Так же томно Матильда поднялась с валика, взяла со столика открытую коробку зефира и пересела на диван, к Ди. "Я бы на твоем месте, подруга, была с ним поосторожней. Ох, навидалась я таких сердцеедов. И хочется, и колется. И снова хочется". Матильда сбросила туфли и забралась на диван с ногами. Ди взяла зефирину и сделала то же самое. Если тебе предлагают уют – почему бы не воспользоваться этим? "Не думаю, что мое сердце осталось съедобным. Кажется, об него сейчас можно зубы сломать". Ответила не Матильде, а ему – глядя в глаза, упрямо, враждебно. Сейчас она сама кого угодно могла исколоть. Не человек, а кактус. Но Никита, казалось, не обратил на это внимания. Хочется женщине колючей побыть – пускай. Может, полегчает ей.
"Ты последовала моему совету, сменила жилье. Это правильно". Ди вспыхнула. "Сменила, но не потому, что ты так сказал". – "Это не имеет значения. Тебе нельзя было оставаться там, вот и все". По-видимому, его вообще ничем нельзя вывести из себя. Как кремень. "Ладно. Нельзя так нельзя. Какая разница". Успокоилась и умяла еще одну зефирину. Матильда стоически не встревала в их разговор, разглядывая лак на ногтях. Ди, заметив это, удостоверилась в том, что у этих двоих – заговор на ее счет, сколько б ни прикидывались они невинными и ни отговаривались случайностью. Ди встала и налила себе красного до самого верха бокала. Захотелось вдруг, чтобы закружилась голова и накатило беспричинное веселье.
"Ну, мне, к сожалению, пора, мои хорошие. Работа – хоть я ее и люблю, но черт бы ее побрал. Ник, оставляю свою лучшую подругу на твое попечение. Может, тебе удастся ее расшевелить. Раньше она не была такой замороженной букой. Диана, милая, я надеюсь на твое благоразумие. Бери от жизни все, что она тебе дает, и не упрямься. Не то заработаешь себе невроз, психоз…" – "…и дисбактериоз", – закончила за нее Ди и помахала Матильде рукой. "Ну вот, сама же все прекрасно понимаешь. Целую всех, меня здесь уже нет".
"Забавная у тебя подруга". – "Я ее знаю сейчас даже меньше, чем тебя. А как ты ее нашел? Вы раньше были знакомы?" Покачал головой. "Нет. А как нашел… Просто расспросил твоих знакомых". Ди сощурилась в усмешке. "И так далее. Чтобы найти тех знакомых, расспросил других знакомых, а чтобы выйти на этих, отыскал еще каких-нибудь. Сколько же у меня было знакомых? Неужто так много?" – "Порядком". Рассмеялся, уходя от ответа на невысказанный вопрос – зачем ему вообще понадобилось охотиться за ее бывшими приятелями. Она не настаивала – этих знакомств больше не существовало. А то, что он мог узнать от них о ней самой… так ведь той Дианы теперь тоже нет. И уже не будет. Будет другая – в любом случае. Он уже не может видеть ее насквозь, как при первой их встрече. Потому что она уже другая. У нее теперь есть то, о чем он не может знать. И никто не может. У нее есть микроскопический опыт нескольких дней иной жизни. И есть лабиринт. Подумав про лабиринт, Ди удивилась. А ведь это, пожалуй, сейчас единственное, о чем она может сказать "Это – я" и "Это мое". Единственное, что составляет сейчас ее суть, ее душу, ее "я". Это была чертовски странная мысль.
Ди потянулась к столу, чтобы поставить бокал. И не дотянувшись, оцепенела в шаткой позе. Голову будто тесным обручем сдавило, и в висках заломило. Она смотрела на вазу. Точнее, это был самый настоящий вазон, огромный, в метр высотой, пузатый. Он стоял в углу на полу и ничего в нем примечательного не было – Ди подумала, что Матильда наверняка использует эту уродливую штуку как мусорницу, – кроме одной вещи. Кроме стилизованной росписи a la Минойский Крит. На трех ярусах вазописи замерли в стремительном движении танца быки. Ловкие танцовщики, полуголые, с осиными талиями, уворачивались от смертоносных рогов, готовились прыгнуть на голову быка и, взлетев на спину мчащегося животного, демонстрировали свои акробатические таланты.
"Что ты там увидела? По-моему, жуткая дрянь". – "По-моему тоже. Не выношу быков". – "И поэтому смотришь на них так, что сейчас дыру прожжешь глазами?" Ди отвела взгляд от быков и поставила наконец бокал на стол. "Интересно, есть здесь что-нибудь покрепче?" – "Не знаю, но бар, кажется, вон там. У тебя расстроенный вид. Может, расскажешь?" Ди, не отвечая, открыла дверцу бара. Выбрала бутылку и вернулась на место. Плеснула огненную воду в бокал и сразу, в несколько глотков, выпила. "У тебя манеры алкоголички. Где ты этому научилась?" – "Отстань". Огрызнулась резко и раздраженно. Какого черта! Этот чистоплюй еще замечания будет ей делать. Попробовал бы сам оставаться в здравом уме и трезвой памяти, когда на пятки наступает самый что ни на есть бредовый бред. Галиматья какая-то. Откуда вдруг взялось столько быков, хороших и разных? "Извини. Я не хотел тебя оскорбить. Просто мне не нравится, когда женщина пьет водку". – "Мне тоже, к твоему сведению". – "У тебя есть причины делать это?" Ди молчала. Рассказывать она не собиралась. Чтобы не давать ему лишнего предлога для навязывания ей своей… дружбы. Другое дело, что он сам может рассказать. В конце концов, ей нужно знать, что с ней происходит – и с ней ли одной. Она колебалась. Но недолго. "Скажи, ты никогда не замечал, что… ну, что реальность как будто перестает быть сама по себе, и то, что в ней происходит… в общем, это глупо звучит, но как будто кто-то дирижирует всем этим. Реальностью. Изменяет ее произвольно. Я имею в виду не люди, а… другое. Только не вздумай усмехаться или заявлять, что мне нужно отдохнуть и расслабиться".
Но он был серьезен и если и растянул губы в улыбке, то лишь потому, что так, среди прочего, проявляла себя и его грусть. Легкая, улыбчивая дымка печали. "Замечал. И не один раз. Только не думай, что это происходит совсем без участия людей. Без них ничего бы не происходило". – "А они могут не знать об этом? О своем участии?" – "Могут и не знать. Но, видишь ли, незнание не освобождает от ответственности". Обдумывая эти слова, Ди автоматически налила себе еще и выпила, едва ли заметив свои действия. "Интересно, а зачем все это? В этом же нет никакого смысла. Просто глупость и подлость". – "Не глупость и не подлость. Смысл… смысл здесь нужно искать не там, где ты его ищешь, а с другого конца. Давно когда-то было сказано: "Горе миру от соблазна, ибо надобно прийти соблазнам. Но горе тому человеку, через которого соблазн приходит". Об этом ты думаешь – о том, через кого это приходит?" Ди показалось, что его глаза протыкают ее насквозь. "Об этом или о другом, не все ли равно. Прекрати пилить меня глазами, я не на исповеди, а ты не священник. Вообще бессмысленный разговор. Не надо было начинать. Чушь. Бредняк". – "А что для тебя имеет смысл? Хоть что-нибудь есть?" Ди глубоко задумалась. Ей и самой было интересно – есть ли что-нибудь в мире и в жизни, что важно для нее? И по мере того как отпадали один за другим возможные варианты, она все больше мрачнела, впадая в зыбучесть пустоты и опьянения, увлекающих вниз, на дно.
Она взяла в руку бутылку и тупо глядя на нее сделала несколько глотков. "Ты сейчас напьешься. Лучше убери. Это тебе не поможет". – "А что поможет?" Ди перевела затуманенный взгляд на него. Его голос шел откуда-то издалека, и сам он стал далеким, воспринимаемым лишь как изображение на экране. И эта проекционная картинка чего-то хотела от нее, чего-то требовала. Ди стало смешно. Ей пришла в голову забавная мысль, что мир – это большой инкубатор, где вылупляются из совершенно одинаковых яиц совершенно одинаковые картинки, которые потом разбегаются кто куда и пытаются самовыражаться, делая вид, что они уникальны, что они индивидуальность. Сейчас эти попытки казались чудовищной чепухой. Нет никаких индивидуальностей и уникальностей. Нет единственностей и важностей. Есть лишь неотличимые одна от другой картинки. Множество, миллионы, мириады чепуховых картинок. Вот бутылка, вот рука, вот человек, он сидит напротив и задает дурацкие вопросы; а вон танцующие быки, они преследуют ее, чтобы подбросить к небу на вилах-рогах. За окном на картинку пролили чернила ночи, зато в милиции есть фотографии другой картинки – человека, засунувшего голову в нутро компьютерного монитора. И еще есть картинки уродов в большеголовых масках. И ее разбегающиеся, как тараканы, двойники, среди которых нет ее самой. Да, пожалуй, в этом мире нет одной-единственной картинки – ее самой. Но имеет ли смысл искать ее – ведь все картинки совершенно одинаковые, бери любую и цепляй себе на фасад. А не понравится – выбирай другую. Маски всесильны не потому ли, что не позволяют растрачиваться, пускать корни, прирастать душой к чему-то? Картинки же – а какая душа у картинок? Плоское изображение, цветистый наряд. Все.
Ди пьяно забормотала, глядя в пустоту. "Может, у тебя есть лекарство от однояйцевости? А то все какое-то… сливается в кучу. Как сиамские близнецы. Не отличишь верха от низа. Нет головы. Только ноги, руки, во все стороны. Где голова? Нету головы. Откусили. А без нее как же. – Она принялась хихикать и кривляться. – Всадники без головы. Камо грядеши. Поступь командора – это идут соблазны. Соблазны победят мир. Мир хочет быть побежденным соблазнами… Нет, ты не зови меня… ты, приторный тихоня… надсмотрщик… Вот зараза, все зовет и зовет. Хоть кирпичом по голове бей… Сама знаю, что твоя. Я – твоя. Обещана. Не нуди. И быков своих перестань мне подбрасывать. Дурацкие шуточки. Они же не цветы, чтоб дарить мне их в таких количествах. Нервируют… Поганый у тебя юмор. Все, убирайся. Надоел… Потом… все потом… ты отнял у меня имя… Уже забыла… мне все равно… я буду послушна, мой господин… С радостью…"
Бутылка выпала из руки. На пол пролилось несколько капель. Ди повалилась носом в диванный валик и заснула в скрюченной позе.
И увидела бычью голову.
Она надвигалась на нее в лабиринте, в полутемном коридоре, угрожающе целясь рогами. Голова была огромной, с косматой черной гривой, глаза смотрели дико, жадно, нетерпеливо.
А под головой – Ди заорала от ужаса – было человеческое тело. Совершенное и прекрасное. И это тело безропотно подчинялось безумию бычьих инстинктов – оно шло на нее, медленно, плавно, уверенно.
Ди повернулась и побежала. Все дальше, вглубь, в самое сердце лабиринта. Спасение должно быть там.
Оно было бы там.
Только у этого лабиринта не оказалось сердца. Ди без сил упала на пол и сжалась в комок.
Из полутьмы коридора приближалась тень с головой быка.
Крик застрял в пересохшем горле, и Ди подбросило на постели. Она резко села и помотала головой. По телу разливались истома и тяжесть – сон принес лишь усталость и тупую апатию. Голова была как чугунок.
Она огляделась. Вокруг была незнакомая обстановка. Секунду спустя сообразила, что это апартаменты Матильды. Она спала на диване, укрытая одеялом. Было тихо. Кажется, никого в доме. Ди проверила время – она проспала часов пятнадцать.
На столе – девственно чистом, без малейшего намека на вчерашнее распитие легких и крепких напитков – лежал клок бумаги. На нем лаконично, совсем не в Матильдином стиле выведено крупными буквами: "БУДЬ КАК ДОМА ДО ВЕЧЕРА". Ди усмехнулась. Прелестный образчик гостеприимной двусмысленности. Матильда приветливо-любвеобильная и Матильда прямолинейно-простодушная – которая из них оставила послание? Впрочем, какая разница. Ди решила, что уйдет, не дожидаясь вечера. Только приведет себя в порядок.
В ванной залезла под холодную воду. Стояла под леденящими душу струями, пока не прогнала тупую тяжесть из головы и не заморозила воспоминания о кошмаре. Потом вымыла волосы и высушилась феном. Им же и согрелась, огладив горячим воздухом всю себя. На кухне в холодильнике нашлись только бананы и разнообразные йогурты. По-видимому, Матильда ничем иным, кроме этого, да еще зефира, не питалась. Ди, не привередничая, существенно уменьшила запасы подруги.
Потом вернулась в гостиную и, осматриваясь, прошла по периметру, широко срезав угол, где стоял злосчастный вазон. Остановилась перед двумя миниатюрными книжными полками рядом с декоративным камином. Там вповалку лежали несколько выпусков женского журнала, книга рекордов Гинесса, справочник по диетам, Екклезиаст в подарочном издании, "Теория Хаоса" какого-то Бройлера и роман Дианы Димариной с картинкой на обложке, изображающей помесь пирамиды фараона с Вавилонской башней. Книжка магнитом потянула к себе. Может быть, здесь она найдет то, что ищет? Может, на этот раз маска окажется истинным лицом?
Ди с ногами забралась в кресло, открыла книжку.
Лабиринт уже ждал ее.
Она ступила внутрь него с затаенной надеждой и глухо грохочущим сердцем.
ВАВИЛОНСКАЯ БЛУДНИЦА
Первым делом она обзавелась одежкой, помятуя о важности сего предмета и о том, какой переполох наделали в прошлый раз ее брюки, узкие, черной кожи, и блузка, свободная, белого шелка, по древним меркам, однозначно мужского покроя.
Это оказалось совсем несложно. На каких-то задворках, поросших странного вида лопухами и зонтиками, любились двое. Прямо посреди лопухов, под прикрытием зонтиков на толстых ножках. Ди сперва определила это по звукам – конкретным и недвусмысленным, а затем уж разглядела четыре голые пятки, один бок, два разных слившихся в экстазе бедра и руку, исступленно впившуюся ногтями в указанный бок. Чуть в стороне от бесстыдников лежали две кучки ткани. Ди подкралась на цыпочках, подхватила ту, что была на ощупь мягче и нежнее, увидела рядышком пару сандалий с высокой шнуровкой, подцепила и их, и так же бесшумно, пригибаясь, сиганула обратно на тропинку.
Незапланированный грабеж привел в хорошее расположение духа. Пытаясь насвистывать, Ди отыскала еще одно укромное местечко, какую-то заброшенную, полуразвалившуюся глиняную лачугу, и переоделась. Свои собственные шмотки свернула и спрятала в углублении под валуном. Короткое платье, едва доходящее до середины бедер и оставляющее обнаженным одно плечо, было светло-желтого канареечного цвета. В кожаной полоске пояса Ди нащупала с десяток кругляшей. "Ого, да мы богатые. Запасливая девочка", – удовлетворенно и без малейших угрызений совести подумала она о владелице платья. Сандалии оказались малы, да и в шнурках Ди долго путалась, но конечный результат все же был сносным. С ног не свалятся, остальное неважно.
Ди выбралась из лачуги. Где-то невдалеке плескало волной море. Ди пошла наугад в противоположную от воды сторону – море сейчас было ни к чему, хотя солнце и палило немилосердно.
Она шла по улицам, не в пример средневековью широким, свободным, и наслаждалась отсутствием косых взглядов. Ее воспринимали как часть города. Даже короткие волосы не притягивали ничьего внимания. Это был почти триумф. В этом городе веяло духом древней Вавилонии. Скорее всего, стилизованным, наигранным, но от этого не менее соблазнительным, затягивающим. Дворцы и храмы здесь были величественны до умопомрачения, дома высоки, хозяйственные постройки крепки и обширны, лачуги – и те прилизаны и хвастливо покрашены в яркие цвета. Люди были смуглы и черноволосы – Ди воздала хвалу небесам за свой загар и темную масть брюнетки. Одежды их были так же пестры, как и дома. Здесь любили щеголять насыщенными цветами и редкими, необычными оттенками. Повсюду мелькали голые ноги в сандалиях – мужские, женские, детские, и Ди перестала комплексовать по поводу своей короткой девчачьей юбчонки, едва прикрывающей тыл. Здесь не знали брюк, и разница между мужской и женской одеждой заключалась исключительно в линиях покроя.
Ди посмотрела на солнце – оно висело прямо над головой. Был полдень. Нестерпимо жарко. Она оглядывалась по сторонам в смутной надежде наткнуться на что-нибудь, что станет точкой отсчета. То, от чего можно будет оттолкнуться и двигаться уже по единственному выбранному пути.
И тут она увидела Башню. Та возвышалась над городом, как одинокая скала над морем. Только у этой скалы были правильные геометрические очертания – сужающаяся кверху четырехгранная пирамида, испещренная аркадами глухих, вытянутых вертикально окон-проемов. Эти неглубокие ниши поднимались ярусами до самого верха, где внезапно обрывались. Последний ярус был косым, зазубренным, разрушенным – как если бы верхушку башни срезали гигантскими тупыми ножницами. Сторона плоскости "среза" была всего раза в полтора меньше стороны основания пирамиды, и если бы не "усекновение главы", плавное сужение периметра могло бы вознести башню к облакам.
Но тут Ди вспомнила о Вавилонском столпотворении и погасила картинку, нарисовавшуюся в голове, – протыкающую небеса каменную башню древних телекоммуникаций. Нет, скорее богокоммуникаций, так как подобные конструкции возводились, несомненно, для общения с богами.
Ей захотелось узнать, какому богу посвящена эта ни на что не похожая, ни на одну другую в мире, башня. Она остановила первого встречного, по виду ремесленника, с кожаной тесьмой на лбу, стягивающей волосы, и бурдюком чего-то остро пахнущего в руках. Выслушав ее витиеватый вопрос (Ди не знала, какие здесь приняты нормы речи и на всякий случай выбрала многословную архаическую манеру), мужчина сперва удивленно собрал лоб в складки, а потом сказал:
– Ты, видно, не из наших краев. И не из соседних. Всю жизнь здесь живу, а таких диковинных речей не слыхал. Или теперь так учат вас в Храме? Что ж, оно и понятно. Девушки из Храма должны всем брать – и красой, и ученостью. Только вот не возьму я в толк, о чем ты лопотала, милая. Какая такая башня тебе нужна?
Ди показала рукой – какая и умерила красивость речи:
– Вон та. Не ее ли ты называешь храмом? Я хочу знать, какому богу в ней служат и поклоняются.
Мужчина долго смотрел на башню, и в глазах его ясно читалось недоумение.
– Эта? Ты что же, насмехаешься надо мной, девушка? На тебе одежды Храма, а ты спрашиваешь, не эта ли старая развалина – Храм?! Да я же тебе в отцы гожусь. Э-эх! Куда только смотрят ваши мамки…
И взвалив свой вонючий бурдюк на спину, он обиженно потопал дальше.
Ди озадаченно смотрела на башню. Ничего себе "старая развалина"! Потом оглядела себя. Что за храм такой? Выходит, она ограбила жрицу? Или послушницу? В таком случае поделом той досталось – впредь не будет оскорблять своего бога совокуплениями с кем попало и где попало.
Если только он сам не велит своим служительницам беспутничать прямо на улицах.
После этого Ди сделала еще три попытки. Все три, как и первая, оказались тщетными. Древняя башня, вздымавшаяся горой, жителям города глаз не радовала, но и не застила. Ди изумлялась – кажется, они вообще не замечали над собой эту громадину и смотрели на башню пустыми, непонимающими глазами. Пожимали плечами, качали головами и шли дальше своей дорогой.
А один, курчавый низенький бородач, плотоядно оглядев ее, спросил:
– Ты новенькая? Я вас всех знаю, а тебя в первый раз вижу. А ты спелая ягодка. Жди меня. Я скоро к тебе приду. Передавай поклон от Гургала мамке Анастази.
И одарив ее многообещающим взором, покатил свою тележку с пыльными мешками дальше.
Этого было слишком достаточно, чтобы в душу вкрались подозрения. И не только вкрались, но и утвердились там.
Ди ощутила легкую панику, сообразив, что эти одежды делают ее общим достоянием – всех и каждого в этом городе, любого, кто носит мужское имя и, может быть, способен заплатить. Хотя последний пункт совсем необязателен. И уже решив плюнуть на все и идти обратно, искать лачугу с оставленной собственной одеждой, Ди вдруг подумала: а почему нет? Что есть в ней такого, что стоило бы беречь и охранять от чужих рук, что противилось бы подобной участи, непредназначенное для этого?