь, что в тебе сидит дьявол, дочь моя? - спросил пастор.
- Нет.
- А в детях?
- Нет. Нет, - теперь она ухватилась за колыбельки обеими руками. - Джо-Бет и Томми-Рэй не одержимы. По крайней мере, не так, как вы думаете. Просто они не дети Рэнди. Может, в них есть что-то от него, - она чуть усмехнулась. - Мне бы этого хотелось. Он был такой красивый. Но их сделал дух из озера.
- Там нет никакого озера, - возразил отец Арлин.
- Тогда было. И может быть, появится снова, когда пойдут сильные дожди.
- Нет уж, я этого не допущу.
* * *
Поверил ли Фаррел истории Джойс или нет, но они с Хочкисами употребили все силы, чтобы собрать средства на работы по устранению расщелины. Большинство горожан дали деньги, только чтобы Фаррел побыстрее убрался от их дверей. С тех пор, как его принцесса лишилась рассудка, он представлялся им чем-то вроде мины замедленного действия.
В октябре, через пятнадцать месяцев после рокового купания, трещину залили бетоном. Она могла открыться вновь, но лишь через многие годы.
Отныне дети Паломо-Гроув могли играть спокойно.
Часть третья
Освобожденные духи
1
Из сотен экзотических журналов и фильмов, изученных Уильямсом Виттом за семнадцать лет его перехода из детства во взрослое состояние - сперва он получал их по почте, потом ездил за ними в Лос-Анджелес, - больше всего ему нравились те, где можно было наблюдать отголоски жизни за объективом. Иногда фотограф отражался в зеркале вместе со своей камерой. Иногда в уголке виднелась рука или плечо техника - словно любовник, убегающий с ложа.
Такие ошибки случались редко. Более частыми и больше говорящими воображению Уильямса были признаки присутствия реальности за кадром. Когда фотомодель, изнемогающая от обилия греховных наслаждений, застывала в нерешительности, не зная, какое из них выбрать; или когда ее нога испуганно дергалась от недовольного окрика оператора.
В такие моменты, дающие пищу его воображению - хотя уж на что все было реально, без подделки, - Уильяму казалось, что он лучше понимает свой город. Что-то скрывалось за его повседневной жизнью, управляя и направляя идущие в нем процессы. Не так легко было разглядеть это что-то, и он тоже забывал о нем, погруженный в свои дела. Но потом, как на фото, он видел нечто за кадром. Это мог быть странный взгляд кого-нибудь из старожилов, или трещина на асфальте, или вода, стекающая на тротуар со свежеполитого газона. Все это сразу напоминало ему об озере, о Союзе четырех и о том, что сам город, собственно, нереален (не совсем - ведь его плоть можно было потрогать, как тугую плоть порномодели), и он лишь играет свою роль на его раскрашенных декорациях.
С того времени, как Союз четырех распался и расщелину в земле залили бетоном, все шло своим чередом. Город, хоть и отмеченный невидимой меткой, процветал, и Витт вместе с ним. Когда Лос-Анджелес расширил границы, городки в долине Сими (и Гроув среци них) стали спальными районами мегаполиса. В конце семидесятых, когда Уильям вступил на стезю бизнеса, цена недвижимости в городе резко взлетела вверх. Она снова выросла, особенно в Уиндблафе, когда несколько не слишком крупных кинозвезд купили дома на Холме. Самый шикарный из них, особняк с видом на город и лежащую за ним долину, был куплен комиком Бадди Вэнсом, который в то время имел очень высокий рейтинг своих передач на ТВ. Чуть пониже по Холму поселился играющий ковбоев актер Рэймонд Кобб, который снес стоявший там дом и выстроил ранчо с бассейном в форме шерифской звезды. Меж их домов за деревьями скрывался особняк, купленный загадочной Хеленой Дэвис, о которой когда-то ходило больше всего сплетен в Голливуде. Теперь, когда ей было за семьдесят, она жила затворницей - хотя в городе то и дело объявлялись какие-то парни, всякий раз шестифутовые блондины, утверждавшие, что они "друзья" мисс Дэвис. Это дало повод горожанам окрестить дом "Обителью Греха".
Из Лос-Анджелеса приходили и другие веяния. В городском Центре открылся Клуб здоровья, быстро ставший популярным. Мода на китайскую кухню принесла два ресторанчика, всячески отбивавших друг у друга клиентов. Процветали художественные салоны, потчуя любопытных "деко" американским примитивом и просто ничем. Из-за нехватки площади пришлось пристроить к Центру второй этаж. Появились заведения, о которых раньше в Гроуве и слыхом не слыхивали: магазин оборудования для бассейнов, салон искусственного загара, школа каратэ.
Иногда, ожидая очереди на педикюр или в зоомагазине, пока дети выбирали шиншиллу из предлагаемых трех пород, новосел интересовался прошлым города. Ведь здесь что-то когда-то случилось, не так ли? Но продавцы, даже из местных - как горожане любили себя называть, - редко поддерживали подобные беседы. У них было чувство, что о Союзе четырех лучше не вспоминать.
Но были в городе и те, кто не мог забыть. Конечно, одним из них был Уильям. Других он тоже знал. Джойс Магуайр, тихая, чрезвычайно религиозная женщина, воспитала Томми-Рэя и Джо-Бет без мужа. Ее родители давно переехали во Флориду, оставив дом дочери и внукам. Она редко выходила из его стен. От Хочкиса уже семнадцать лет назад ушла жена, и он с тех пор не пытался найти ей замену. Фаррелы переехали в Саузенд-Оукс только затем, чтобы обнаружить, что дурная слава нашла их и там. Поэтому они уехали в Луизиану, забрав с собой Арлин. Она так никогда и не пришла в себя. Уильям слышал, что редко выдавалась неделя, когда она произносила больше десяти слов. Джослин Фаррел, ее младшая сестра, вышла замуж и переехала обратно, в Блу-Спрюс. Он видал ее иногда, когда она приезжала навестить друзей в Гроуве. Семьи ушли в историю города, и, хотя Уильям знал их всех и здоровался с Магуайрами, с Джимом Хочкисом и с Джослин, они ни разу не сказали друг другу ни слова.
В этом не было нужды. Все они знали то, что знали. И зная, жили в ожидании.
2
У юноши все было одного цвета: черные вьющиеся волосы до плеч, черные брови, черные глаза за стеклами круглых очков. Кожа чересчур белая для Калифорнии, зубы еще белее, хотя улыбался он редко. Он вообще был застенчивым. К тому же заикался.
И "понтиак", который он припарковал у Центра, был белым, хоть и проржавел от снега и соли дюжины чикагских зим. Скоро на свалку, но пока он исправно провез хозяина через всю страну. Он выделялся среди рядов приезжих машин разве что своей бедностью.
Да и хозяин чувствовал себя здесь чужим в вельветах я поношенной куртке (слишком длинной в рукавах, слишком узкой в груди, как все его куртки). В этом городе измеряли благосостояние по маркам кроссовок; он же носил черные кожаные ботинки, пока они не разваливались, а потом покупал новые. Но, чужой или свой, он приехал сюда по делу, и нужно было делать его.
Сначала ему нужно было сориентироваться. Он выбрал магазинчик охлажденного йогурта, где было меньше всего народу, и нырнул туда. Там его встретили с таким радушием, что он побоялся, что его узнали.
- Привет! Чем я могу вам помочь?
- Я… нездешний, - "дурацкое заявление", подумал он. - Могу ли я где-нибудь здесь купить карту?
- Калифорнии?
- Нет Паломо-Гроув, - он старался говорить короче, чтобы меньше заикаться.
Улыбка за прилавком стала еще шире.
- Тут карта ни к чему. Наш город маленький.
- Ясно. А как насчет гостиницы?
- Конечно! Одна тут совсем рядом. Или есть еще новая, в Стиллбруке.
- А где дешевле всего?
- "Терраса". Это в двух минутах езды, вниз от Центра.
- Чудесно. Улыбка, которую он получил в ответ, говорила: "Здесь все чудесно". Он сам в это почти поверил. Блестящие на солнце машины; стрелки, указывающие на сияющий городской Центр; большой плакат у въезда в мотель: "Добро пожаловать в Паломо-Гроув, гавань изобилия!" - тоже сияющий. Он был рад, получив номер, задернуть шторы и немного полежать в полумраке.
Под конец пути он порядком вспотел, поэтому решил принять душ. Минут десять он прыгал по комнате, выполняя любимые гимнастические упражнения. Как обычно, это освежило не только его тело, но и мозг. Когда он заканчивал приседания, он уже был готов перевернуть полгорода в поисках ответа на вопрос, который его интересовал.
Кто такой Ховард Катц? Ответ "это я" его больше не устраивал. Ему требовалось больше информации.
Первой этот вопрос задала Венди - тем долгим вечером, когда все между ними стало ясно.
"Ты мне нравишься, Хови, - сказала она. - Но я не могу полюбить тебя. И знаешь, почему? Потому, что я тебя не знаю".
"Ты знаешь, кто я, - ответил Хови. - Человек, пустой внутри".
"Это глупо".
"Это правда".
И это была правда. Другие заполняли себя чем-то - желаниями, карьерой, религией; он чувствовал только эту непонятную пустоту. Те, кому он нравился - Венди, Ричи, Лем, - были терпеливы. Они ждали, когда из его заикания и запинания выйдут какие-то слова, и, казалось, находили в них значение ("Эх ты, дурила пустой" - сказал как-то ему Лем, и Хови запомнил). Но для прочих он был "дура Катц". Открыто ему это не говорили - мало кто рисковал помериться с ним силой, - но он знал все, что говорится за его спиной.
Разговор с Венди стал последней каплей. Весь остаток недели он размышлял. Решение пришло неожиданно. Если и было место на земле, где он мог что-то узнать и понять о себе, то это город, где он родился.
Он раздвинул шторы и выглянул на улицу. Сияло солнце; в воздухе пахло чем-то приятным. Он не мог понять, зачем матери понадобилось менять это райское место на Чикаго с его зимним ветром и летней пылью и вонью. Теперь, когда она умерла (неожиданно, во сне), ему предстояло узнать это самому, и, может быть, в процессе узнавания заполнить свою внутреннюю пустоту.