Должен признаться, я и в самом деле сомневался, но, последовав совету старого алхимика, я отмел всякие подозрения по этому поводу. Брусок оказался золотом высшей пробы. Я с удивлением смотрел на него. Выходит, рассказ старика - не выдумка? И за красивой внешностью этого ангелоподобного создания, его дочери, скрывается демон жадности? Или же она - раба самых дурных пороков? До сих пор я с подобным не сталкивался и, признаюсь, растерялся. Донельзя изумленный, я переводил взгляд то на отца, то на дочь. По выражению моего лица старик, очевидно, догадался, что творится у меня в душе, потому что вдруг произнес:
- Вижу, вы удивлены. Ничего странного! Вы были вправе считать меня сумасшедшим, но теперь-то вы убедились, что я в своем уме?
- Но, мистер Блейклок, - возразил я, - я не могу взять это золото. Не имею права. Я не беру так много за визит.
- Берите, берите, - нетерпеливо повторил он. - Это ваш гонорар за все то время, что вы будете лечить меня. А кроме того, - добавил он с заговорщицким видом, - я бы хотел заручиться вашей дружбой. Хочу, чтобы вы защитили меня от нее. - И старик указал забинтованной рукой на Марион.
Я посмотрел туда и поймал ответный взгляд - полный ужаса, недоверия, отчаяния. Красивое лицо исказилось и стало уродливым.
"Так это правда, - подумалось мне. - Она и впрямь самый настоящий демон".
Я встал, чтобы откланяться. Разыгравшаяся на моих глазах семейная драма стала тяготить меня. Вероломство близкого по крови чудовищно по своей сути, и на такое просто невозможно смотреть. Я выписал старику рецепт, пояснил, как менять повязки на ожогах и, пожелав ему спокойной ночи, заторопился к выходу.
На шаткой лестничной площадке было темно хоть глаз выколи. Пока я нащупывал в темноте ступеньки, моей руки кто-то вдруг коснулся.
- Доктор, - прошептал голос, и я узнал Марион Блейклок. - Доктор, вы умеете сострадать?
- Думаю, да, - коротко ответил я, убрав руку. Ее прикосновение было мне неприятно.
- Тсс! Не говорите так громко. Если в вашем сердце есть хоть капля жалости, умоляю вас: верните мне тот золотой слиток, что отец дал вам сегодня вечером.
- Боже праведный! - воскликнул я. - Как можно, чтобы прекрасная женщина была такой корыстной, бесстыдной дрянью?
- О, вы совсем не знаете… я не могу рассказать вам! Не судите меня так строго. Бог свидетель, я не такая, как вы думаете. Когда-нибудь вы узнаете… Но, - запнулась она, - слиток… где он? Он мне очень нужен. Я пропала, если вы не вернете его.
- Возьми его, обманщица! - вскричал я и подал ей слиток, в который она вцепилась что было сил. - Я и не собирался забирать его. Золото, изготовленное под той же крышей, что укрывает тебе подобных, проклято.
Оставив без внимания ее жалкие попытки остановить меня, я спустился, спотыкаясь, по лестнице и поспешил домой.
На следующее утро дверь кабинета, где я выкуривал свою обычную сигару и размышлял о странных ночных знакомых, открылась, и вошла Марион Блейклок. У нее был тот же испуганный вид, что и вчера; она с трудом переводила дыхание, словно всю дорогу бежала.
- Отец встал с постели, - выдохнула она, - и снова хочет заняться своей алхимией. Это не убьет его?
- Да что вы! - холодно проговорил я. - Но лучше бы ему остаться в постели, чтобы не растревожить раны. Впрочем, не волнуйтесь; его ожоги не столько опасны, сколько болезненны.
- Слава Богу! Слава Богу! - с жаром воскликнула она и, прежде чем я успел опомниться, схватила мою руку и поцеловала ее.
- Ну же, хватит, - сказал я, отдергивая руку. - Вы мне ничем не обязаны. Вам бы лучше вернуться к отцу.
- Не могу, - ответила она. - Ведь вы презираете меня… разве нет?
Я промолчал.
- Вы считаете меня чудовищем… преступницей. Когда вчера вы отправились домой, то удивились, как такое подлое создание, как я, может быть красивым.
- Вы ставите меня в неловкое положение, мадам, - сухо произнес я. - Прошу вас избавить меня от этого.
- Погодите. Мне больно оттого, что вы плохо думаете обо мне. Вы хороший и добрый, и мне хочется, чтобы вы видели во мне человека. Если бы вы знали, как я люблю своего отца!
Я не мог сдержать горькой усмешки.
- Вы не верите? Хорошо, я расскажу вам. Всю ночь я не смыкала глаз и все думала, сказать вам или нет. Я не смела, но сейчас я решилась. Я больше не могу жить во лжи. Угодно ли вам выслушать меня? Я хочу оправдаться перед вами.
Я согласился. Ее чудесный мелодичный голос и невинная чистота ее черт завораживали меня. Я уже почти верил в ее невиновность.
- Отец поведал вам не все. В течение многих лет его преследовали неудачи в поисках секрета, как получить золото из других металлов. Он вам не признался, что эти неудачи едва не убили его. Два года назад он был на грани смерти, когда работал, не щадя сил в своей безумной гонке за призраком золота, и с каждым днем все больше слабел и чах. Я видела, что если его разум не освободится от этого бремени, то он умрет. Мне было плохо от одной мысли об этом. Я ведь любила его… и сейчас люблю. Люблю, как никто другой. Все эти годы лишений я держала дом на себе, зарабатывая на жизнь иглой. Это тяжкий труд, но я шила… и сейчас шью!
- Как? - вскричал я с изумлением. - Разве…
- Выслушайте меня до конца, прошу вас. Наберитесь терпения. Мой отец умирал, видя, как рушатся его надежды. Я должна была спасти его. Я работала день и ночь, до изнеможения, и сумела скопить почти тридцать пять долларов банкнотами. Я обменяла их на золото и однажды, когда отец отвернулся, бросила золото в тигель, где отец в который раз пытался получить этот драгоценный металл. Я уверена, Бог простит мне мой обман. Я ведь не знала, что моя глупость доведет нас до нищеты.
Вы и представить себе не можете, как радовался отец, когда обнаружил на дне тигля осадок из чистого золота. Он плакал, плясал, и пел, и строил воздушные замки. У меня даже голова пошла кругом. Он отдал мне слиток, чтобы я его сохранила, и вновь занялся своей алхимией. И опять все повторилось. Отныне он всегда находил в тигле одинаковое количество золота. Лишь я одна знала, в чем секрет. Бедный мой отец! Он был счастлив почти два года. Ведь он даже не сомневался, что копит состояние. Все это время я усердно работала иглой. Но когда отец обратился ко мне за сбережениями… О, это потрясло меня. Только тогда до меня дошло, как глупо я себя вела. Я не могла дать ему денег. У меня их и не было. Никогда. Но он твердо верил, что у нас четырнадцать тысяч долларов. Сердце мое едва не разорвалось, когда я узнала, что отец подозревает меня в самых низменных поступках. Но я не виню его. Ведь мне нечего было сказать о богатстве. А он так верил в него, и все из-за меня. Я должна была понести наказание за свою ошибку. Ведь скажи я ему правду - и она бы убила его. Поэтому я молчала. И страдала.
Остальное вам известно. Теперь вы знаете, Отчего я так неохотно отдала вам слиток… отчего я так унизилась, когда попросила его обратно. Ведь только благодаря этому слитку я смогла бы и дальше обманывать отца. Но теперь с моих глаз будто повязка спала. Нет больше сил моих жить во лжи. Я не в состоянии слушать, как отец, которого я люблю больше всех на свете, каждый день поносит меня. Я сегодня же во всем откроюсь ему. Но не могли бы вы пойти вместе со мной? Он так слаб, что, боюсь, не выдержит правды.
- Охотно, - ответил я и взял девушку за руку. - Думаю, ему не грозит опасность. Но прежде, - добавил я, - позвольте попросить у вас прощение за то, что ранил, пусть даже ненадолго, такое благородное сердце. Вы - настоящая мученица, ничуть не хуже тех, чьи страдания церковь увековечила в запрестольных образах.
- Я знала, что вы меня поймете. - И Марион всхлипнула, пожимая мне руку. - Но поторопитесь. Я сама не своя. Поспешим к отцу и расскажем ему все как есть, но поосторожнее.
Когда мы вошли, старый алхимик суетился подле тигля на маленькой жаровне, в котором булькала непонятная смесь. Старик поднял глаза.
- Не бойтесь за меня, доктор, - произнес он, слабо улыбаясь, - не бойтесь. Но я не позволю пустяшной боли помешать моей грандиозной работе. Кстати, вы как раз вовремя. Через несколько мгновений свершится брак Красного Короля и Белой Королевы, как Джордж Рипли называет это великое таинство в своей книге "Двенадцать врат". Да, доктор, не пройдет и десяти минут, и вы увидите багряное сияние чистейшего золота.
Несчастный старик торжествующе улыбнулся и помешал свою несуразную смесь длинным прутом, который он с трудом удерживал забинтованными руками. Мне было больно смотреть на него.
- Отец, - тихим, надломленным голосом проговорила Марион, приближаясь к бедному, старому простаку, - я прошу простить меня.
- А, лицемерка! За что? Ты собираешься вернуть мне золото?
- Нет, отец. За то, что два года я обманывала тебя…
- Я знал! Я знал! - закричал старик. Его лицо сияло. - Все это время она прятала от меня целых четырнадцать тысяч долларов и сейчас пришла, чтобы отдать их. Ну конечно, я прощу ее. Где же они, Марион?
- Отец… я должна сознаться. Ты никогда не делал золота. Мне за всю жизнь удалось скопить лишь тридцать пять долларов, я купила на них золотой слиток и все время подбрасывала золото в тигель, когда ты отворачивался, и.:. Я вела себя так только потому, что ты умирал от разочарования. Я знаю, что поступала дурно, знаю… но, отец, я хотела как лучше. Ты ведь простишь меня, да? - И бедная девушка шагнула навстречу старому алхимику.
Тот смертельно побледнел и упал бы, пошатнувшись, но быстро пришей в себя и желчно рассмеялся.
- Сговорились, да? - с горькой насмешкой произнес он немного погодя. - Какой вы, доктор, молодец! Решили, значит, помирить меня с этой неблагодарной девицей. Сочинили какую-то дурацкую басню, где я в роли простофили, а она - ни дать ни взять примерная дочь. Грубо сработано, доктор! Ваша затея провалилась. Не желаете попробовать еще раз?
- Уверяю вас, мистер Блейклок, - сказал я как можно серьезнее, - я считаю, ваша дочь говорит правду. Вы и сами убедитесь в этом. Золотой слиток, которым она так часто вводила вас в заблуждение, у нее. А значит, в тигле золото не появится.
- Да вы просто глупец, доктор, - убежденно проговорил старик. - Девчонка заморочила вам голову. Не пройдет и минуты, как я выну отсюда кусок золота, чистого как слеза. Это убедит вас?
- Убедит, - ответил я.
Марион порывалась вмешаться, но жестом я попросил ее молчать. Уж лучше пусть он сам уверится…
Мы ждали решающей минуты. Старик, все еще улыбаясь в предвкушении своего триумфа и приговаривая себе под нос, продолжал помешивать в тигле. "Ну вот! - услышал я. - Начинается. Та-ак, вот и накипь. А вот теперь на ней зелено-бронзовый отлив. Что за чудная зелень! Предвестница багряно-золотистого цвета, а значит, цель близка. Ага! Вот и золотой багрянец проступает… потихоньку… потихоньку! Он густеет, сверкает, ослепляет! А вот и оно!" С этими словами старик подхватил тигель специальными щипцами и медленно понес его к столу, на котором стоял медный сосуд.
- Так-то вот, Фома неверующий! - воскликнул он. - Убедитесь сами!
И он стал осторожно выливать содержимое тигля в медный сосуд. Когда тигель опустел, старик подозвал меня.
- Подойдите же, доктор, вот вам доказательство. Смотрите сами.
- А вы уверены, что в тигле есть золото? - спросил я, не двигаясь с места.
Он засмеялся, насмешливо покачав головой, и заглянул в тигель. Его лицо покрыла смертельная бледность.
- Пусто! - закричал он. - Что за чертовщина! Куда подевалось золото? Марион!
- Вот оно, отец, - произнесла девушка, доставая из кармана слиток. - Это все наше богатство.
- А! - пронзительно вскрикнул старик. Тигель выпал у него из рук. Пошатываясь, он направился к слитку, который Марион протягивала ему. Сделав три шага, он упал лицом вниз. Марион бросилась к нему, попыталась поднять, но не смогла. Я мягко отстранил ее и положил старому алхимику руку на сердце.
- Марион, - проговорил я, - наверно, это к лучшему. Он умер!
Джозеф Пейн Бреннан
Павильон
Летом в пляжном павильоне было не протолкнуться. Отдыхающие целыми толпами прогуливались по дощатому настилу, поднимаясь по нему в павильон или спускаясь на пляж; вбегали и выбегали из многочисленных кабинок на сваях, - одним словом, шагу негде было ступить.
Зато в холодные месяцы года огромное здание павильона и прилегающий к нему пляж пустовали. И только студеный зимний ветер с моря страшно завывал под крышей заброшенного павильона. Иногда бурливые волны с разбегу накатывались на дощатый настил и водоворотом кружились вокруг основания свай. Свет зажигался лишь в немногих раздевалках, ближних к выходу. Но летом это было и не нужно. Яркие лучи солнца свободно проникали сквозь деревянную решетчатую крышу, создавая внутри приятное, приглушенное освещение. Однако в хмурые дни зимней непогоды в холодном и сыром павильоне царил сумрак, наполненный жуткими смутными тенями. Ни один человек в здравом уме не отважился бы пойти в такое место.
Кроме Найлса Глендона. Он вполне сознавал, что делает, когда однажды ненастным февральским вечером отправился в павильон. У него были на то свои причины.
В последний раз Глендон наведывался в павильон четыре месяца тому назад и при довольно необычных обстоятельствах. В тот раз он приехал туда со своим давним приятелем Куртом Резингером. Правда, у Курта попросту не было выбора. Обмякшее, с багровым лицом, тело Курта всю дорогу до пляжа провалялось в багажнике машины, а на горле все еще рдели следы пальцев его друга, который сидел за рулем этой самой машины.
Курт свалял дурака, отказав Найлсу дать взаймы всего-навсего пять сотен долларов. Неблагодарный! А он-то столько раз выручал Курта! Зато когда он, Найлс, попал в переплет, то Курт и пальцем не пошевелил, чтобы ему помочь. Перестал даже бывать у него, будто и не знакомы вовсе. Сколько можно было терпеть!
В конце концов Курт все же согласился, хоть и неохотно, встретиться с Найлсом на перекрестке недалеко от пляжа - как раз на полпути друг от друга. При встрече Курт, однако, наотрез отказался дать ему денег и заявил, что отныне их дружбе конец.
Бледный от ярости, Найлс с трудом овладел собой. Когда они уже попрощались, машина Курта вдруг забарахлила. Найлс весь кипел от гнева, но, не подавая виду, предложил подвезти того до дома. На пустынной дороге, уже отъехав от перекрестка, Найлс повторил свою просьбу одолжить ему деньги. И снова Курт отказал ему, и тогда ярость, клокотавшая в Найлсе, выплеснулась наружу. Он внезапно затормозил, повернулся и, схватив Курта за горло, безжалостно задушил его.
В бумажнике убитого Найлс нашел восемьдесят долларов, что было весьма кстати. Потом он запихнул труп в багажник и поехал к пляжному павильону. День выдался холодным и дождливым, и огромное здание пустовало. Пляж был безлюден. Прихватив из машины небольшую лопату, Найлс затащил тело своего бывшего друга в павильон и закопал его в песке у свай. Летом, конечно, люди как всегда ринутся на пляж и начнут расхаживать по настилу всего в шести-семи футах над могилой. Но трястись от страха, что тело обнаружат, нелепо. Кому захочется слезать с настила и рыться в сыром песке?
Однако этой зимой на море близ берега свирепствовали страшные бури. Из газет Найлс узнал, что на побережье обрушились громадные волны, неся разрушение береговым постройкам. Найлсу сразу представилось, как с моря хлынули огромные массы воды и устремились под настилы пляжного павильона. Возможно, часть песка оказалась смыта кипящими волнами. Не исключено, что они потревожили и скромное место упокоения его старого приятеля Курта…
Найлс особо не переживал, когда ехал на пляж этим сумрачным вечером в конце февраля. Во-первых, никто его не подозревал. После исчезновения Курта его, конечно, допрашивали - как, впрочем, и всех друзей Курта, - но допрос был так себе, простая формальность. Никто не видел, как он встречался с Куртом на перекрестке, на пляже его тоже не видели. Тщательно расследовав дело, полиция стала склоняться к выводу, что Курт, очевидно, покончил самоубийством. Найлс, естественно, всячески старался незаметно поддерживать эту мысль.
Ну а если зимние штормы все же потревожили песчаную могилу его закадычного друга, то ее легко можно восстановить. Раньше апреля у павильона все равно никто не появится. Так что вряд ли его заметят там в такой сырой и ветреный февральский день.
Найлс оказался прав: дорога к пляжу была пустынна, а вблизи павильона, где он остановил машину, не было ни души.
Он вышел из машины и поразился, когда сильный порыв ветра едва не сбил его с ног. Он поежился от промозглого пронизывающего холода.
Пляж являл собой удручающую картину заброшенности. Небо сплошь застилали черные тучи, вдалеке огромные свинцовые волны с грохотом ударялись о прибрежный песок. На линии прибоя шевелилась спутанная масса зеленых водорослей, выброшенных морем во время шторма.
И пока Найлс стоял так и смотрел, откуда-то из насупленных туч сорвалась одинокая чайка и стала внимательно и злобно разглядывать его. Найлс посчитал это дурным знаком. Вздрогнув, он поспешил к павильону.
Поднимаясь по настилу, Найлс заметил, что многие деревянные планки сорваны ветром и волнами. Некоторые держались на одном-двух гвоздях; другие, оторвавшись окончательно, валялись на песке рядом с настилом. Найлс с тяжелым сердцем вошел в темное здание.
Его шаги гулким эхом отдавались по дощатым настилам. По мере того, как он продвигался в глубь сумрачного помещения, он все больше жалел о том, что вообще приехал сюда. Здесь казалось еще холоднее, сырее и мрачнее, чем снаружи. Все здание напоминало Найлсу громадный жуткий склеп.
Беспокойно оглядываясь на скрип полуоткрытых дверей кабинок, он застыл от ужаса, когда вдруг заметил торчащую из-под одной двери пару теннисных туфель. В них, разумеется, не было ничьих ног. Скорее всего, туфли еще с прошлого года оставил какой-нибудь забывчивый любитель поплавать, и Найлс разозлился на себя за свой глупый страх.
Он пошел дальше. Но то, что он увидел вскоре в глубине здания, наполнило его сердце дурными предчувствиями. Дощатые настилы во многих местах провалились, а это значило, что море определенно побывало здесь.
Перегнувшись через легкие перильца, он рассматривал врытые в песок сваи, на которых держалось все здание. Они показались ему достаточно прочными, но песок внизу был мокрым, а кое-где остались даже лужи. Поверхность песка казалась вся изрытой: там холмики, здесь промоины.
Найлс встревожился. Он поспешил назад взять из машины лопату, кляня себя за то, что не захватил ее сразу. Когда он чуть ли не бегом возвращался по пляжу в павильон, брызги от разбившейся о берег высокой волны ударили его по лицу. Чертыхнувшись, Найлс вытер рукавом щеку.
В павильоне он внимательно огляделся вокруг, чтобы найти нужное место. По всей длине павильона тянулись параллельно друг другу пять дощатых настилов. Найлс точно знал, где закопал друга. Он тогда специально запомнил точное место - так, на всякий случай. Курт лежит в песке у основания одиннадцатой сваи вдоль второго настила слева, если стоять спиной к выходу.
Найлс порадовался своей предусмотрительности и поспешил ко второму настилу. У одиннадцатой сваи он остановился, подлез под перила и спрыгнул на мокрый песок.